– Понимаете ли, сударь… – сказал он, зачем-то понизив голос. – Я, собственно, не могу со всей уверенностью утверждать, что знаю, куда именно переехал Штепанек, но уж точно знаю, кто его приятель, тот журналист, о коем герр Кольберг отозвался так уничижительно… Между прочим, совершенно зря, газета, конечно, не принадлежит к числу влиятельных, но устойчиво процветает… Ну а поскольку этот Карл и помогал Штепанеку собирать вещи, и приехал за ним на извозчике, он наверняка должен знать и остальное, что вас интересует…
– Карл?
– Карл Вадецкий, так его зовут…
Бестужеву по ремеслу полагалось иметь память безукоризненную, как картотека. И потому он довольно быстро вспомнил, где это имя уже слышал: ну конечно, Карл Вадецкий, журналист из "Лёвенбург Шпигель", знакомый по Лёвенбургу, о котором Бестужев очень подробно упоминал в своем отчете, – потому что человек этот уверял, будто владеет тайной двойной смерти в замке Майерлинг, доподлинно знает, как там все было на самом деле и даже намерен издать об этом сенсационную книгу. К этим сведениям в Охранном отнеслись достаточно серьезно, правда, отложили проверку на будущее – как раз ушел генерал Герасимов, начались известные пертурбации… Книги, насколько Бестужеву известно, так и не появилось… Это тот самый, или случающееся порой совпадение имен?
– И в какой газете служит?
На сей раз уже Мориц посмотрел многозначительно. Бестужев не мелочился – как-никак к нему начали поступать вполне конкретные сведения, которые можно проверить – и кивнул кельнеру. Перед клоуном вновь появились полная кружка и полная тарелка.
– Газета называется "Нойе фрайе обсерватор", – сказал наконец Мориц, разделавшись с половиной содержимого тарелки и кружки. – Штепанек, надо вам сказать, пребывал в достаточно стесненных обстоятельствах и жил со мной в одном фургоне…
– Вы много общались?
– Ну, нельзя сказать… – клоун вильнул взглядом. – Видите ли, я… я обычно очень занят… Но общение было, разумеется… он был ко мне расположен, порой… выручал. Вадецкий его навещал несколько раз. Он о Штепанеке напечатал две статьи в своей газете… между прочим, Кольбах взъелся на него главным образом оттого, что Вадецкий не желал его заведение упоминать, говорил, что бесплатной рекламы не делает…
– Вы видели аппарат в действии?
– Аппарат? Ну конечно. – Мориц пожал плечами. – В конце концов, я служитель чистого искусства, технический склад ума – не по моей части… Сейчас столько всяких новинок и придумок, что глаза разбегаются, мне это неинтересно, сударь…
– И что было потом?
– Потом? Потом Штепанек поругался с Кольбахом. Ну, знаете, при всем моем неуважении к этому прохвосту, я Кольбаха имею в виду, тут он был кругом прав: аппарат в последние две недели никакого успеха у публики не имел, дохода никакого… Штепанек с ним серьезно повздорил, и Кольбах велел ему выметаться на все четыре стороны…
Бестужев отвлекся на секунду. Разумеется, он не поворачивался в ту сторону открыто, но краешком глаза прекрасно мог рассмотреть, что за соседним столиком расположился не кто иной, как искусный метатель ножей месье Жак. На Бестужева с Морицем он не обращал ни малейшего внимания, поглощал сосиски с величайшей сосредоточенностью, неторопливо и увлеченно, словно сложнейшую работу выполнял: аккуратно насаживал на вилку, отточенными движениями обмакивал в горчицу, откусывал… Совпадение или нет? Равнодушен или демонстративно равнодушен?
– И дальше?
– За Штепанеком приехал на извозчике Вадецкий. Я помогал носить вещи… И прекрасно слышал, как Вадецкий распорядился…
Он замолчал с крайне решительным видом. Не колеблясь, Бестужев достал золотой и протянул его собеседнику. Полюбовавшись монетой, выразительно играя мимикой, клоун бережно завернул ее в уголок носового платка (вряд ли у него имелась такая роскошь, как бумажник) и аккуратно уложил получившийся сверток в карман потрепанного пиджачка.
С видом человека, прекрасно понимающего, что следует исполнять свою часть договора, он сказал:
– Вадецкий распорядился ехать на Загельштрассе, шестнадцать. Уж наверняка адрес был выбран не без причины, а? Либо он сам там живет, либо намерен был поместить там Штепанека. Верно?
– Пожалуй, – задумчиво кивнул Бестужев. – Что вы еще знаете?
– Больше, пожалуй, и ничего, – развел руками Мориц. – Я вам рассказал все, что знал, абсолютно все. Вы полагаете, этого мало?
С некоторым страхом на лице он прижал карман пиджака ладонью так, словно опасался, что Бестужев бросится монету отнимать. У Бестужева ничего подобного и в мыслях не было. Сразу чувствовалось, что клоун рассказал все. И данные им сведения, надо признать, стоили этих денег: имя журналиста, название его газеты, адрес… Четкий, великолепный след…
В этот миг он и перехватил краем глаза украдкой брошенный на него взгляд француза: жесткий, внимательный, цепкий. Нет, не случайно этот субъект оказался с ними по соседству, ох, неспроста… Ну а что тут можно поделать? Не запретишь же человеку усаживаться поблизости от тебя в ресторации и слушать твои разговоры…
Бестужев допил пиво и решительно поднялся. Положил на клетчатую скатерть несколько серебряных монет.
– Вам вполне хватит расплатиться. Благодарю, вы мне очень помогли. Если бы вспомнили что-то еще…
– Слово чести! – Мориц прижал ладони к груди. – Я вам рассказал все, что знал! Больше совершенно нечего вспомнить!
– Ну что же, всего наилучшего…
Бестужев подхватил свою трость, прислоненную к спинке шаткого стула, кивнул клоуну и решительно направился прочь. Обращенная к нему спина усатого француза выражала полнейшее равнодушие – но в это уже как-то плохо верилось.
Потому что Бестужев чувствовал спиной тот самый цепкий взгляд, каким месье Жак, должно быть, обычно смотрел на доску перед молниеносным броском сверкающего ножа…
Глава шестая
Новые знакомства
НИКАК НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, что Загельштрассе располагалась в вовсе уж бедняцком районе (какие имелись и в блестящей Вене, разумеется). Однако это все же была окраина, где обитало народонаселение с доходами определенно пониже среднего, пусть и не катившееся в пошлую бедность, но пребывавшее где-то поблизости от опасной черты.
По обеим сторонам улицы – не особенно широкой, мощенной булыжником, без единого деревца – тянулись обшарпанные дома того пошиба, что в Лёвенбурге именовались "чиншовы каменицы", а в России – доходные (доход, как легко догадаться, касался исключительно домовладельца). Подъезжая к дому за номером шестнадцать, Бестужев еще издали заметил меж вторым и третьим этажами вывеску "Пансионат "Идиллия"". Вывеска, с первого взгляда видно, нуждалась в подновлении не первый год.
– Ждите, старина, – бросил он, выпрыгивая из фиакра.
– Как вам будет угодно, майн герр, – привычно ответил Густав и приготовился к ожиданию в своей излюбленной позе.
Бестужев открыл тугую дверь, темную и высокую – при этом внутри явственно звякнул колокольчик – и вошел в небольшой вестибюль. Слева располагалось некое подобие гостиничной стойки, и за ней тут же возникла, показавшись из задней двери, высокая пожилая женщина в скромном коричневом платье и белом кружевном фартуке. Уставилась на Бестужева выжидательно:
– Майн герр?
Стараясь выглядеть как можно более обаятельным и непринужденным, Бестужев раскланялся:
– Добрый день, фрау…
– Бирке, – все еще настороженно ответила пожилая дама. – Я тут владелица, если вам угодно знать…
– Очень приятно, – еще раз поклонился Бестужев. – Мое имя Готлиб Краузе, я коммерсант из Риги… Разыскиваю господина Лео Штепанека, инженера. Мне сообщили, что он переехал по этому адресу, Загельштрассе, шестнадцать, но не дали номера квартиры…
– Штепанек, Штепанек… Инженер? – она добросовестно пыталась припомнить. – Господа инженеры, увы, считают мой пансионат достаточно для них скромным… – Она придвинула большую книгу в рыжем переплете и задумчиво ее открыла.
– Его должен был к вам привезти господин Карл Вадецкий, журналист…
– Ах, господин Карл! – хозяйка заметно переменилась. – Вот с этого и начинали бы, майн герр… Господин Вадецкий был одним из лучших моих постояльцев… до тех пор, пока дела у него не пошли гораздо лучше… но он и теперь не забывает бедную вдову, частенько присылает клиентов… – она перевернула несколько страниц. – Конечно же, мне пришлось зарегистрировать в гроссбухе и друга господина Вадецкого, полицейские правила на сей счет не делают исключений… Да, да. Лео Штепанек, вот только он записался не инженером, а изобретателем…
– Ну, это несущественно, – сказал Бестужев. – Именно он мне и нужен.
– Апартаменты номер одиннадцать, на второй этаж и направо… – Она вдруг глянула крайне подозрительно. – Коммерсант, вы говорите? Вы, случаем, не собираетесь ли взыскивать какие-то долги с господ Кубичека и Шикльгрубера?
– Я их даже не знаю, фрау, – сказал Бестужев чистую правду.
Хотя… Шикльгрубер, Шикльгрубер… Отчего-то эта фамилия, определенно слышанная ранее, ассоциировалась у него именно с прекрасной Веной… но не с данной миссией, так что не следовало ломать сейчас над этим голову.
– Господа Кубичек и Шикльгрубер как раз и обитают в тех апартаментах, куда я по просьбе господина Вадецкого поселила вашего изобретателя. Речь, правда, не идет о взыскании каких-то долгов? Господа Кубичек с Шикльгрубером, должна вас предупредить, мне давно задолжали, так что у меня есть преимущество…
Бестужев галантнейшим образом раскланялся:
– Могу вас заверить, что ни о каком взимании долгов речь не идет. У меня дело совершенно другого свойства…
– О! – воскликнула хозяйка, добавила что-то на местном диалекте и, честное слово, просияла. – В таком случае вы, быть может, намерены купить картины? Даже мне, от искусства далекой, ясно, что у господина Адольфа прекрасные картины, способные послужить неплохим помещением капитала…
Игра лежала на поверхности: ну, разумеется, любой неожиданный доход для ее постояльцев означал для нее самой возврат долгов…
– Не исключено, фрау Бирке, – сказал Бестужев веско. – Вовсе даже не исключено…
И двинулся к лестнице. Поднявшись на второй этаж, он оказался в длинном узком коридоре, по обе стороны которого тянулись двери. Крепенько припахивало вареной капустой, ваксой и пылью, стояла тишина, только в дальнем конце коридора из дверей доносились тоскливые скрипичные рулады. Бестужев поморщился: он никак не мог себя отнести к знатокам серьезной музыки, но даже на его непросвещенный взгляд неизвестный скрипач мастерством не блистал.
Оказалось, что визгливые фиоритуры скрипки доносятся как раз из-за двери номера одиннадцатого. Бестужев без церемоний постучал – громко и напористо.
Вскоре скрипка умолкла, скрежетнула щеколда. Перед Бестужевым стоял совсем молодой человек, небритый, с растрепанной артистической шевелюрой, одетый с великолепной небрежностью истого представителя богемы. Как и следовало ожидать, в одной руке у него наличествовала скрипка, в другой – смычок.
– Господин Шикльгрубер? – вежливо осведомился Бестужев.
– Кубичек, – поправил молодой человек. – Август Кубичек. Адольф скоро придет… вы не по поводу ли акварелей?
– Пожалуй, – сказал Бестужев, на ходу придумав нехитрую уловку, позволившую бы ему сюда проникнуть и остаться на некоторое время. Судя по убогой обстановке и долгам, неведомый Адольф рад будет любому покупателю…
Юноша моментально изменил меланхоличное выражение лица на самое доброжелательное, отступил в глубь крохотной прихожей, сделал приглашающий жест рукой со смычком:
– Прошу вас, прошу вас в студию!
Бестужев вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Помещение, пышно поименованное "студией", было довольно обширным и с первого взгляда позволяло себя опознать как пристанище людей творческих: справа от единственного окна на подставке располагались труба и тромбон, на ветхом столике громоздились кучи нот, а слева стояло несколько подрамников с загрунтованными холстами, на протянутой поперек "студии" веревке висело не менее двух дюжин акварелей, прикрепленных прозаическими бельевыми прищепками, на таком же ветхом столике лежали палитры, мастизины, кисти и карандаши. Попахивало краской и скипидаром. В глубине "студии" виднелась невысокая дверь, ведущая, должно быть, в спальню. Как Бестужев ни осматривался, видел только предметы, имевшие отношение к живописи и музыке. Никаких следов аппарата Штепанека… да и самого Штепанека не видно…
– Вот, извольте! – отложивший скрипку Кубичек широким жестом обвел акварели. – Все последние работы Адольфа налицо. Не знаю, насколько вы разбираетесь в изящном искусстве, но могу вас заверить, что Адольф – талант, и незаурядный. Когда он поступит в Академию художеств…
Бестужев, подойдя вплотную к развешанным на веревке акварелям, испытал чувство, что уже видел однажды похожие. Та же рука, те же сочетания красок, тот же росчерк в уголке…
Ага! Он вспомнил Шантарск, обед у Аргамакова и его рассказ о забавном венском художнике, нищем и юном, у которого Аргамаков из чистого человеколюбия и филантропии приобрел парочку картинок. Да, именно Шикльгрубер…
– Я, откровенно вам признаюсь, к знатокам причислить себя не могу, – сказал Бестужев с обезоруживающей улыбкой. – Не беру на себя такой смелости. Картины оцениваю исключительно по принципу "нравится" и "не нравится". Вы, как человек искусства, можете такую точку зрения осмеять…
– Ну что вы, – серьезно сказал Кубичек. – По-моему, вы проявляете редкостное здравомыслие. Такая позиция лучше, чем невежественная болтовня дилетантов, мнящих себя знатоками… Чем изволите заниматься?
– Коммерция, знаете ли, – сказал Бестужев, делая неопределенный жест. – Вы правы, напыщенные дилетанты выглядят смешно… Что до меня, я просто-напросто люблю время от времени приобрести пару-другую картин исключительно потому, что они мне нравятся, радуют глаз… – Он усмехнулся. – Пожалуй, это можно считать некими проблесками духовности, а?
– Ну конечно же! – кивнул музыкант. – То, что вы испытываете потребность в изящном, уже само по себе говорит о зарождении духовности… Вам приглянулось что-нибудь?
– Вот этот вид замка, пожалуй… И этот лесной пейзаж… В отсутствие вашего друга Адольфа рано заводить разговор о ценах?
– Ну что вы! Наоборот! Мы с Адольфом старинные друзья, и мне прекрасно известны цены… – Скрипач отвел глаза и с решимостью человека, бросающегося очертя голову в холодную воду, выпалил: – Две кроны… За каждую акварель…
Судя по его опасливому виду, он запросил чрезмерную, на его взгляд, цену и в любой момент, сразу видно, готов был уступить. "Ладно, – благодушно подумал Бестужев, – я готов вас побаловать, юные гении, на фоне умопомрачительных ассигнований и эти расходы выглядят смешно…"
– Право же, господин Кубичек, вы излишне скромны, – усмехнулся он. – На мой непросвещенный взгляд, вы занижаете цену, и каждая работа стоит не менее пяти крон… – он показал тростью. – Я, пожалуй, возьму вот эти десять…
– Десять? – пролепетал скрипач, невольно расплываясь в улыбке.
– Десять, если вы не против. Вы позволите? – Бестужев хладнокровно принялся, разжимая прищепки, снимать акварели одну за другой.
Закончив, положил их аккуратной стопочкой на край ветхого столика, рядом с кистями в мутном стеклянном стакане, извлек из бумажника две двадцатикроновых золотых монеты и одну наполовину меньше размером, в десять крон.
– Вот, извольте, – протянул он деньги.
Не в силах скрыть оторопелости, молодой музыкант осторожно взял монеты, так, словно они могли обжечь, положил их на ладонь, присмотрелся завороженно, сжал кулак.
– Колдовство какое-то… Из какого романа вы взялись, господин набоб?
– Из жизни, – улыбаясь, сказал Бестужев. – Ну, что поделать, если я готов платить деньги за то, что мне нравится…
Он ощутил даже легкую зависть: черт побери, как мало нужно иным людям для счастья?! Этот юнец сейчас наверняка чувствует себя Ротшильдом…
Ну вот, не подлежало сомнению, что теперь он стал самым что ни на есть желанным и приятным гостем. Пора полегоньку переходить к главному предмету его интереса…
– Сейчас… – пробормотал Кубичек, все еще баюкая в кулаке золото. – Я вам все старательно запакую…
– Сделайте одолжение, – сказал Бестужев. – Я могу выкурить здесь папиросу?
– О, разумеется! Только, с вашего позволения, я открою окно. – Он привычно отворил створку. – Надобно вам знать, Адольф не терпит табачного дыма, у него к тому же не все в порядке с легкими, и я пускаю дым на улицу… Вот, извольте, это у нас вместо пепельницы… – Он поставил на подоконник баночку из-под сухих красок, наполовину полную окурков дешевых папирос.
Бережно спрятав золотые в карман, взял оберточную бумагу, шпагат и принялся упаковывать акварели, перекладывая их подходившими по размеру рекламными листочками какого-то крупного универмага. Бестужев щелкнул портсигаром. Приоткрытое окно как нельзя более отвечало его планам – можно было, не вызывая ни малейших подозрений, осмотреть улицу. Вполне житейская картина: человек курит у окна, Кубичек, как выяснилось, проделывал это неоднократно, что может быть естественнее…
Неширокая улочка была пуста. Только осанистый полицейский в смешной шляпе с петушиными перьями, с тесаком на боку, заложив руки за спину, неторопливо шествовал с грозно-бдительным видом, свойственным его собратьям по ремеслу в любом уголке света. Да Густав ссутулился на облучке. И никого больше. Улица великолепно просматривалась в обе стороны, и любого преследователя, вздумавшего следить за входом в пансионат, удалось бы высмотреть сразу. Нет, никакой слежки.
Стукнула входная дверь, и кто-то возбужденно воскликнул еще в прихожей:
– Густль, мы крезы! Целых две кроны! Он купил обе акварели.
Вслед за тем в "студию" ворвался длинноволосый и бородатый субъект, отмеченный той же артистической небрежностью в одежде (а проще говоря, бедностью таковой) и, победоносно демонстрируя две небольших серебряных монетки, продолжал сгоряча:
– Две кроны, Густль! Можно будет в лавке…
Только теперь он заметил Бестужева (торопливо гасившего папиросу в импровизированной пепельнице) и смущенно умолк. Деланно откашлялся, зажал монеты в кулаке.
– Вот это и есть автор работ, – сказал Кубичек. – Мой друг Адольф Шикльгрубер.
– Готлиб Краузе, – поклонился Бестужев.
Он сразу определил, что художнику, несмотря на старившую его окладистую бороду и длинные волосы, было не более двадцати: Аргамаков охарактеризовал очень точно, действительно занятный молодой человек с внутренним огоньком в глазах и лихорадочным румянцем на щеках, свойственным людям с больными легкими.
– Я только что осуществил еще более успешную сделку, Ади, – ухмыляясь во весь рот, сообщил Кубичек. – Господин Краузе был так любезен, что приобрел твоих работ на пятьдесят крон золотом. Да-да, я не шучу. – Он гордо продемонстрировал только что полученные от Бестужева монеты.
На лице юного бородача удивление понемногу сменилось блаженством. Бестужев, имевший кое-какое представление о нравах и пристрастиях богемы, радушно предложил:
– Господа, а не послать ли в лавку за вином в честь хорошей сделки и приятного знакомства? Должна же здесь быть какая-нибудь служанка?