- По Учиалийскому договору, нам были предоставлены некоторые торговые права, но итальянцы распространили на нас свой политический протекторат. И, как впоследствии стало известно, итальянцы совершили политический подлог; договор был написан на двух языках: на амхарском и на итальянском. Причем на амхарском было написано, что негус имеет право входить в сношения с европейскими державами через короля итальянского Гумберта, а король обязан быть их ходатаем перед Европой. А вот в на итальянском было переведено так, что негус обязан сноситься с европейскими государствами только через короля Гумберта или его представителя. Это же совсем разный смысл!
- Что, прямо так и подлог? - недоверчиво спросила я. - Неужели просвещенная нация пошла на это?
- Я наизусть помню этот договор, так как присутствовал при подписании его вместе с другими настоятелями монастырей. В статье 17-й на амхарском сказано: "Его Величество император Эфиопии может пользоваться услугами правительства Его Величества короля Италии для переговоров по всем делам, которые у него могут быть с другими державами или правительствами". А в итальянском тексте вместо "может" - "согласен". А что такое согласен? Это должен. Поэтому итальянцы, ничтоже сумняшеся, объявили нашу страну своим протекторатом.
- И что теперь будет?
Аниба Лабраг махнул кисточкой из конского волоса.
- Война.
- Как война?! - закричали мы одновременно.
- Она уже идет на севере. Мы гордый народ и нас нельзя обижать. Сбылось пророчество: если рубины не вернутся на свое место - падет династия! Не зря же они исчезли именно тогда, когда воцарился Менелик.
- Но нам надо именно на север! - разволновался Аршинов.
- У вас есть ружья? - спросил монах.
- Всего два. И пистолеты.
- Каждый из вас получит по ружью. А ваших женщин мы переправим в спокойное место.
- Никуда я не поеду! - заявила я и, схватив со стола пергамент, отвернулась и надежно спрятала его в потайной карман панталон. - Я не хочу расставаться с моими друзьями. И если там война, что ж, тем хуже для войны.
- А ты, Агриппина? - спросил девушку Аршинов.
Та перекрестилась и отважно сказала:
- Куда все, туда и я.
- А ты, Малькамо? Ведь ты можешь остаться здесь, у своего наставника. Разве ты не хочешь, чтобы тебя защищали крепкие стены монастыря?
- Ни за что! Я с вами! Я сам хочу найти рубины и водрузить на себя священный венец праматери нашей, царицы Савской.
Малькамо воодушевился, глаза его горели.
И вновь Аршинов спросил:
- И теперь, господа, я снова вернусь к своему предложению, так как независящие от нас обстоятельства только ухудшили его: кто согласен ехать со мной на север, к озеру Тана, чтобы найти рубины царицы Савской? В них спасение нашей колонии.
Единодушное "согласен" было ответом бравому казаку, радетелю "Новой Одессы".
* * *
Мы с Агриппиной покинули мужчин, еще обсуждавших предстоящую итальянскую кампанию, и пошли укладываться на боковую.
В келье прямо из стены выходили каменные уступы, на которые было наброшено какое-то стеганое лоскутное тряпье. Мы достали вещи и принялись раскладываться.
- Ах, барыня, - сказала вдруг молчавшая до сих пор Агриппина, - моченьки нет. Зачем я пошла с вами? Страсть, как боюсь! Что же теперь будет? Война ведь!
- Ну, что ты так переживаешь? Ведь ты можешь отказаться и вернуться обратно, в поселение.
- Нет! - вскрикнула она испуганно. - Не хочу!
- Почему? - спросила я, и тут меня пронзила догадка. - Агриппина, ты влюблена! В кого? В Прохора или Григория?
Девушка опустила голову:
- В Георгия…
- Что ж, тоже неплохо. А он что?
- Молчит. Гордый он. А я, не думайте что, девушка честная и себя блюду.
- Не поняла, так ты ему нравишься или нет?
- Не знаю, - вздохнула она. - Да если бы и нравилась, все равно не выйдет ничего. Братец не допустит. Он за меня ответственный. И еще…
- Что?
- Не даст он нам пожениться.
- Почему? Потому что Георгий не русский? Но он же перешел в православную веру.
- Бедный он. А у братца Савелия Христофоровича только деньги на уме. Вот поэтому и не даст. Для него любой жених беден, так и помру в девках! Ведь сватались за меня в Супонево и владелец извоза, и печник, а ему все мало было. Сирота я, только братец с женой мне родственники. Я так молилась, так молилась, что даже в монастырь уйти хотела.
- Как в монастырь? Неужели тебе свет не мил?
- Будет он мил с таким братцем! А монастырь у нас хороший, старинный… Мужской, правда, но, неподалеку и женский есть. Наш на Свиньиной речке стоит, что в Десну впадает. Ах, барыня, какая же у нас красота! Не то, что здесь - песок да камни: низкий заливной луг, куда мы коров выгоняли, купы верб. А уж дубы могучие - трое не обхватят!
- Да, красиво… - задумалась я. Как все же я далека от милого N-ска, своего отца, Александровского парка и кондитерской с трюфелями и монпансье. И почему это мне в голову лезут всякие глупости?
- У нас много чего интересного есть, - голос Агриппины вывел меня из задумчивости. - Домик Петра Великого есть. И там все сохранено в целости и сохранности, как при царе. Я знаю, потому что братец туда на работы нанимался, а я ему еду носила. И портрет эфиопа на стенке видела.
- Какого эфиопа?
- Не знаю. Мальчик такой, на нашего Али похож. В красной шапочке. С него-то все и началось.
- Расскажи, все равно не спится.
- Братец мой, Савелий Христофорович, только женился. Жена его, Мария, из богатой купеческой семьи была. И когда пришла к нам жить, то поначалу нос морщила, мол, у маменьки с папенькой с золотого блюда едала, да на пуховой перине почивала. Да вранье это все. Хоть и богатая семья была, да дюжина детей, из которых одиннадцать девок. И как всех замуж отдать? Рады были, что избавились.
Денег в семье не хватало. Савелий работал, как двужильный, я по дому матери помогала, а Мария ничего не делала - только семечки лузгала. Она из младших дочек, предпоследняя, так ничему не обученная, сестры все за нее работали. Родители наши даже советовали братцу поучить жену, но он любил ее, отказывался выпороть.
Было у нас шесть лет назад великое празднество. Нашему Новопечерскому монастырю исполнялось шестьсот лет. Ах, как было благолепно! Сам архиепископ служил. А уж богомольцев - видимо-невидимо: и из самого Брянска пришли, из Бежиц и Мальцева.
Сначала, как полагалось, совершили малую вечерню, а потом начался благовест к всенощному бдению. А уж когда вышел владыка Симеон, да настоятель обители Авраамий, так такое блаженство меня охватило. Стою и плачу от умиления. Пою вместе со всеми: "Пресвятая Богородице, спаси нас!" Ну и, конечно, крестный ход с хоругвями, запрестольными иконами и свечами. Ничего краше не видывала.
А потом с чудотворной иконой Свенской Богоматери крестный ход отправился в домик Петра Великого. Туда архимандрит Авраамий внес чудотворную икону и начался молебен с водосвятием. Везде окропили святой водой, и диакон пропел вечную память государю Петру. Вот такое было молебствие при всеобщем коленопреклонении, - Агриппина не переставала креститься.
- И что потом? - спросила я.
- А потом я увидела трех монахов: двое помоложе, рыжий да толстый, а третий черен лицом и стар. Они разговаривали, и монахи называли его братом Василием. Говорили они на непонятном языке, высоком и переливистом. Это только здесь я поняла, что так говорят эфиопы. Но почему русские монахи на нем говорят - это мне было невдомек. Черный монах потом долго стоял один перед портретом мальчика в домике государя. Я полы мыла и видела - он плакал.
- Это был портрет арапа Петра Великого, Агриппина, - сказала я тихо, - Абрама Ганнибала.
- Да? - удивилась она. - Вот не знала.
- А Пушкина Александра Сергеевича ты знаешь?
- Кто ж его не знает? Грамотные мы, - и продекламировала: - Зима!.. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь; его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь… Как про нас написано. Душевно.
- Молодец! А знаешь ли ты, что на том портрете был изображен прадед великого поэта - Абрам Петрович Ганнибал, крестник Петра Великого? Замечательный был человек, учился артиллерии и фортификации.
- Ох, барыня, ученая вы! И откуда вам все это известно?
- Читать люблю. Вот из книжек и узнала.
- Читать бабам вредно. У них от этого глаза портятся, и морщины на лбу появляются. Мужчина он чуть что - очки наденет. А бабе очки, как петуху передник, смех один!
Отсмеявшись, я спросила:
- Ну, а как в экспедиции ваша семья очутилась?
- Да все братец… Он с теми монахами подружился очень. Ходил с ними о божественном разговаривать. Молился. А однажды пришел домой и говорит: "Уезжает брат Василий домой, на родину. С казаком по имени Николай Аршинов. Интересно о нем рассказывает. Будто есть у них в Абиссинии полно нетронутой земли. Палку посадишь - черешня вырастет. А Аршинов со всей России-матушки людей собирает, чтобы заселить эту землю". И с той поры брату покоя не было. Все размышлял, стоит ехать, не стоит. И решил, что надо. Пока детишек бог не дал. И меня взял с собой - я же, по нашенским меркам, перестарок уже - не нашлось мне в селении мужа подстать. А у колонистов завсегда мужиков поболее, чем баб будет, - вона как все трое с меня глаз не сводят. Ведь правда, барыня? - подмигнула она.
Мне не понравилось это амикошонство.
- Ну, ладно, Агриппина, давай спать, утро вечера мудренее. А то нам вставать ни свет, ни заря.
Я отвернулась к стене и постаралась заснуть, несмотря на неудобную каменную постель. За окном свистела какая-то птица. Засыпая я слышала, как Агриппина ворочалась и вздыхала. И я провалилась в объятья Морфея.
* * *
На рассвете, когда я проснулась, Агриппины не было. Я не особо этому удивилась, хотя одеваться без горничной всегда несколько утомительно. А когда все снова собрались в трапезной, то Аршинов спросил меня:
- Аполлинария Лазаревна, с добрым утром! А где Агриппина? - потом огляделся и добавил: - И Прохора не видать… Странно. Григорий, где Прохор?
- Не могу знать! - вытянулся во фрунт казак. - С утра не видел.
- А ты, Сапаров? Не видел?
- Нет, - покачал тот головой. - Он брат, он и сторож.
Интересно, невольно или намеренно Сапаров ответил цитатой из Библии?
Словно уловив мои мысли, Автоном загудел:
- Кий человек от вас имый сто овец, и погубль едину от них, не оставит ли девятидесяти и девяти в пустыни и идет вслед погибшия, дондеже обрящет ю?
- Верно говорил монах, искать их надо, место неспокойное, - поддержал его Головнин.
Мужчины поспешили наружу и принялись обыскивать закоулки монастыря, что было крайне сложно: сразу за вытесанными стенами начиналось узкое и глубокое ущелье, перебраться через которое удалось бы только с помощью подвесного моста.
Вдруг раздался женский крик. Он несся с разных сторон, отражаясь от высоких стен, дробился на части и мы не знали, куда бежать.
- Сюда, все сюда! - закричал Сапаров.
При входе в ущелье, в узкой ложбинке лежал Прохор. Над ним выла Агриппина. Она рвала на себе волосы и била кулаком в грудь. Мы подошли поближе. В груди Прохора торчал нож.
Нестеров наклонился над телом и потянул за нож, которым был заколот Прохор. Нож имел странную трехгранную форму и был светло-желтого цвета там, где его не окрасила кровь несчастного парня.
- Что это? - обомлев, спросила я.
- Абиссинский обсидиановый нож, - хмуро ответил Аршинов. - Часто используется в ритуальных культах у племен, не принявших православие.
- Но откуда тут взялся убийца и чего он хотел? - спросил Головнин. - Агриппина, ты можешь ответить?
Тем временем прибежали послушники и, осторожно подняв тело, отнесли его в монастырь.
- Рассказывай! - приказал девушке Аршинов, когда она немного успокоилась.
- Ну… Это самое…
- Не мычи! Как ты оказалась тут? Зачем из кельи втихую выходила?
Григорий сидел на камне, обхватив голову руками, и раскачивался от душевной боли из стороны в сторону. Сапаров злобно сверкал белками глаз, глядя на Агриппину.
Мне пришлось вмешаться.
- Николай Иванович, не пугайте девушку. Агриппина, скажи, почему ты меня не разбудила, а сама вышла из кельи?
- Да по нужде, барыня, - ответила она смущенно. - Во двор вышла. Зачем вас будить? Так впотьмах, без свечки, и пошла себе.
- А что дальше было?
- Прохор стоял, курил. Подошел ко мне, мы стали разговаривать, - при этих словах Сапаров схватился за кинжал, висящий на боку.
- И что было дальше?
- Мне неудобно было при нем. Поэтому я сказала, чтобы стоял и курил дальше, а сама пошла за угол. И там на меня напали двое эфиопов.
- Как они выглядели?
- Сами в белом, а лица черные, только зубы светятся. Жилистые такие. Я как закричу: "Проша!", он бросился мне на помощь, и тут его один эфиоп и заколол.
- Вот так сразу?
- Ну да! Один меня держал крепко, второй за углом спрятался и нож выставил. Прохор и напоролся со всего размаху.
- И что потом было?
- Убежали они.
- Куда?
- Не знаю, я сразу над Прошей склонилась, а когда поняла, что он мертвый, так закричала.
- Не получается, - сказал молчавший до сих пор Головнин.
- Почему?
- Аполлинария Лазаревна, - повернулся ко мне Головнин, - когда вы проснулись?
- Рассвет уже занялся.
- Хорошо. А Агриппина проснулась до рассвета. И во двор вышла в темноте, по ее рассказу. А закричала только что, когда солнце уже выглянуло из-за гор. Что она делала все это время?
- Они тебя снасильничали? - рванулся к ней Сапаров.
Несчастная девушка отшатнулась, закрыла лицо руками и зарыдала во весь голос. Я принялась ее успокаивать.
- Мы найдем их, найдем и убьем. Успокойся, ты жива-здорова. Жаль Прохора, но ты не виновата. Он сам вышел из кельи. Бог распорядился, что поделаешь?
Сапаров презрительно плюнул и отвернулся. Григорий сидел все так же отрешенно, закрыв голову руками.
Во двор вышел Аниба Лабраг.
- Монахи обрядили вашего друга.
Мы вошли в большую комнату, не меньше трапезной. Прохор лежал на каменном столе. Лицо его выглядело умиротворенным. Автоном читал молитвы, горели свечи. Я перекрестилась. Малькамо, стоявший рядом со мной, повторил мой жест.
- По нашим обычаям хоронить надо до захода солнца, - сказал Аниба Лабраг. - Жарко.
Могилу вырыли на небольшом кладбище близ монастыря. Там уже покоились несколько монахов. Григорий собственноручно установил крест с косой перекладиной. Автоном без устали читал молитвы.
- Пора нам, братцы, - сказал Аршинов. - Тяжело, но надо. Потом подтолкнул Али вперед. - Ты останешься здесь, и будешь ждать нашего возвращения. Дорога очень опасная, а я не хочу тебя потерять.
Али не сказал ни слова, только кивнул и отошел в сторону. Я подивилась послушанию паренька.
Монахи вышли с нами проститься. Я приблизилась к Анибе Лабрагу:
- Благословите меня, батюшка.
Он положил сухую ладонь мне на голову и вместо благословения тихо произнес:
- Скажи своим друзьям, чтобы не держали зла на моих соплеменников. Они не убивали вашего человека.
- Как? - я даже подняла низко опущенную голову и удивленно посмотрела на старика. Не путает ли он? Ведь обсидиановый нож доказывал обратное!
- Когда мы обмывали покойника, то стало понятно: смертельная рана нанесена плоским железным ножом, а не трехгранным обсидиановым. Его просто потом вложили в рану. Кто - не знаю… Я не хочу сейчас об этом говорить всем и вслух - еще не поверят, но ты должна знать: наши люди ни причем. Эфиопы чтят неприкосновенность женщины и не убивают на монастырской земле. Очень странная история. Ищи у себя в группе.
Мне стало не по себе. Я охнула и прижала руки к губам.
- Иди к соплеменникам. Благословляю тебя, Полина. Ты отмечена милостью божьей! Но будь осторожна - смерть ходит вокруг.
Я поцеловала руку старцу, поклонилась и бросилась догонять нашу экспедицию.