- Не беспокойтесь, я не тороплюсь, продолжайте, - успокоила я ее и, помолчав, спросила: - Скажите, Анфиса, вы давно в этом доме служите?
- Уж почти пять лет будет, с 87 года. Дом долгое время нежилым стоял, пока его в порядок приводили. А мы с Тимофеем Федоровичем на подхвате были: почистить что-либо или работникам еды подать - все ж дело. Раньше мы с мужем у Марии Ивановны Осиповой служили, долго очень. Помним, как скончался владелец имения, Алексей Николаевич, и Тригорское перешло к Марии Ивановне. А она управляющего наняла, - тут ее лицо омрачилось, и она замолчала. Но потом решилась и продолжила свой рассказ: - Нет, я не хочу ничего плохого сказать, достойный человек Михаил Иванович Пальмов, при нем имение поднялось, а ведь из-за болезни г-на Вульфа совсем в запустение пришло - и дом, и парк… Вот мы под его началом и стали. Он тоже присматривался сначала и не сразу за Тригорское взялся, сначала у него сельцо Кадниково было в аренде, что в пятнадцати верстах отсюда, а потом уж и поместьем Марии Ивановны занялся. На новый лад все хотел перевести, чтобы порядок везде сохранялся и прибыль росла.
- А к Иловайскому как вы попали?
- Нежданно-негаданно! Как только Сергей Васильевич этот дом купил, сразу стал прислугу искать. Давно у особняка хозяина не было - все ветшал, работы требовал по уходу. Хоть и ветхий, а второго такого по всей округе не найдешь! Места здесь чудные, завтра с утра посмотрите, какой вид с горы открывается, - Анфиса закончила домывать пол, в последний раз отжала тряпку и спустилась со сцены.
- Присаживайтесь, - предложила я ей. - Отдохните немного.
- Благодарствуйте, барышня, устала я что-то за сегодняшний день, - Анфиса сложила на коленях натруженные руки, - да и покойник в доме неприбранный лежит. Почитать над ним надо, свечи зажечь, батюшку пригласить. А барыня урядника звать собралась…
- Утро вечера мудренее. Завтра все решится. Знающие люди приедут и решат, от чего Сергей Васильевич внезапно скончался.
- Уж и не ведала, что барин наш так свою жизнь завершит, - покачала головой Анфиса, - на празднике, среди родных и гостей.
- Он был хорошим человеком? - тихо спросила я.
- Куда может быть лучше, царствие ему небесное. Приехал он к Михаилу Ивановичу знакомиться. Это управляющий в Тригорском, я рассказывала. Сказал, что дом на горе купил, а теперь слуг набирает, и не откажет ли тот ему в любезности порекомендовать кого-либо? Вот Пальмов нас ему и предложил - вроде как не нужны ему мы с Тимофеем Федоровичем стали. И знаете, что я вам скажу, барышня? Я ни дня не жалела, что перешла к такому человеку, как Сергей Васильевич. Богатый, щедрый, веселый, хлебосольный очень, всегда соседей приглашал в гости.
Анфиса неожиданно замолчала и вздохнула.
- Что ж вы остановились? Мне очень интересно вас слушать, - сказала я.
- Приглашал-то он приглашал, да не больно соглашались к нему приезжать, - с упреком сказала она, и непонятно было, кому сей упрек предназначался: самому Сергею Васильевичу или заносчивым соседям.
- А почему соседи не соглашались? - недоумевала я. - Заняты были или привидений боялись? За обедом слышала, Сергей Васильевич рассказывал, что многие в округе были уверены - бродит по дому некий дух неспокойный.
- Нет, дело не в привидениях - сколько тут живу, ничего подобного не слышала, - махнула рукой Анфиса. - Из незнатных барин наш был, вот и весь сказ. Никто не знал, откуда он родом и какого звания, поэтому неохотно желали с ним знаться. Помещики-то в округе давнишние живут: Вульфы, Осиповы, Вильяшевы, Полторацкие, а барин вроде нашей речки Сороти.
- Как это?
- Сороть не прямо течет, вьется по заливным лугам - из окна далеко можно увидеть. Озера Кучане только в устьице и касается. Так и Сергей Васильевич: как река Иордань проходит сквозь Мертвое море, не смешиваясь с его солеными водами, так и он, сколько ни бился, а с соседями дружбу так и не завел. Разве что только с Вороновыми.
- Воронов тоже помещик? - удивилась я. Что-то не очень был похож Аристарх Егорович на помещика. А жена его, Елизавета Александровна, тем паче. Простые люди.
- Нет, барышня, никакой он не помещик, а сын крестьянина, получившего вольную. Отец его, Егор Аристархович, даром что крепостной, большого ума человек был. Отпустили его господа на оброк, он сколотил артель каменщиков, выправил промысловое свидетельство и ездил повсюду, дома строил. Большие деньги зарабатывал. А потом сам себя у Осиповых-Вульфов и выкупил. Сын его Аристарх Егорович сызмальства был к отцовскому делу приставлен, и кирпичи клал, и лес пилил на семейной лесопилке, а когда отца балкой придавило, полным хозяином стал, да так дело повел, что все только диву давались. По-новому заправлял. Немца выписал с диковинной машиной из Берлина. Мы всей деревней ходили смотреть, как она без устали работала. Потом барин наш Аристарха Егоровича нанял и не прогадал - вон какую красоту навел. Театр, правда, пока незакончен, - Анфиса показала на балки, торчащие из потолка, - но это барыня торопилась, Марина Викторовна, она побыстрее хотела театр открыть, к своим именинам. Вот и открыла… черту пасть. Прости меня, Господи, за то, что нечисть этакую поминаю.
- Не нравится вам хозяйка, Анфиса, - как бы невзначай заметила я. Та охнула и прикрыла рот ладонью, испуганно глядя на меня. - Не бойтесь, я не скажу никому. Уеду завтра и все тут. Не в моих правилах вмешиваться.
- Не нравится, ваша правда. Уж больно Марина Викторовна не та, за которую себя выдать хочет. Притворство одно. Не любила она барина, не жалела совсем. Сама слышала однажды: она жаловалась одной даме, приехавшей ее навестить, что две глупости в жизни сделала. Первая глупость - от родителей в артистки сбежала, а вторая - замуж за нелюбимого старика пошла. Сергей Васильевич ведь для нее прибежищем оказался - вернул ее к прежней, барской, жизни, к которой Марина Викторовна привычна была. Молода она для него слишком - тридцать лет разницы не шутка, да разве смотришь на это, когда, как утопающий, за соломинку хватаешься. Ее в театре даже выпивать приучили. И не вина из погреба, что хозяин собирал, а самую обыкновенную горькую. А так недалеко и красоту потерять… Так что из них двоих никто не прогадал: Сергей Васильевич молодую жену взял, а Марина Викторовна - положение вернула, пойдя за старого и нелюбимого.
Хотя и наоборот бывает. Возьмите Вороновых: жена у Аристарха Егорыча на двенадцать лет старше. А живут душа в душу. Воронов сам говаривал да посмеивался, что у Анны Петровны Керн этому научился - муж у той совсем молоденьким был. Сына единственного, Кирилла Аристарховича, барином вырастили, ничего на обучение не жалели. Он и языки знает, и манерам обучен. За границей в семейном деле служит, солидный человек. Видела я его - никогда не скажешь, что дед из крепостных. Настоящий господин!
- А раньше Сергей Васильевич так и жил один одинешенек, до тех пор, пока не женился?
- Нет, к нему гости часто приезжали. И скрипач не раз тут бывал, и певицы разные гостили, вроде цыганки этой. Она у нас впервые. Много народу принимал покойник, хлебосольный был, душа нараспашку, царствие ему небесное. Разве что с соседями не сдружился, - Анфиса вздохнула и перекрестилась.
- Странный, однако, у вас обычай - людей отпускать, - заметила я. - В доме гости, одному одно понадобится, другому еще что… А слуг нет. С чего бы это?
- Мы привычные, так уж повелось с тех времен, когда дом перестраивали. Каменщиков накормим, уберем маленько и по домам. Здесь большинство деревенские: и корову подоить помочь надобно, и в огороде сорняки прополоть. Люди у себя переночуют, а к утру опять на месте. Да и хозяин вольготнее себя чувствовал - он монахом-то не жил до свадьбы. Иной раз три кареты с веселыми барышнями приезжали. А то и целый театр пригласит к себе, как в тот раз было, после которого хозяйка в доме осталась.
Анфиса тяжело поднялась с места и подошла к сцене забрать ведро с тряпкой.
- Совсем я вас заболтала, барышня. Пойдемте-ка, провожу вас в постель, корсет расшнурую, вы без горничной сами не сумеете, навык требуется.
Мне очень хотелось узнать, что имела в виду Анфиса под словами "не та, за которую себя выдать хочет", но промолчала, поняв, что больше не добьюсь от нее ни слова. Да и служанка, по всей видимости, сожалела, что слишком распустила язык.
Длинными коридорами, в которых я бы одна точно заблудилась, Анфиса провела меня на второй этаж, в мою спальню, помогла снять корсет и турнюр, вынула шпильки из прически, и я легла на пуховую перину.
Но сон не шел…
Глава третья
Vous me demandez mon portrait,
Mais peint d` aprиs nature;
Mon cher, il sera bientot fait,
Quoique en miniature.
* * *
За окном выл ветер, страшные звуки бередили душу и не давали заснуть. Словно кто-то, ужасный и злой, набирал охапки снежной колючей пыли и со всего размаха швырял в стекло.
Ворочаясь в постели, я перебирала в памяти события минувшего вечера. Как умер Иловайский, почему смерть случилась в тот момент, когда выстрелил Карпухин, изображавший Онегина? Для чего нужно было начинать праздничный вечер со сцены дуэли, и был все-таки пистолет заряжен или нет? Если был, то надо обязательно найти пулю, а если не был, то от чего, черт побери, умер Иловайский? Что значит "Марина не та, за которую себя выдает" и каким образом Гиперборейский хотел вызвать дух покойного Сергея Васильевича?
Поняв, что мысли мои бегают по кругу, а на вопросы нет ответов, я решительно запретила себе думать, взбила подушку и закрыла глаза с твердым намерением заснуть и не морочить себе голову. Завтра придут полицейские, разберутся, поймают преступника и отпустят меня на все четыре стороны. А может, и нет никакого преступника - у Иловайского просто отказало слабое сердце из-за неумеренного пития. Вон он какой зеленый был, когда держал ящик с дуэльными пистолетами.
И тут вновь услышала тихий плач, который поразил меня несколько часов назад. Сначала я подумала, что это проказы вьюги, бушующей за окном, но плач, надрывающий душу, льющийся не напоказ, а от горя и бессилия, заставил меня откинуть одеяло и зажечь свечу.
Найдя в гардеробе длинный халат из мягкой шерсти, я плотно запахнула его, взяла свечу и приоткрыла дверь. Темнота незнакомого места пугала меня. Тусклого пламени было недостаточно для того, чтобы хоть что-то увидеть, но я полагалась более на слух, нежели на зрение.
Плач становился все явственней и доносился от третьей комнаты после моей. Я прошла дальше по коридору, подошла к двери и остановилась. Что я скажу той, что плачет сейчас в одиночестве? Зачем я пришла? Может быть, мое вмешательство излишне?… Но я решительно отмела все сомнения и тихонько постучала.
За дверью замолчали. Прислушавшись, я постучала вновь, несколько сильнее. Раздался несмелый голос:
- Кто там?
- Это Полина, подруга Марины Викторовны, я услышала плач и заволновалась. Что случилось? Вам требуется помощь?
- Уходите! Мне никто не нужен! - голос за массивной дверью был неразличим, но я поняла интонацию и решила не настаивать. Не получилось из меня доброй самаритянки, что ж, пойду к себе и попытаюсь уснуть.
Заледенев от холода и кляня себя за любопытство, я поплелась обратно в свою спальню, но тут дверь все же отворилась и оттуда выглянула расплывчатая белая фигура.
- Постойте! - позвала меня обитательница комнаты чуть слышным шепотом. - Не уходите, мне страшно одной.
Фигура приблизилась, и в мерцающем свете огарка я узнала Ольгу, дочь покойного Сергея Васильевича. Девушка вся дрожала то ли от холода, то ли от страха. Простоволосая, в белой ночной сорочке и накинутом на плечи оренбургским платком, она выглядела бесплотным привидением, о котором мне уже не раз пришлось слышать в этом доме.
- Можно я зайду к вам? - спросила она, умоляюще глядя на меня. - Я боюсь оставаться одна в эту страшную ночь. Позвольте побыть с вами до рассвета. А потом я уйду.
- Заходите, - я отворила дверь и пропустила ее в комнату.
Но тут обнаружилось, что мы обе слишком легко одеты для такой морозной ночи. Вернувшись, я собиралась лечь в кровать под теплое одеяло и постараться заснуть. Где разместить девушку? Оставить ее сидящей в кресле на всю ночь? Это невозможно - она закоченеет! И я вспомнила, как пансионерки, ночующие в общем дортуаре женского института, "наведывались друг к другу в гости", - а попросту говоря, забирались в одну кровать и вели душевные беседы. Или садились в ногах, если приходили ненадолго поболтать перед сном. И хотя наши институтские дамы, "синявки" и "пепиньерки" решительно пресекали такое "некомильфотное" времяпрепровождение, все равно воспитанницы нет-нет да оказывались вместе на одной узкой кровати: ведь это так романтично - шептаться под одеялом, поверяя подруге свои нехитрые девичьи тайны.
- Вот что, Ольга Сергеевна, - решительно произнесла я, приняв решение, - забирайтесь ко мне под одеяло, иначе совсем в ледышку превратитесь. Да и мне спокойнее за вас будет.
- Но как же… - она попыталась было мне возразить, но не успела, так как я остановила ее.
- Извините, второй постели в этой комнате нет, а в кресле вам будет неудобно. Кровать широкая, поместимся свободно, заодно вы мне расскажете, если захотите, конечно, отчего вы плакали давеча так горько.
Ольга присела на краешек кровати, а потом, набравшись смелости, нырнула под одеяло, стараясь держаться от меня подальше, свернулась калачиком и произнесла с тоской в голосе:
- Я плакала, потому что сегодня скончался мой отец.
- Это понятно, - кивнула я. - И я вам соболезную от всего сердца. Но я спрашиваю не о том, почему вы оплакивали смерть вашего батюшки. Меня интересует, почему вы плакали до того, как он скончался? Вы что-то знали? Предвидели? У вас пророческий дар?
- Не знаю. Я знала, что этот дом проклят! Над нами витала беда, и отца поразило проклятье. Разве вы не знаете, что тут водятся привидения?
- Не волнуйтесь, Ольга, успокойтесь, - она уткнулась носом в подушку, а я гладила ее по голове, - лучше расскажите все с самого начала. А то у вас сумбур в голове.
- Хорошо, - вздохнула она, подперла голову рукой и начала рассказывать, (девушка говорила сумбурно, и я передаю ее рассказ так, как запомнила, опуская повторы и всхлипы, которыми Ольга перемежала речь):
Наша семья не всегда была богатой. Я помню времена, когда мы жили в дешевой меблированной комнате, часто на обед была лишь каша, заправленная конопляным маслом, а мне приходилось сидеть дома, так как не на что было починить прохудившиеся ботинки.
К сожалению, матушка вышла замуж бесприданницей - ее родители вздохнули про себя с облегчением, что пристроили еще одну дочь из шести, хотя ее муж и мой будущий отец занимал тогда самую низкую должность - был коллежским регистратором в Саратовском земском суде и получал мизерное жалование.
Через год после моего рождения отец решил попытать счастья в Москве, отказался от должности и уехал, оставив нас в Саратове. Нас он вызвал к себе спустя три года. Все это время мы жили у дедушки с бабушкой, вместе с другими моими тетками на выданье, что не приводило никого в восторг. Маму даже стали попрекать куском хлеба, а она, бедняжка, переживала от того, что ее родные так недоброжелательно к ней относились, словно она не родная дочь.
Об отце долго еще не было ни слуху ни духу. И однажды матушка получила письмо с просьбой немедленно собраться и приехать со мной в Вятку. Она обрадовалась, попрощалась с родными, упаковала наши нехитрые пожитки, и мы поехали к отцу.
С тех пор, по рассказам матери, началась у нас странная жизнь. Отец принимал нас на вокзале, отвозил в меблированные комнаты, устраивал, а сам уезжал по делам. Иногда надолго и всегда внезапно возвращался. Мама приводила в порядок квартиру, ходила на рынок, знакомилась с соседками. На вопрос, чем занимается ее муж, отвечала - коммерцией, но ей мало верили по причине нашего бедного вида и дешевой комнатушки, в которой мы все втроем ютились. Вернее, вдвоем, ведь отца так часто не было дома. И каждый раз получалось одно и то же: только обоснуемся, заживем тихо-спокойно, привыкнем к дому и соседям, как приходит письмо в простом сером конверте, без обратного адреса. Марка на конвертах всегда была одна и та же - на синем фоне церковь и подпись: "церковь Казанской Божьей Матери". И когда мама спрашивала, что в письме и почему мы должны срочно бросить квартиру, паковаться и переезжать неизвестно куда, отец говорил, что коммерческие интересы заставляют его трогаться с места.
И снова снималась меблированная комната у толстой хозяйки, снова надо было привыкать к чужим людям вокруг и чужим незнакомым улицам. Так уж вышло, что я недоучка. В гимназию ходила редко, училась плохо, так как не могла никак приспособиться, и поэтому у меня не было близких друзей и подруг. Мама никогда не роптала, занималась хозяйством, шила, стирала, но с каждым днем худела, бледнела и кашляла. У нее началась скоротечная чахотка, и она тихо угасла, когда мне исполнилось двенадцать лет. Мы тогда жили в Москве, в доме на Смоленско-Сенной площади.
Отец горевал, места себе не находил, плакал, не знал, что ему делать со мной. Какие-то дальние знакомые помогли ему пристроить меня в московский Александровский женский институт казеннокоштной пансионеркой. Там я проучилась пять лет, и за все эти годы отец ни разу не приехал навестить меня. А когда несколько месяцев назад я закончила обучение, отец приехал за мной и привез сюда, в этот особняк. Я глазам своим не поверила: мы всегда жили бедно, считали каждую копейку, мама от чахотки умерла, а тут огромный дом, имение. Да если бы хоть немного денег он потратил на мамино лечение, свез ее в Крым - она бы обязательно поправилась, и я бы не осталась сиротой при живом родителе.
- Как же сиротой? - удивилась я. - А Карпухин? Он же вам родственник. Вы бы могли обратиться к нему.
- Я его совсем не знала, - ответила она грустно. - Познакомилась с ним уже здесь, в этом доме. Отец представил Кешу как своего племянника, но не пояснил, с чьей стороны. А я не выспрашивала. Племянник так племянник, чем плохо? Хотя отец как-то сказал, что Карпухин гол как сокол, поэтому он не смог бы нам с матушкой помочь, даже если бы захотел. Совсем у меня родственников не осталось, кроме материной родни, да и те, сами понимаете, что за люди…