В тот туманный сентябрьский вечер он как раз проглядывал текст песни "Что меня изумляет", которая стала знаменитой в исполнении Бесси Бонхилл - актрисы, изображавшей на сцене мужчину, - и тут на лестнице послышались шаги Карла Маркса. Они крепко, на английский манер, пожали друг другу руки, после чего Маркс извинился за опоздание; впрочем, в такой вечер немудрено… В разговоре они употребляли удобную обоим смесь немецкого и английского, временами нюансировки ради вставляя латинские и еврейские слова; поэтому в настоящем изложении некоторые трудноуловимые тонкости их беседы неизбежно будут утеряны. Их трапеза была незамысловата: холодное мясо, сыр, хлеб и пиво в бутылках, - и за едой Маркс говорил о том, что у него не клеится недавно начатая работа над длинной эпической поэмой о Лаймхаусе. Не он ли в юные годы сочинял исключительно стихи? Студентом он даже написал первый акт стихотворной драмы.
- Как она называлась?
- "Уланем".
- Вы сочиняли по-немецки?
- Естественно.
- Но имя не немецкое. Оно созвучно словам Элохим и Хуле, которые обозначают различные состояния падшего мира.
- В ту пору это мне не приходило в голову. Но не кажется ли вам, что начни только искать скрытые соответствия и знаки…
- Вот именно. Ведь они повсюду. Даже тут, в Лаймхаусе, можно узреть свидетельства незримого мира.
- Простите великодушно, но меня все же больше занимает зримое и материальное. - Маркс подошел к окну и вгляделся в желтый туман. - Я знаю, что для вас это все клиппот, но ведь именно в этих твердых, сухих скорлупах материи мы принуждены обитать. - Он увидел спешащую по Скофилд-стрит женщину, и что-то в ее нервной торопливости встревожило его. - Даже вы, - сказал он, - даже вы привязаны к низшему миру. Ведь у вас есть кошка.
Соломон Вейль ответил смехом на внезапный метафизический перескок своего друга.
- Она живет в другом времени, не в моем.
- Так у нее что, душа имеется?
- Конечно. А когда живешь, как я, главным образом в прошлом и будущем, неплохо иметь рядом существо, всецело погруженное в настоящее. Это взбадривает. Ну иди же ко мне, Джессика. - Кошка, дотоле лежавшая клубком среди разбросанных книг и бумаг, лениво поднялась и подошла к Вейлю. - К тому же это производит впечатление на соседей. Они думают, что я маг.
- В определенном смысле они правы. - Маркс вновь подошел к камину и сел рядом с Вейлем. - Впрочем, как учит нас Бёме, противоположность есть источник всякой дружбы. Но скажите мне, что вы сегодня читали?
- Сказать, так вы не поверите.
- Наверно, какой-нибудь таинственный свиток, много лет пролежавший под спудом?
- Нет. Я читал тексты песен из мюзик-холлов. Иногда я слышу, как их распевают на улицах, и они напоминают мне древние песни наших предков. Знаете эту: "Моя тень - мой единственный друг"? Или: "Эти тряпки когда-то были новым нарядом"? Иные - просто прелесть. Песни обездоленных. Песни тоски.
- Охотно верю.
- Но они также полны необычайного веселья. Поглядите-ка.
На одном из листов была фотография Дэна Лино в роли "вдовы Туанкай, дамы старого закала". На нем был пышный темный курчавый парик и струящееся платье до щиколоток, а в руках, туго обтянутых перчатками, он держал огромное перо. Выражение лица было надменное и в то же время жалкое; высоко вздернутые брови, растянутый рот и большие темные глаза делали это лицо таким смешным и таким отчаянным, что Маркс, откладывая лист, нахмурился. Соломон Вейль вынул из стопки еще одну фотографию Лино с текстом и нотами песенки, озаглавленной: "Модная мисс - зонтик обвис", где он был наряжен Сестрицей Анной из "Синей Бороды".
- Он - то, что называют гвоздем программы, - объяснил Вейль, аккуратно кладя лист на место.
- Да. И этот гвоздь меня ранит. Тут Шехина.
- Вы так думаете? Нет. Я не вижу тут женского начала. Скорее уж единство женского и мужского. Адам Кадмон, универсальный человек.
- Я преклоняюсь перед вашей мудростью, Соломон: вы находите каббалистический смысл даже в номерах мюзик-холла. Тогда газовые светильники на галерке можно отождествить с сефирот.
- Но задумайтесь: почему это им так по душе? Так свято для них, что верхний ярус они называют райком, а партер - преисподней. Я даже обнаружил, совершенно случайно, что многие из этих зальчиков и театриков раньше были церквами или часовнями. Если уж говорить о скрытых связях - а вы ведь первый начали.
Так вели свою позднюю беседу Карл Маркс и Соломон Вейль, и пока Джейн Квиг убивали и уродовали, двое ученых обсуждали то, что Вейль называл материальной оболочкой мира.
- Она принимает ту форму, какую нам заблагорассудится ей придать. В этом отношении она похожа на голема. Слыхали вы про такое?
- Смутно что-то помнится, но я так давно слышал эту легенду…
Соломон Вейль уже стоял у книжного шкафа и снимал с полки "Познание священного" Хартлиба.
- Наши предки представляли себе голема неким гомункулусом, материальным существом, сотворенным посредством магии, куском красной глины, обретшим жизнь в лаборатории чудотворца. Это страшное создание, и, согласно древней легенде, оно поддерживает свою жизнь пожирая дух или душу человека. - Он открыл страницу, где давалось описание этого существа и была приведена большая гравюра, изображавшая куклу, или марионетку, с дырками вместо глаз и рта. Он дал книгу Марксу и сел на свое место. - Само собой, мы не должны верить в големов буквально. Разумеется, нет. Поэтому я трактую их аллегорически и считаю голема символом клиппот, этой скорлупы пришедшей в упадок материи. Таким образом, что мы делаем? Мы даем ему жизнь по нашему образу и подобию. Мы его формируем, вдувая в него наш собственный дух. И точно так же, согласитесь, нужно понимать весь зримый мир - как голема гигантского размера. Вы знаете Герберта, гардеробщика в библиотеке?
- Знаю, конечно.
- Герберт не отличается богатым воображением. В этом, надеюсь, вы со мной согласны?
- Оно у него разыгрывается лишь в предвкушении чаевых.
- Воистину он понимает только пальто и зонтики. Но вчера наш с вами друг рассказал мне любопытную историю. Как-то во второй половине дня они с женой гуляли по Саутуарк-хай-стрит - совершали моцион, так он выразился, - и дошли до того места, где чуть поодаль от дороги стоит старая богадельня. Случайно Герберт и его жена бросают взгляд в ту сторону, и оба видят - в течение какого-то мига, конечно, - согбенную фигуру в плаще с капюшоном. Показалась и пропала.
- И как вы объясните рассказ Герберта?
- Фигура действительно там была. Это не плод их воображения. Они не смогли бы вообразить существо, столь подходящее к средневековому строению.
- Итак, вы, Соломон Вейль, утверждаете, что это был призрак?
- Отнюдь нет. Мы с вами верим в призраков не больше, чем в големов. Все куда интереснее.
- Теперь, как завзятый талмудист, вы подбрасываете парадокс.
- Мир как таковой принял на миг эту форму, повинуясь человеческим ожиданиям. Он создал эту фигуру точно так же, как создает для нас звезды, деревья, камни. Он знает, в чем мы нуждаемся, чего ждем, о чем мечтаем, и творит это для нас. Вы меня понимаете?
- Нет. Не понимаю. - Пока они говорили, туман начал рассеиваться, и Маркс встал со своего кресла у камина. - Как поздно уже, - сказал он, вновь подходя к окну. - Даже туман, похоже, решил улечься.
Они обменялись рукопожатиями и попрощались друг с другом по-немецки - в последний раз на этом свете. Застегивая пальто, Маркс вышел на улицу и стал озираться в тщетных поисках кеба; мимо прошли два-три обитателя ближних домов, которые потом вспомнили низкорослого джентльмена иностранного вида с пышной нестриженой бородой.
Глава 16
Мистер Листер. Итак, Элизабет. Могу я называть вас Элизабет?
Элизабет Кри. Я знаю вас как моего защитника, сэр.
Мистер Листер. Скажите, Элизабет, была ли какая-нибудь причина, по которой вы могли убить вашего мужа?
Элизабет Кри. Нет, сэр. Джон был мне хорошим мужем.
Мистер Листер. Бил он вас или замахивался хотя бы?
Элизабет Кри. Нет, сэр. Он всегда был со мной ласков.
Мистер Листер. А в денежном отношении вы разве не выигрываете от его смерти? Растолкуйте-ка это нам.
Элизабет Кри. Жизнь его не была застрахована, если вы это имеете в виду. Мы получали доход от железнодорожных акций, которые ему отец оставил в наследство. Было также галантерейное дело, но мы его продали.
Мистер Листер. Он был верным мужем?
Элизабет Кри. О да, верным и любящим.
Мистер Листер. Глядя на вас, легко в это поверить.
Элизабет Кри. Прошу прощения, сэр? Вы о чем-то еще хотите от меня узнать?
Мистер Листер. Сделайте мне одолжение, Элизабет. Я прошу вас рассказать суду, как вы познакомились с вашим будущим мужем.
Глава 17
Дэн Лино не обманул: я без труда нашла "Вашингтон" поблизости от старого парка Креморн-гарденс. Ошибиться было невозможно, потому что стены здания были разрисованы изображениями актеров, клоунов и акробатов в полный рост, и я представила себя среди этих фигур - как я фланирую по фреске в синем платье и с желтым зонтиком, напевая мою собственную, особенную песню, за которую весь мир будет меня любить. Но что это будет за песня?
- Ты станешь Дивой Годивой, - сказал голос у меня за спиной. - Девчонкой, которую отправили в Ковентри. - Это оказался мой "дядюшка" Томми Фарр, на котором теперь не было шикарного клетчатого костюма, в прошлый раз произведшего на меня такое впечатление. На нем было щегольское черное пальто с меховой опушкой и цилиндр. Обратив, должно быть, внимание на мой завороженный вид, он слегка приподнял шляпу и подмигнул мне. - В "Вашингтоне", - сказал он, - каждый должен быть хоть чуточку артистом. А это довольно хитрая штука. По-английски читаешь, дорогуша?
- Да, сэр. Прямо как здесь родилась.
Грамоте научила меня мать с ее бесконечными Иеремиями, Иовами и Исаиями, и читала я бегло; быстро устав от библейской бессмыслицы, я перешла на журнал "Женский мир", который мне давала соседка.
Дядюшка явно оценил мою шутку и потрепал меня по плечу.
- Тогда прочти-ка вот это.
На стене позади меня висела афиша; я повернулась к ней и заговорила твердым, ясным голосом:
- "В этом несравненном заведении…"
- Не слышу заглавных букв, милая моя. Ну-ка, давай с заглавными.
- "В этом Несравненном Заведении в понедельник двадцать девятого числа выступит Мисс Селия Дей - "Та, Кому Пылкости Не Занимать". Пожиная плоды успеха своей новой песни "Псу Пожарной Команды - Ура!", она исполнит этот Прославленный Номер при Непосредственном Участии не кого иного, как Комика "Льва", Сверкающего Белками Глаз".
- Это все я сочинил, - сказал Дядюшка. - В самом что ни на есть наилучшем стиле. Чем я хуже Гамлета? Извиняюсь, я, наверно, имел в виду Шекспира. - Мне вдруг показалось, что он сейчас расплачется, и я не на шутку встревожилась. - Бедняжка Селия, я ее хорошо знаю. - Он вздохнул и приподнял шляпу. - Она из тех еще. Не надо бы ей петь эту пошлятину. - Его настроение внезапно переменилось. - А скажи-ка мне, милая, что там в самом низу написано?
- "Сегодня Вечером. Бенефис в пользу Филантропического Общества "Друзья в Нужде"".
- Это мы и есть, к твоему сведению. Мы - друзья в нужде. И мы настоящие филантропы, если ты понимаешь, что это такое. - Он поднял брови, как старомодный Арлекин, и твердо взял меня под руку. - Давай-ка взберемся на сцену.
Мы вошли в "Вашингтон", и уже в вестибюле я почувствовала, что меня окружает настоящее великолепие, - театр на Крейвен-стрит не шел с этим ни в какое сравнение. Столько было зеркал, столько стеклянных люстр, что я невольно вцепилась в руку провожатого. Точно я попала в некий храм света, и я испугалась, что лишусь чувств от этого сияния. "Умница, умница, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Шик-блеск, правда?" Мы поднялись на несколько ступенек и оказались прямо на сцене. Она не была еще выметена, и я видела крохотные блестки, забившиеся в щели между досками. Кто-то оставил здесь три стула и стол, выкрашенные так ярко, что они, казалось, не имели ровно ничего общего с привычной мне мебелью; скорей это были детские игрушки, и я, боясь превратить их в нечто обыденное, подумала, что не смогла бы использовать их по назначению. Вдруг мои ноги оторвались от досок, и я закружилась в воздухе - Дядюшка вращал меня все быстрей, все быстрей, пока с него не слетел цилиндр и не покатился со сцены, и тогда он с размаху посадил меня на раскрашенный стол. Я слова не могла вымолвить, так кружилась голова, и я только глядела в вышину, где, покачиваясь, плыли канаты и занавес.
- Мне надо было почувствовать, сколько ты весишь, - сказал он, пыхтя и слезая со сцены за цилиндром. - Мало ли, может, со скакалкой будешь танцевать. Кстати, раскрутка тебе на пользу. Кровь кидается в галоп, как сказал один хирург одному жокею.
- Не давай ему себя морочить. - Я посмотрела в зал и, к своему удивлению, увидела стоящего в задних рядах Дэна Лино. - Он жуткий человек, наш Дядюшка, его хлебом не корми, дай поморочить девушку.
- Уж я такой, Дэн. Что ты хочешь, на то и театр.
В присутствии этого юнца Дядюшка заметно смутился, и было совершенно ясно, кто из двоих главный. Все же такого он был маленького росточка - меньше даже, чем мне показалось накануне вечером, - и рот у него был такой широкий, что Дэн выглядел не то марионеткой, не то юным Панчем.
- У нас тут про тебя был разговор вчера вечером, - сказал он, идя по проходу своей бодрой семенящей походкой. - Ты не ангажирована?
- Простите?
- Ну, нигде не занята? Безработная?
- Да, сэр.
- Меня зовут Дэн.
- Да, Дэн.
- Читать умеешь?
- На этот счет я уже поинтересовался, Дэн.
- Я знаю, на какой счет ты интересуешься. - С этого момента Дэн перестал обращать на него внимание и повел со мной разговор в своей быстрой, напористой манере. - Наша суфлерша на днях дала деру с комиком-слэнгстером, и нам нужна скорая помощь по этой части. Поняла? А то как бы нас не поперли со сцены. - Я поняла только, что меня приглашают в труппу; что такое суфлерша, я не имела ни малейшего представления. Дэн Лино, должно быть, увидел на моем лице восторг, и он улыбнулся своей заразительной улыбкой, которую мне потом довелось узнать так хорошо. - Это не одни розы, - сказал он. - Ты вообще будешь на подхвате. С костюмами. С тем, с этим. Рука у тебя хорошая? - Он покраснел, едва произнес эти слова, и потом старался не смотреть на мои большие натруженные ладони. - Я к тому, что ты могла бы нам переписывать тексты. Давай-ка в одну игру сыграем, прямо сейчас. - На нем было пальто чуть не до щиколоток со множеством карманов, и, нашарив в одном из них блокнотик и карандаш, он подал их мне с изысканным глубоким поклоном. - Я буду всякий вздор нести, - сказал он, - а ты знай записывай.
Он принял сценическую позу: ноги широко расставлены, носки вывернуты наружу, большие пальцы рук засунуты в карманы жилетки; потом сделал движение, словно подкручивая воображаемый ус.
- Знаешь, Дядюшка, кто я такой? Сержант, набираю в армию. На днях вот стою на перекрестке, гляжу - ты идешь в обычном своем виде. - Дядюшка расправил плечи, а Дэн двинулся на него с такой яростью, словно был восьми футов роста. - Вы хотите записаться в солдаты?
- Нет. Я омнибуса жду.
- О, Господи! О, Господи! Честное слово! Что за жизнь такая! Поневоле вспомнишь один щекотливейший профессиональный казус. На днях подходит ко мне молодецкого вида парень и говорит: "Начальник, я в солдаты гожусь?" Я отвечаю: "Думаю, да, мой мальчик", - и обхожу его кругом. Замечаю, однако, что я вокруг него, а он вокруг меня. Веду его к врачу, а медик и говорит: "Дэн, где ты таких выкапываешь?" Оказалось, у него нет одной руки. Я и не заметил, пока мы с ним ходили вокруг да около. Что за жизнь такая!
Я записывала как могла быстро; кончив, он спрыгнул со сцены, встал на цыпочки и поглядел через мое плечо.
- Умница, - сказал он. - Чисто, как у письмоводителя. Дядюшка, а не споешь ли теперь для Лиззи - просто чтоб видеть, как она успевает?
Тут я поняла, что, помимо прочей работы, должна буду записывать для последующего использования "артикуляцию экспромтом", как Дэн называл сказанное на сцене "с бухты-барахты". Дядюшка в ответ снял цилиндр, перевернул и сел над ним на корточки, как на горшок.
- А ну-ка, - сказал Дэн очень суровым тоном, - без пакостей у меня! Забыл, что здесь девушка? Пой давай или убирайся со сцены. - Я никогда не слышала, чтобы юноша разговаривал так властно; Дядюшка послушно надел цилиндр и, растопырив перед собой руки, принялся петь:
Моей любимой дважды двадцать, она не девочка уже…
- Пишешь, Лиззи?
Я кивнула.
Имеет опыт брачной жизни - пережила двоих мужей…
Я оказалась смекалистой ученицей и нагнала его, когда он начал повторять припев. Дэн был явно обрадован моей сноровкой.
- Фунта в неделю тебе хватит? - спросил он, забрав у меня блокнотик и положив обратно в карман пальто. Таких денег мы с матерью в глаза не видывали, и я просто не знала, что сказать. - Значит, решено. По пятницам будешь получать конверт в кассе у входа.
- Дэн дельный малый, - сказал Дядюшка. - Он не сосунок, нет.
- Может, и вовсе им не был. А как насчет берлоги, Лиззи? - Он увидел, что я не понимаю. - Ты во дворце обитаешь или в яме какой-нибудь?
Теперь, после такой чудесной перемены, я не хотела возвращаться на Болотную. И я не видела большого вреда в том, чтобы разыграть несчастную сиротку.
- У меня родных совсем не осталось, а домохозяин говорит: либо… переселяйся ко мне, либо убирайся вон.
- Вот уж действительно ни стыда ни совести. Я прямо свирепею, когда такое слышу. - Дэн несколько секунд походил взад-вперед по сцене, потом повернулся ко мне. - У нас есть довольно милая комнатка на улице Нью-кат. Почему бы тебе не собраться да и не переехать?
Это была еще одна великолепная возможность, и я не преминула ею воспользоваться:
- А можно?
- Очень даже можно.
- Я за час управлюсь. У меня очень мало вещей.
- Тогда записывай. Нью-кат, дом десять. Спросишь там Остина.
Итак, все было решено, и я поспешила уйти, пока не оказалось, что происходящее - только сон. Уже у самых дверей я услышала, как Дядюшка со сцены кричит стоящему внизу Дэну:
- Может, мы ее в живую картину определим? Ведь Элспет хочет попробовать на проволоке.