Общими усилиями глубокой ночью черновик кондиций закончили, и, когда была поставлена точка после заключительных слов кондиций: "А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской", верховники разъехались по домам, так как на утро 19 января в Кремле, в Мастерской палате, где обычно заседал Верховный тайный совет, было назначено чрезвычайное совещание всех высших чинов государства. Их, кстати говоря, было много – знать и рядовое дворянство почти в полном составе собрались на царскую свадьбу 19 января. Все приехали – ведь не на службу, а на царскую свадьбу! Все рассчитывали на обычные в таком случае награды, пожалования и повышения. Верховники вышли к собранию и объявили свое решение о приглашении на престол герцогини Курляндии и Латгалии Анны Иоанновны. Это объявление не встретило никакого возражения присутствующих – наоборот, по словам Феофана, "тотчас вси, в един голос, изволение свое показали и ни единаго не было, которой мало задумался".
Я, как историк, не могу спокойно миновать это важное историческое событие. Ведь речь идет не о простом совещании, на котором верховники сообщили о своем решении высшим чинам государства, а о почти Соборе, где волею "земли", "всех чинов", "общества", "народа" со времен Бориса Годунова избирали на престол русских царей. Именно так на Земском соборе 27 апреля 1682 года был избран Петр I. В памятную январскую ночь 1725 года канцлер Г.И.Головкин гфедложкил решить спор о том, кому – Петру II или Екатерине I – занять престол, обратившись к "народу". Разумеется, канцлер России имел в виду не народ в современном понимании этого слова, а верхушку, элиту, "землю" тогдашнего общества.
Как известно, с годами состав "земли" уменьшался, утрачивал черты Земских соборов первой половины XVII века. Эта была печальная для нашей истории и до сих пор до конца не изъяснимая эволюция, досадное для наших свобод "усыхание" общественной власти, эффективных каналов влияния народа через своих представителей на верховную власть. Возможно, что этот процесс был непосредственно связан с усилением самодержавия, стимулировавшим отмирание последних элементов сословно-представительной монархии. Порой кажется, что всякое представительское, избирательное, сословное или демократическое начало в России нужно верховной власти только до тех пор, пока эта власть испытывает серьезные трудности, когда ей нужно спрятаться от бед и напастей за спиной народа, выкарабкаться из затруднений за его счет. И тогда подданных называют непривычно и диковинно "братьями и сестрами", приглашают выборных людей, "советовать, думать думу", как выкручиваться из затруднительного положения. По мере того как к середине XVII века верховная власть крепла, она все менее нуждалась в "совете с народом", а с улучшением финансового положения отпала необходимость просить у него помощи и в поисках денег. Соответственно, к этому времени судьбу престола решало все меньшее и меньшее число людей.
Если на Земском соборе 1682 года были представлены не только высшее духовенство, бояре, но и служилые московские чины – стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, а также высшие разряды московских посадских людей, то к 1720-м годам все кардинальным образом изменилось. "Общество", "народ", "собрание всех чинов" состояли, как правило, из руководителей и высших чинов государственных учреждений: Сената, Синода, коллегий и некоторых канцелярий (всего от ста до двухсот человек). Появился также новый влиятельный политический институт, новое сословие – "генералитет", включавший в себя фельдмаршалов, генералов, адмиралов, обер-офицеров гвардии и частично армии и флота. Именно такое "общество" вершило суд над царевичем Алексеем в 1718 году, оно же обсуждало, кому быть императором в январе 1725 года, а позже, в 1727 году, одобряло своими подписями Тестамент Екатерины I.
И вот подобное собрание, имевшее в период междуцарствия законодательную силу, подтвердило в 1730 году и выбор верховников. Но тут произошел на первый взгляд незаметный, но ставший роковым сбой в системе, которую построили Голицын и другие верховники.
Как писал один из современников, верховники объявили лишь об избрании Анны, "не воспоминая никаких к тому кондиций или договоров, но просто требуя народнаго согласия", которое и было дано "с великою радостью". Иначе говоря, верховники утаили от высокого собрания, что после смерти Петра II составили кондиции, ограничивавшие полномочия новой императрицы, и что власть сосредотачивается исключительно в их руках.
План солидных, уважаемых людей – верховников – был по-жульнически прост: представить Анне кондиции как волю "общества", а после получения ее подписи под ними поставить "общество" перед свершившимся фактом ограничения власти императрицы в пользу Верховного тайного совета. В этом-то и состояла суть чисто олигархического переворота, задуманного Голицыным. Как только дворяне покинули Кремль, верховники снова засели за любимое дело – окончательное редактирование кондиций. Они начали, вспоминал Степанов, "те, сочиненныя в слободе (Лефортовский дворец находился в Немецкой слободе. – Е.А.) пункты читать, и многие прибавки, привезши с собою, князь Василий Лукич и князь Дмитрий Михайлович велели вписывать (значит, оба трудились ночью!) а Андрей Иванович Остерман заболел (как всегда. – Е.А.) и при том не был и с того времени уже не ездил".
Составив черновик кондиций и письма к Анне с вестью об ее избрании императрицей, верховники распорядились, чтобы Степанов перебелил черновики и затем, объехав всех членов Совета, собрал их подписи. Так и было сделано. Степанову дважды пришлось ездить к Остерману. В первый раз он подписал лишь письмо к Анне и наотрез отказался подписать кондиции. И лишь когда пригрозили ему большими неприятностями, он поставил свою подпись и под кондициями. К вечеру все было готово, и делегация Верховного тайного совета 20 января, не дожидаясь утра, поспешно отбыла на почтовых в столицу Курляндии Митаву. В депутацию входили князь Василий Лукич Долгорукий, сенатор Михаил Михайлович Голицын-младший, брат фельдмаршала М.М.Голицына, а также генерал-майор Михаил Леонтьев.
Хотя о том, что написаны некие ограничивающие власть государыни пункты, знали немногие, все-таки полностью утаить свою "затейку" верховникам не удалось. Утром следующего дня всё всем уже было известно: ведь это же Москва – большая деревня!
Кроме того, москвичей насторожили какие-то странные, подозрительные события. Командиры застав вокруг Москвы получили строжайший приказ всех впускать и никого не выпускать из столицы. Так обычно поступают следователи, ведущие обыск на квартире подозреваемого, чтобы наружу не просочились сведения об обыске. А тут под арестом оказался целый город. Всех удивило и то, что в другие города не были посланы даже извещения о смерти Петра II и благополучном восшествии на престол Анны Иоанновны. В "Санкт-Петербургских ведомостях" за 26 января 1730 года о смерти Петра II не сказано ни слова, в номере за 12 февраля – тоже, и только в номере за 16 февраля мы читаем печальное известие о событиях 19–20 января: император Петр II "в зело младых летах от времяннаго в вечное блаженство отъыде. Сего дня потом избрана в Высоком тайном совете императицею и самодержицею Всероссийскою Ея высочество государыня герцогиня Курляндская Анна Иоанновна". Между тем курьер с указом по зимней гладкой дороге в Петербург мог долететь максимум за двое суток!
Присутствовавшие на собрании 19 января дворяне удивились и отказу верховников провести полагающуюся к случаю торжественную литургию в честь новой императрицы. Между тем эта "забывчивость" верховников понятна – ведь на литургии пришлось бы огласить титулатуру новой самодержицы, а она, в соответствии с кондициями, должна была измениться коренным образом. Главное, из титула изымалось коренное со времен ИванаШ слово "самодержец". Конечно, эти и другие факты не прошли незамеченными: по столице поползли слухи, что, как писал Прокопович, "господа верховные иной некой от прежнего вид царствования устроили и что на нощном, малочисленном своем беседовании сократить власть царскую и некими вымышленными доводами яки бы обуздать и просто рещи – лишить самодержавия затеяли".
Когда на следующий день тайный план верховников стал секретом Полишинеля, то почти сразу же противники верховников постарались известить Анну о "затейке" Д.М.Голицына "с товарищи". 20 января три гонца – от Павла Ягужинского, графа Карла Густава Левенвольде и архиепископа Феофана Прокоповича – разными дорогами, но одинаково соря деньгами для ускорения езды, поскакали в Митаву. Первым, раньше депутации верховников, достиг Курляндии гонец Левенвольде, и, когда 25 января князь В.Л.Долгорукий вошел в тронный зал Митавского замка, встретившая его герцогиня Анна уже знала обо всем задуманном в Москве.
Архипыч-то был прав!
Удивительно, как порой неожиданно меняется жизнь! Еще 18 января вечером Анна отправилась почивать вдовствующей Курляндской герцогиней, а утром 19 января проснулась российской императрицей! И при этом она ничего не знала о своей счастливой перемене почти что неделю – слишком далека была от Москвы заснеженная захолустная Митава – столица марионеточного немецкого герцогства на берегу Балтийского моря. Князь Василий Лукич, давно знавший Анну, объявил герцогине "сожалительные комплименты" по поводу преставления государя императора Петра II и об избрании ее императрицей. Анна, как и положено по протоколу, "изволила печалиться о преставлении Его величества, – писал в своем донесении в Москву В.Л.Долгорукий, – а потом велела те кондиции пред собой прочесть и, выслушав, изволила их подписать своею рукою так: "По сему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна"".
Из этого донесения видно, что все мероприятие заняло минуты. Не было ни споров, ни дополнительных вопросов – взяла перо, обмакнула его и подписала бумагу. Вряд ли князь Василий Лукич, опытный дипломат и политик, особенно волновался. Он был уверен, что так и будет. Сила и право были на стороне Лукича. По поручению Совета он диктовал условия: хочешь быть царицей – подписывай, а не хочешь – курляндствуй по-прежнему. Претендентов на престол, кроме тебя, хватает! Что думала Анна, мы не знаем, но нам известно – после прибытия гонца от Левенвольде до приезда депутации верховников прошли сутки, и у герцогини Курляндской было время обо всем поразмыслить. А о чем, собственно, ей следовало размышлять?! И в те памятные январские дни 1730 года, и потом уже, став самодержицей Всероссийской, она никогда не сомневалась в своем праве царствовать – ведь она была царевна, законная дочь правившего некогда царя и достойной, из хорошего семейства царицы! По чистоте русской крови Анна считалась первейшей.
И хотя ходили слухи об удивительном "казусе": Прасковья Федоровна, выданная замуж 9 января 1684 года за слабоумного и немощного царя Ивана Алексеевича, родила первого своего ребенка – царевну Марью лишь пять с лишним лет спустя после свадьбы, 21 марта 1689 года! А затем выпустила на свет Божий целую "серию" дочерей: 4 июня 1690 года – Феодосью, 29 октября 1691 года – Екатерину, 28 января 1693 года – Анну и, наконец, 24 сентября 1694 года – Прасковью. Злые языки говаривали про сердечного друга царицы немца-учителя, старшего брата Андрея Остермана, а другие указывали на то необыкновенное влияние, которое имел при дворе вдовствующей царицы безвестный своими ратными и государственными подвигами некий стольник Юшков. Ну, это было уделом сплетников, а люди добрые всякий раз восхищались прибавлением в семье больного царя Ивана да со смехом рассказывали случай, как в Измайлово пошел как-то раз государь-батюшка в нужник, да стоявшая рядом поленница дров рухнула и поленьями привалило нужничную дверь. Так и просидел тихий царь несколько часов в ароматном заточении, пока князья-бояре не хватились и не высвободили государя из "узилища".
Естественно, Анна в своем происхождении от Романовых не сомневалась и в дальнейшем зло потешалась над цесаревной Елизаветой – "выблядком" или, говоря по-европейски, "бастардом", внебрачной дочерью Петра Великого, которую ему принесла портомоя Екатерина, а также над всею ее босоногою родней. К тому же Анна хорошо помнила предсказание юродивого царицы Прасковьи Тимофея Архипыча, который в детстве напророчил царевне и трон, и корону. А суеверная Анна к таинственным и темным словам людей Божьих прислушивалась внимательно: глядишь и правду скажут – сколько таких историй бывало!
Но все-таки суть дела заключалась не в этом. Через три дня после приезда депутации у Анны был день рождения – ей исполнялось тридцать семь лет! Возраст для лжнщины в те времена почтенный. А что ей к тому времени довелось познать – и вспоминать не хотелось! Поэтому Анна была готова подписать что угодно, лишь бы вырваться из проклятой Митавы, прервать унылую череду лет бедной, неблагоустроенной, зависимой от других жизни, насладиться пусть не властью, но хотя бы удобством, комфортом, почетом и покоем. Ей, наверное, так хотелось выйти из Успенского собора с императорской короной на голове, под звон родных ей с детства колоколов, под восторженные клики толпы. Конечно, ради этого Анна не могла не использовать этот внезапно открывшийся ей шанс резко и навсегда изменить свою жизнь, не могла отказать депутации и не "воприять оставшийся ныне после Ея высочества предков императорский российский престол". Отъезд Анны из Митавы был намечен на 29 января…
Не хлебом единым…
Посланный вперед Анны и депутации верховников генерал Михаил Леонтьев 1 февраля вернулся в Москву, везя с собой драгоценный документ – подписанные Анной кондиции и ее письмо к подданным. На следующий день, 2 февраля, было назначено расширенное заседание Совета, на которое особыми повестками приглашались чиновники, высшие военные "по бригадира". Верховники не скрывали своей радости. В присутствии высших чинов государства были прочитаны кондиции и письмо Анны от 28 января, в котором сообщалось, что "пред вступлением моим на российский престол, по здравому разсуждению, изобрели мы запотребно для пользы Российскаго государства и ко удовольствованию верных наших подданных", написать, "какими способы мы то правление вести хощем, и, подписав нашею рукою, послали в Верховный тайный совет".
В преамбуле кондиций Анна обещалась "в супружество во всю… жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе, никого не определять". И ниже в кондициях следовало самое главное – положение об ограничении власти императрицы Верховным тайным советом: "Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякаго государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без онаго Верховнаго тайнаго совета согласия: 1) Ни с кем войны не всчинять. 2) Миру не заключать. 3) Верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать. 4) В знатные чины, как в статцкие, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии, и прочим полкам быть под ведением Верховнаго тайнаго совета. 5) У шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать. 6) Вотчины и деревни не жаловать. 7) В придворные чины, как русских, так и иноземцев без совету Верховнаго тайнаго совета не производить. 8) Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской". Сопоставление первоначальной ("лефортовской") редакции с последней ("кремлевской") показывает, что основные усилия верховников при доработке кондиций сводились к расширению числа ограничительных для императрицы статей закона. Если вначале царская власть ущемлялась только в делах войны и мира, введении новых налогов, в расходовании казенных денег, при раздаче деревень, а также в чинопроизводстве и праве судить дворян, то в окончательной редакции, составленной уже в Кремле утром 19 января, императрица лишалась права командовать гвардией и армией, вступать в брак и назначать наследников, а также жаловать в придворные чины.
Когда кондиции и письмо Анны были прочитаны собранию, наступило неловкое молчание, и, как писал Феофан, те, "которые вчера великой от сего собрания ползы надеялись, опустили уши, как бедные ослики, шептания во множестве оном пошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел, и нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженнаго воинства, и дивное было всех молчание, сами господа верховные тихо нечто один с другим пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются".
И тут, преодолев неловкое молчание и шушуканье, князь Д.М.Голицын громко сказал, что Анна, прислав кондиции, сделала благое дело для государства, не иначе "Бог Ея подвигнул к писанию сему, отсель счастливая и цветущая Россия будет", и все присутствующие, "как дети отечества, будут искать общей пользы и благополучия государству". "И сия и сим подобныя, – вспоминал Феофан, – до сытости повторял". Но в ответ общество молчало, приветственных кликов не было (плохо верховники подготовились, не организовали клакеров!), это раздражало Голицына и других верховников, вероятно ожидавших привычного "Вивата!". "И когда, – пишет Феофан, – некто из кучи тихим голоском, с великою трудностию, промолвил: "Не ведаю, де, и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?" – то на его слова ни от кого ответа не было". Наивный вопрос простака-дворянина, который не мог понять, зачем же императрица добровольно ограничивает свою власть и во всем подчиняется Совету, сыграл роль знаменитого выкрика мальчика из сказки Андерсена о голом короле.
Вдруг вперед неожиданно вышел князь Алексей Михайлович Черкасский и потребовал, "чтоб ему и прочей братии дано [было] время поразсуждать о том свободно". Верховники на это с легкостью согласились – не желая доводить дело до публичной ссоры и позорного разоблачения, они полагали, что так, в разговорах, будет выпущен весь "пар недоумения". Но тут началось то, чего никто из верховников не ожидал.
Не забудем, что, хотя между первым собранием 19 января и вторым – 2 февраля прошло всего-то две недели, политическая ситуация в столице уже преобразилась. Можно сказать без преувеличения, что генерал Леонтьев привез кондиции уже в другую страну.