- Верно! - сам себя одобрил Стенька. - И что конюхи тебе платят - мы знаем. Да только им и заплатить-то нечем, им дьяк Башмаков много денег не даст! А коли мы с моим подьячим тебя на хлебное место устроим - тут тебе и кормовые, и подарки, и наряд подвенечный, и в крестные к твоим детям почтенные люди пойдут! Вот и подумай хорошенько! Сделаешь так, чтобы мы ее, треклятую, получили, а не конюхи, - сразу после Пасхи будешь в Верху! И в этом уж не ты мне, а я тебе крест целовать готов!
Авдотьица и это выслушала бессловесно.
- Да что ж ты, онемела? Язык на радостях проглотила? - удивился Стенька.
- Подумать надобно, - очень тихо произнесла она.
- Да что тут думать? Соглашайся, свет! А что сказать твоим конюхам - я тебя научу. Первым делом - об этом нашем сговоре молчи! Коли конюхи обо мне расспрашивать примутся - говори, обещал в стрелецкую слободу к хорошему сапожнику сводить, что недорого берет! И коли они что про нее, окаянную, говорить начнут, - примечай, чтобы мне после пересказать! И коли проведаешь, где ее на белянинском дворе прячут, - ко мне беги! Вот и вся премудрость!
- Умен ты, Степан Иванович, - с неожиданным почтением молвила девка. Знаешь, как дело повести. Я сейчас тебе ничего сказать не могу, потому что сама многого еще не понимаю, хитрят конюхи, а мне про свои козни не докладывают. Но коли что разведаю - дам тебе знать! Вот, погляди…
Она вынула из-за пазухи костяные четки, в которых через каждые десять коричневых щербатых зерен была большая бусина тусклого синего стекла.
- Поглядел, - отвечал Стенька.
- Коли кто к тебе прибежит и эти четки покажет - знай, что от меня. Сам меня не ищи - на Неглинке все равно не сыщешь. А я дам о себе знать. Только гляди, не обмани!
- И в мыслях не держал. Мы с Деревниным отродясь никого не обманывали!
На том Стенька с Авдотьицей и расстался.
Он еще подождал сидельца с санями, помог ему погрузить последний остававшийся в шалаше товар и поспешил в приказ.
По его довольной роже Деревнин понял - затея удалась.
- Я ж говорил - все они замуж хотят! А эта - других поболее, потому что ей-то выйти замуж труднее, чем обычной девке.
- Разве что государыня сама кому-нибудь жениться прикажет, да жениха к венцу под стрелецким караулом поведут…
- А это уже не наша печаль!
* * *
- Эй, Данила! - позвал Ваня Анофриев, входя с мороза в конюшенный теплый полумрак. - Тебя там домогаются!
- Девка? - обрадовался Данила.
- Женить тебя пора, - укоризненно заметил семейный человек Ваня. Парень, наш с тобой одногодок.
- Ну так веди сюда!
- Чужого-то?
Данила оглянулся по сторонам - старших поблизости не было.
- Ничего, ненадолго!
Это оказался Филатка Завьялов.
- Бог в помощь! - сказал юный скоморох. - А я по твою душу.
- Передать что велели? - едва удерживая трепет, зародившийся в груди чуть пониже шеи, спросил Данила.
- Да она со мной пришла, тут поблизости, в Ризположенском храме. Можешь выйти-то?
Данила был полуодет - когда купаешь норовистого аргамака, и сам вместе с ним вымокнешь. Он накинул на голое влажное тело рубаху, сверху - чей-то опрометчиво оставленный в шорной тулуп, и задами перебежал от конюшен к Ризположенской церкви, которая всегда удивляла его своей величиной. Эту бы церковь - да положить набок, думал Данила, цены бы ей не было! Вся она ушла в высоту, народу там меж толстыми каменными столбами помещалось хорошо коли с полсотни.
За столбом и поджидала его Настасья.
Церковь была не тем местом, где куму с кумой обниматься. Они тихонько друг друга поприветствовали и отошли к самой стенке, чтобы не мешать добрым людям, желающим приложиться к особо почитаемому образу - списку с чудотворной Богородицы Печерской.
- Неужто все разузнала? - и с недоверием, и с восхищением разом спросил Данила. Он пытался быть весел и даже несколько насмешлив, хотя неловкость испытывал невообразимую - его волновали полумрак, запах дорогого ладана, еще какой-то запах, идущий от нарумяненной и подбеленной Настасьи.
- Кое-что разведала, потому и прихожу. Точно ли вы, конюхи, Авдотьице за помощь деньги платили?
- Платили, и немалые. Там всей работы-то было - добежать, поглядеть да к нам прибежать… - Данила призадумался. - А потом ей совета спросить не у кого было, она сама розыск повела - да и удачно получилось.
- И за тот розыск ей хорошо заплатили?
- Вроде не жаловалась. Вот я и боюсь, что опять она сама что-то затеяла.
- Да ты уж про то толковал… Вот что, куманек, - сказала Настасья. Не нравится мне это дельце. Авдотья-то не умна, а ум показать тщится. И тем гордится, что через умишко свой поболее иной девки зарабатывает. А умишка с гулькин нос! Подрядилась одно дельце выполнить - да, видать, в том дельце и увязла, но только там конюхи ни при чем. И еще - сказывала подружкам, будто в Хамовники собралась…
- Когда?! - так и взвился Данила.
- А вот когда - не знаю, но сдается, что тому дня два… Мне Феклица еще сказала, что сперва из бань за ней девчонку присылали, потом и сама объявилась. Девки ей при баню, а она им - коли вдругорядь пришлют, так чтобы передать - она к самой Масленице придет, так пусть бы за нее подружки потрудились, она уж отдаст деньгами. И тогда же обмолвилась, что ей недосуг, надо засветло в Хамовниках побывать. Уж не по вашему ли дельцу туда ходила?
- По нашему-то по нашему…
Данила был готов сам себя кулаком по лбу треснуть.
Авдотьица и тогда, самовольно наняв извозчика и выследив похитителей мертвого тела до Хамовников, немало удивила конюхов недевичьей хваткой. Конечно, они понимали, что не избалованная боярышня, даже не купеческая дочка, даже не посадская девица из обычной семьи, а - зазорная девка с Неглинки, привыкшая самостоятельно своей судьбой распоряжаться. Возможно, она, видя, что розыск - дело хлебное, и проведав что-то новое, решилась продолжить начатое, а потом уж и доложить Даниле, заодно стребовав с него гривенник или даже больше.
Но что такое она могла проведать?
Встретила ли одного из тех молодцов, что выкрали мертвое тело? Может, в другой скоморошьей ватаге, не Настасьиной, побывала и о замерзшем парнишечке важное услышала?
Данила мог только гадать, на что отважится сильная, рослая и охочая до хоть малой наживы девка.
- По другому твоему дельцу я розыск учинила, - продолжала Настасья. Твоя милость знать хотела, не было ли драки между ватагами да не хоронила ли которая-нибудь ватага десятилетнего парнишку? Правильно я говорю, куманек?
- Правильно, кума.
- Так вот - ничего такого не было. Скоморохи совсем недавно на Москву приходить стали, делить нам пока было нечего. Есть которые весь год живут на Москве, промыслами занимаются, кто сапожным, кто еще каким. и только на Масленицу личины надевают. У меня Нестерка такой. Я до этих еще не добралась толком, они ведь тихо сидят. На Масленице только и станет ясно, кто к какой ватаге прилепился. Но из них никто бы в Земский приказ за мертвым телом идти не побоялся. Они на Москве - свои, чего им бояться? А наши веселые раньше времени сюда не приходят, чтобы неприятностей не нажить. Кроме тех, кто кулачным боем промышляет, - да они с собой детишек не берут. Парнишке десятилетнему при матери место. Вот кабы четырнадцать или пятнадцать - тогда уже можно понемногу и к бою приучать.
- А бывает, в иных местах и десятилетние на лед выходят, - вставил Филатка.
- Бывает! Покричать, кулачишками помахать, да и деру - чтобы взрослые вслед за ними сошлись. Так это - там, где сами боем тешатся, а на Москве ведомые бойцы весь город тешат, да и государя тоже! Тут не до баловства. Ну, что, куманек, доволен?
- Да уж доволен, - хмуро произнес Данила. Что-то во всем этом дельце одно с другим не вязалось, но он бы пока не мог сказать - что именно.
- Так мы пойдем, что ли? - это был непростой вопрос, Настасья ждала на него двусмысленного ответа. С одной стороны, вызвала она кума с конюшен ненадолго, все необходимое сказала, пора и честь знать. Но с другой - мог же этот несуразный кум догадаться завести речь о следующей встрече!
Данила услышал лишь то, что прозвучало. Ну что же, подумал он, ей сейчас недосуг, задерживать - рассердится, и времени для встреч на Масленицу у нее точно не найдется. На Масленицу скоморохам - самая работа, когда еще столько денег огрести удастся?
- Да и я пойду… - глядя в пол, сообщил он.
Филатка - и тот был более ловок по девичьей части. Филатка-то понял, что прозвучало в вопросе хозяйки, и широко улыбнулся.
- Ну и Бог с тобой! - Настасья первая поспешила вон из церкви. Данила сделал было шаг, но шепнул ему Филатка прямо в ухо такое, что он окаменел и позволил шустрому скомороху смыться вслед за Настасьей.
А слова эти были:
- И дурак же ты, прости Господи!..
Мучительно обдумывая Филаткино изречение, Данила вышел на крыльцо, поискал глазами Настасью - исчезла! - и побрел наугад. Он не хотел гнаться следом, не хотел еще что-то от нее услышать, - да только ноги сами повели мимо Успенского собора через Ивановскую площадь и далее сперва мимо приказного здания, потом мимо боярских дворов, и еще далее к Спасским воротам. И непонятно для чего оказался на Красной площади. Там шел развеселый торг.
- Здорово, Данила! - окликнули из толпы.
Данила обернулся и увидел знакомого стадного конюха - Пахома.
Пахом нес службу на Хорошевской конюшне, в Москву наведывался нечасто, да и чего он тут не видал? Деревенская жизнь ему больше нравилась, там он сам себе хозяин, и домишко у него, и угодья, и при всем при том государев человек, кто его такого обидит? И от приказных далеко, меньше начальства меньше хлопот. Вот разве весной и осенью - когда приводят аргамаков и возников из Москвы попастись на сочных лугах да когда уводят обратно…
- Здорово, дядя Пахом! - отвечал Данила. - Что, пришел кулачным боем потешиться?
- Да Масленица же! - и стадный конюх указал на сопровождавших его подростков. - Пристали как репьи - возьми да возьми на Красную площадь! Дома им блины нехороши, а в Москве, в грязной блиннице посреди торга, хороши! Вот и повез их всех - потешить. Возника с санками на Больших конюшнях поставили, вот - гуляем!
Данила оглядел Пахомову свиту.
Ребятки были ладненькие, тепло одетые, румяные. Взял он с собой троих, и двое наверняка братья-погодки, крепыши, и с лица - Пахомово отродье, тут уж и к бабке не ходи. Третий же парнишка, ростом повыше, был явно другого корня - у Пахомовых носы репкой, у этого - пряменький, чуть вздернутый, Пахомовы - щекастые, этот - скуластый.
- Твоих признаю, - сказал Данила. - А этот чей же?
- А этот - сирота, отец его на конюшне служил, да в чуму помер. Так мы его и взяли.
- С тобой живет?
- Нет, бабка у него уцелела, живет у бабки. И толковый парнишка - все на конюшне да на конюшне.
- Как звать-то тебя, конюх? - спросил Данила.
- А Ульяном, - с достоинством отвечал парнишка. Было ему на вид лет тринадцать-четырнадцать, смотрел же строго, словно бы сразу отсекая шутки с шуточками.
- Суров ты больно, Ульянка, - заметил Данила.
- Бабка его избаловала, - пожаловался Пахом. - Один он у нее свет в глазу! Кабы не баловство - я бы на него и не нарадовался. Редко случается, чтобы раба Божия так кони любили! Жеребцов к нам летом с ваших, с Аргамачьих конюшен приводили, а жеребцы стоялые, норовистые, и погрызть могут запросто. Так к нему - ластились!
- Ишь ты! - Данила поглядел на парнишечку внимательнее. - Как это у тебя, братец ты мой, получается? Научи!
Очевидно, Ульянке померещилась в его словах скрытая издевка. И парнишка отвернулся, как если бы ему вдруг сделалось любопытно - что там поднялся за галдеж?
Другие же двое стали неприметно дергать и тянуть батьку за длинные рукава. На Красной площади, на торгу, в дни Масленицы столько соблазнов, а батька с чужим конюхом о всякой чепухе разглагольствует…
Но Пахом еще порасспросил Данилу про общих знакомцев и обещался на следующий день, будучи в Кремле, заглянуть с утра.
За время беседы Данила несколько остыл и пришел в себя. Помянув крепко, но беззлобно, всех своенравных девок, он поспешил на Аргамачьи конюшни. Там, идя по проходу меж стойлами, вызвал сперва Богдана, потом Озорного. Семейка куда-то запропал, и за ним послали Ваню.
Забрались все трое в шорную, где Данила и пересказал услышанное от Настасьи.
- Нескладица, говоришь? - Тимофей задумался. - Скоморохи, говоришь, ни при чем?
- А сдается, что девка права. Нечего им тут до Масленицы делать, согласился Богдаш. - А которые на Москве поселились и ремеслом занялись тем-то Земского приказа бояться нечего.
- Кабы просто парнишку потеряли - то и нечего бояться, - сказал Тимофей. - А тут - парнишку вместе с этой проклятой грамотой! Врет Настасья! И ты, Данила, своей просьбой, может, делу вред причинил. Она пошла узнавать, правду узнала - да и предупредила своих: мол, я вас не выдам, да и вы помалкивайте! Помяни мое слово - она скоморохов покрывает!
- Здешних, московских, что ли, покрывает? А какого рожна? - спросил Богдаш. - Они ей уж давно не свои! Что скажешь, Данила? Была меж вами когда речь о ее московской скоморошьей родне?
Данила помотал головой. Настасья вообще никогда и ни о какой родне ему не говорила.
- А откуда мы знаем, что тело для скоморохов выкрали? - продолжал Богдаш. - От одного лишь человека, от девки, то есть! От той долговязой Авдотьицы!
- Настасье есть для чего врать, - не уступал Тимофей. - За своих вступилась. И уж больно скоро все разнюхала. А Авдотьице для чего врать? Что ей сказали на том дворе в Хамовниках - то и нам должна была пересказать, за то ей и деньги плачены. А, Данила?
Данила кивнул.
- Выходит, одна из двух девок неправду говорит! - сделал вывод Богдаш. И поди знай, которая!
- Обе врут, - буркнул Тимофей. - Ты что - баб не знаешь? Им вранье слаще меда…
- Ну уж нет! Либо - скоморохи выкрали, либо - не они! Так что, брат Тимоша, тут лишь одна врет! А вторая-то правду говорит! - со смехом возразил Желвак.
Данила отмалчивался. Если товарищам этот словесный розыск был загадкой для ума, то парня он по живому мясу резал. Данила не мог взять в толк за что ему такое?!.
Если Авдотьица - то почему? Что ей Данила плохого сделал? Он, может, единственный никогда не сказал гнилого слова про ее избыточный рост. И платил по уговору…
Если Настасья - опять же почему? Потому ли, что целоваться полез?!.
Будь Данила чуть постарше и поопытнее, то и знал бы: девка не на того обижается, кто пристает с поцелуями, а на того, кто не пристает.
Трудно человеку, живмя живущему на Аргамачьих конюшнях в обществе холостых мужиков, разбираться в тонкостях бабьего зловредного норова. Данила же сейчас обязан был разобраться, иначе непонятно, в какую сторону дальше двигаться. И потому он сгоряча решил припомнить все плохое, что знал про обеих девок.
За Настасьей числилось немало грехов - где-то в глубине души Данила, очевидно, и жениха ей не мог простить, того убитого прошлой зимой Юрашку Белого, - включая и отчаянное вранье, на которое даже дьяк Башмаков купился. За Авдотьицей Данила грехов не знал - с кем-то, конечно, жила невенчанная, но он этих людей в глаза не видывал…
- Что надулся, как мышь на крупу? - спросил Тимофей. - Не хочешь на кумушку напрасный поклеп возводить? А она тебя разве пожалела? Ты вспомни, как через ее вранье чуть тебя Разбойный приказ не загреб! Спасибо скажи Богдашке да дьяку Башмакову - отстояли! И спина цела осталась!
Это был веский довод - назвавшись другим именем, присвоив себе чужую судьбу, Настасья навела розыск на человека, по которому давно кнут и дыба тосковали, да и пропала, а потом подлинное ее звание с ремеслом и выплыли на свет Божий. Данила же и впрямь чудом тогда спасся.
- Нет веры твоей куме! - Тимофей выкрикнул это так убедительно, что Данила кивнул. - Нет! Авдотьица - та душой пряма! За деньги трудилась! А Настасья - как лисий хвост, туда-сюда, туда-сюда!..
И показал рукой, как рыжий хвост, чиркая по снегу, заметает следы.
- Постой, постой! Тоже ангела непорочного сыскал - Авдотьицу! возмутился Богдаш. - Хорош ангел с Неглинки! За деньги еще и не то сотворит!
Данила поглядел на Желвака с надеждой - вот бы сейчас товарищ объяснил, что Настасья не может быть виновна во вранье, а как раз Авдотьица виновна!
- Данила! - Тимофей окликнул его яростно и грозно. - Не дай девкам себя вокруг пальца обвести!
- Меньше его слушай, Данила. Одна-то ведь точно правду сказала! перебил Желвак.
- Сдается мне… - начал было он. Тут оба товарища разом притихли, потому что за Данилой такое водилось - ни с того ни с сего догадаться о сути происходящего.
А он и высказать свою мысль боялся.
Не могла ему соврать Настасья, и все тут! Год назад - могла, и без всяких затруднений. Да и как врала - пылко, страстно, от всей души! Сейчас же нет, нет…
Он вспомнил, как она коснулась пальцами его щеки. После такого прикосновения вранье было бы предательством. А на предательство Настасья не способна. Он вспомнил, как она мстила за убитого жениха - и ведь не любила же всей душой, просто по-бабьи к сильному и надежному мужику в трудный миг прилепилась…
Касалась ли Настасья вот так Юрашкиной щеки? Обнимала ли его - так?..
То, что спаяло их тогда, ощущалось Данилой как цепь, длинная и тяжелая, обмотавшая их в миг объятия с ног до головы, и вес той цепи непременно должны были ощутить оба, не он один. Он не стал бы говорить красно и не дожил до таких лет, чтобы знать: то, что не сбылось, соединяет порой сильнее самого горячего брачного ложа. Но он чувствовал, что сила их безнадежного объятия - не сила его и ее рук, а совсем иное.
- Ну так - сдается тебе? - пришел на помощь Богдаш.
- Авдотьица врет.
- С чего ты взял? - возмутился Тимофей.
- С чего бы ни взял - давай-ка этот домысел обсудим, - Богдаш наконец-то скинул с плеч шубу, и она, вовремя прижатая спиной к дощатой стене за лавкой, давала ему и тепло, и удобство. - С чего бы вдруг до гостевания у Одинца Авдотьица нашу сторону держала, а потом переметнулась?
- Переманили, - хмуро предположил Данила. Ему и про Авдотьицу плохо думать не хотелось.
- Как - переманили? Поймали на вранье и сказали: ну-ка, девка, рассказывай, кто тебе заплатил за розыск, а мы заплатим вдвое?
- И такое быть могло, - согласился вдруг Тимофей. - Она деньги любит.
- А могло быть иное - среди бойцов былой полюбовник сыскался, заметил Богдаш. - У Одинца с братией сейчас денег-то немного, у них после Масленицы деньги появятся. Коли хорошо повоюют. Так, может, не деньгами ее взяли, а лаской.
- Насчет ласки тебе, конечно, виднее, - Тимофей прищурился. - А, может, и медную сковородку подарили…
- Да чтоб те с места не встать! - Богдаш вскочил, шуба рухнула наземь. Вот те крест - куплю ту сковородку да по лбу тебя тресну!
Данила, ужаснувшись, схватил товарища в охапку.