- Так коли у тебя именины… - начал было Данила радостно, и тут Богдан несильно дернул его за рукав шубы, он и заткнулся.
- Пойдем, не станем мешать, - велел Желвак. - Тимофей к пятнице сделать подрядился, а я ему только сейчас весь приклад для переплета принес.
Они вышли на морозец. Данила вдохнул полной грудью - все же в избушке было и тесновато, и душновато, да еще Семейка что-то мастерил из кожи, так что кислятиной хорошо подванивало.
- Ходить-то можешь, убогий? - грубовато осведомился Богдаш.
- Да кое-как волокусь, - не проявляя к самому себе ни малейшей жалости, отвечал Данила. За жалость Богдаш бы уж наверняка сказал что-нибудь этакое…
- До торга дойти?
Данила сообразил - следовало купить в подарок имениннику хотя бы большой калач. Тащиться через весь Кремль ему совершенно не хотелось, но выглядеть в глазах Желвака (когда были прищурены - прямо ледяной стынью от них тянуло, так казались светлы и беспощадны) неженкой и болезным дитятком Данила не смел.
- Дойду, чего уж там!
Они пошли мимо государева дворца, меж Благовещенской церковью и колокольней Ивана Великого, вышли к Спасским воротам и оказались на Красной площади, как раз напротив Лобного места. Сейчас, когда никакой торговой казни там не вершилось, вовсю гудел обычный для этого времени дня торг.
Богдаш шел впереди, прокладывая путь, и с высоты своего немалого роста оглядывал ряды. Горд был - не подступись, девичьих взглядов и замечать не желал. Когда бойкая, совсем еще юная женка, оказавшись рядом, как бы ненароком ему на ногу наступила, назвал дурой - негромко, да с превеликим презрением. Данила шел следом, дивясь - да что тому Желваку за вожжа под хвост попала? Вроде иногда и рассказывал он, что нашел-де себе чистую бабу, вдову, у таких-то бояр служит, а поглядеть - так он, дай ему волю, всех баб, как тараканов, бы потравил…
- Челом вашим милостям! - и приветствовавший конюхов мужик, невзирая на тесноту, поклонился в пояс.
- И тебе! - отвечал Богдаш. - А кто таков - прости, не признаю.
- Да Третьяк я!
Данила разулыбался - сам не думал, что так обрадуется скомороху. Даже вышел из-за Желваковой спины, протянув руки. Обнялись, да так крепко Третьяк крякнул.
- Ну, заматерел ты, совсем медведище!
- Силушка по жилушкам, - неожиданно во всю дурь треснув Данилу по плечу, подтвердил Богдаш. - С конями управляется - любо-дорого поглядеть! Они при нем тише воды, ниже травы!
И вот всегда ведь он так - начинал было издевку, да и замолкал, а ты гадай, мучаясь, - подымет на смех или не подымет?
- Его дело молодое, - согласился Третьяк. - Ничего, и усы еще наживет! И девки за ним стадами ходить будут.
Тут Данила окаменел.
Настасья!
Коли Третьяк на Москву приплелся - стало быть, к Масленице, представления устраивать и денежки зарабатывать. И не один ведь! Не иначе, вся ватага где-то сейчас поблизости… и Настасья!.. Ведь это не его, а ее ватага!.. Она их всех привела!..
Нельзя сказать, что парень так уж часто вспоминал Настасью. И без нее забот хватало. Удовлетворив свое любопытство по части женского пола, он как-то сразу успокоился, словно бы пометил в длинном списке неотложных дел: выполнено. То чувство, внезапное и кратковременное, что кинуло его к Федосьице, растаяло льдинкой в кипятке. Федосьица была зазорная девка, доступная каждому, кто уговорится жить с ней, кормить-поить, прикупит одежек. Дед Акишев, глядя, как парень, еще недавно числившийся в сопливых придурках, все больше делается похож на мужика, вполне определенно обещал следующей осенью женить. И вот, пребывая между Федосьицей и обещанной невестой, Данила был спокоен… был бы спокоен, кабы не…
Ну да, она, ведьма, налетчица, сумасбродная, как все девки с Неглинки вместе взятые, дерзкая, отчаянная и в смехе, и в горести…
Как-то она приснилась. Наутро, вспомнив сон, Данила густо покраснел. Долго думал - нужно ли о таких видениях докладывать попу на исповеди… Решил не смущать попа.
- Толку с тех девок!.. - буркнул Богдаш. - А что, как ватага? Филатка? Лучка?
Про Настасью не спросил - словно ее и на свете не было! Словно и не ее спасал в ночном лесу от налетчиков Гвоздя…
- Собрали мы к Масленице ватагу, - отвечал Третьяк. - Даже с Томилой помирились. Да только сдается, что напрасно. Вы его тут часом не встречали?
- Где, на Москве? - пока Богдаш собирался спросить, что еще за Томила, выпалил Данила. - Так Москва велика, а мы-то все больше в Кремле, на конюшнях.
А сам подумал, что неплохо бы заманить того Томилу именно к конюшням и кликнуть Тимофея с Желваком.
Данила прекрасно помнил, как скоморох пытался оскорбить Семейку, как нарочно напился в "Ленивке", чтобы не сопровождать в опасном деле Настасью. И если бы конюхи легонько поучили его уму-разуму - ему бы это лишь на пользу пошло.
- Да ведь у самого Кремля-то я его, дурака, и потерял. Шли вместе, я отвернулся, знакомцу поклонился, а он и пропал! - пожаловался Третьяк. У нас на него вся надежда была, он же голосистый! Прибаутки все знает, потешки, поет, пляшет. Не иначе - бойцы сманили! Им ведь тоже скоморох нужен, накрачей - в накры бить. И ведь уж совсем срядились, и слово дал, что с другой ватагой не пойдет…
- Коли найдем - куда присылать? - спросил Богдаш.
Третьяк задумался.
- Да он, поди, и сам знает, где нас искать, - осторожно сказал скоморох.
И то верно - мало ли кто признает его в толпе. Скоморохам на Москве бывать не велено. От случайного зловредного знакомца убежать нетрудно. А вот коли такой знакомец услышит и запомнит место сбора - быть беде!
Третьяк обещал прислать за конюхами, когда на Масленицу начнутся представления. Праздник длится неделю, весь город шумит и гудит, за всяким бездельником, питухом и горлопаном стрелецкие караулы не угонятся, сами, поди, к последнему деньку ногами кренделя выписывать станут. Вот и повезет, с Божьей помощью, показать свое мастерство, потешить москвичей да и денежек набрать побольше…
Расставшись со скоморохом, конюхи пошли выбирать большой нарядный калач в два алтына ценой. Перебрав и перетрогав немалое количество этого добра, изругав матерно пятерых сидельцев и получив в ответ пуда полтора того добра, что на вороту не виснет, взяли самый упругий, самый румяный.
- У меня тесто скважистое, - хвалился продавец. - Мой и за неделю не зачерствеет!
Подарок поскорее, пока хватает силы удержаться и не отломить кусочек, понесли в Кремль.
- Семейка сказывал, по-татарски "калач" значит - будь голодный. Должно быть, даже если сыт по горло, увидишь - и есть захочешь, - объяснил Богдаш. - Давай, поторапливайся! Не то за другим калачом возвращаться придется!
Словно напрочь забыл, что Данила хромает!
Стараясь идти ровно, Данила поспешал следом. Не хныкать же - подожди, дяденька, ножка болит! А тут еще и снег с неба рухнул - как будто нарочно его там неделю копили да весь на Красную площадь и вывалили. Поневоле спешить нужно - такой здоровый калач за пазуху не спрячешь.
У Никольских ворот кто-то пихнул Данилу в бок. Человек, видать, спешил да только семь раз подумать надо, прежде чем с государевыми конюхами так обходиться. Данила рванул наглеца за рукав, норовя поставить к себе лицом, и тот, скользя, повернулся. Но тут же стряхнул с себя Данилину руку и, боком ввалившись в толпу, замешался в ней, пропал за снегопадом.
- Томила! - крикнул парень.
- Чего орешь? - обернулся к нему Богдаш.
- Я Томилу видел!
- Ну и что? Невелико сокровище, чтобы из-за него глотку драть. Третьяк его потерял - он пусть и орет.
- Я его добуду! - грозно заявил Данила. И кинулся следом.
О том, что Томила дружил с кулачными бойцами, был своим человеком в их любимом кружечном дворе, "Ленивке", да и сам считался бойцом не из последних, Данила не то чтобы не подумал, нет, скорее даже очень хорошо об этом подумал. Да ведь он шел не один и был уверен, что Богдаш его в беде не бросит. А Богдан Желвак - косая сажень в плечах и злость в драке неописуемая. Как будто всему миру мстит за то, что рос подкидышем в богадельне.
Данила не ошибся - Богдаш поспешил следом.
- Ишь, уковылял! - с тем товарищ поймал его за плечо. - На кой тебе тот Томила? Взять его разве к Тимофею, заставить срамные песни петь?
- Гляди ты - к Земскому приказу прибился!
Томила и впрямь был обнаружен у самого приказного крыльца. Но наверх всходить не стал, а сразу затесался в толпу челобитчиков. Ростом он был с Желвака, и его высокий остроконечный меховой колпак торчал приметно.
- Может, с кляузой туда приплелся?
- На Третьяка с ватагой, что ли, просить?
Сама мысль, что скоморох открыто зайдет в приказ и станет там пространно излагать свои скоморошьи беды, насмешила конюхов чрезвычайно.
Они вошли в Никольские ворота и через весь Кремль направились к Аргамачьим конюшням. Там припрятали калач и занялись обычными своими делами - уж чего-чего, а дел на конюшнях всегда хватало.
Вечером собрались в Тимофеевой избенке. Были позваны дед Акишев, без которого ни одно празднование не обходилось, и кое-кто из стряпчих конюхов. Данила, как самый младший, был на подхвате и помогал накрыть на стол.
Это было нехитрое мужское застолье - с солеными огурцами да рыжиками, с квашеной капусткой, с мясным пирогом, все - покупное, с торга, и лежали посередке пять румяных дареных калачей, одинаковых, как будто один пекарь лепил.
Наконец, когда все миски, чарки, баклажки и сулейки уже стояли в должном порядке, Данила присоединился к старшим.
Разлили по чаркам зеленоватое вино, поднесли к губам и дружно повернулись к имениннику. Сейчас бы полагалось первым делом выпить за царя-батюшку, потом за все царское семейство, и добраться до Тимофея понемногу, когда уж большая баклага будет на исходе. Но все за столом были свои, долго засиживаться и много пить не собирались. Опять же - не пированье, чтобы свято порядки соблюдать.
- Быть добру! - сказал Тимофей и совсем было отхлебнул вина, но в дверь постучали.
- Заходи, добрый человек! - позвал именинник.
Дверь приоткрылась, но гость на пороге не встал. Он глядел из холодной темноты, словно требуя, чтобы к нему туда вышли. И лицо гостя было собравшимся знакомо - Семейка, поставив чарку, направился в сени. Просовещался он с гостем недолго, выпроводил его, вернулся и сказал:
- Велено в Верх поспешать. Тебе, Богдаш, Тимоше, мне и Даниле.
- На ночь глядя? Ишь, неймется им! - удивился было Родька Анофриев, но удивление было с изрядной долей зависти - его-то, питуха ведомого, никто за важным делом в Верх не позовет…
- Быть добру! - упрямо повторил Тимофей и единым духом выпил чарку. Ешьте, пейте, гости дорогие. А мы, может, еще и вернемся.
Приказ тайных дел размещался при самых государевых покоях, чтобы дьяк Дементий Башмаков со своими подьячими всегда был под рукой.
Конюхи прошли узким и низким коридорчиком, встали перед дверью с полукруглым верхом и, как по приказу, перекрестились. После чего Тимофей, как самый старший, поскребся ногтем.
- Заходите живо! - велел Башмаков.
Он был в покоях один, и по лицу видно - сильно чем-то озадачен. Настолько озадачен, что четыре человека ему в пояс поклонились - а он на них и не взглянул, уставясь в разложенные по столу столбцы.
- Твоя милость звать изволила? - обратился Озорной.
- Поближе подойдите, молодцы…
Тут лишь дьяк поднял голову и поочередно поглядел в глаза Богдану, Тимофею, Семейке и Даниле.
Данила не впервые видел этого человека, еще довольно молодого для такой важной должности. С виду Башмаков был невысок, не румян, вообще неприметен, и, случись Даниле выбирать для него наряд к лицу, ходить бы дьяку в потертой ряске, в клобучке, в смирном платье. Ему, с его ранней плешью, хоть скуфеечку бы носить, из-под которой блапристойно свисали бы легкие светлые волосы. Однако, несмотря на зиму, был он в покоях без головного убора.
Конюхи встали перед столом. Встал и он - ростом вровень с Семейкой, а уж на Данилу ему приходилось глядеть снизу вверх, за последние месяцы парень вершка полтора, не меньше, прибавил.
- Такое дело, молодцы. Не для лишних ушей… - Башмаков задумался. Слыхали, что сегодня на торгу было?
- Нам по торгу разгуливать некогда, мы государеву службу исполняем, ответил за всех Озорной, как если бы и не он полдня возился с заказанным слюдяным окошком, отняв это время у бахматов и аргамаков.
- Это славно. Так вот - на торгу грамота сыскалась, писанная закрытым письмом, вдобавок - деревянная. Попала она в Земский приказ. Там дурак-подьячий вздумал ее в печатню на Никольской снести, чтобы определили, откуда такая взялась. А как из печатни выходил - тут на него напали и грамоту отняли. И где она теперь - неведомо.
- Деревянная грамота? - переспросил Богдаш, словно бы не веря ушам.
- Вроде книжицы, и вся исписана письмом затейного склада. Мне эта грамота нужна.
- Как же мы, батюшка Дементий Минич, ее сыщем? - Тимофей даже развел руками. - Мы и вообще в грамоте-то не сильны! Пусть бы твоя милость побольше рассказала!..
- Сам бы я желал побольше знать… - тихо сказал на это Башмаков. Видите - не подьячих своих посылаю, не Земского приказа дураков! Кроме вас, молодцы, некого, потому что дело, может статься, государственное. Более не скажу. И вы тоже не спрашивайте. Найдете грамоту - награжу по-царски.
- Коли не твоя милость - кто нам расскажет, где грамота сыскалась, как снова пропала? - задал разумный вопрос Семейка.
- Вот сказки, что в Земском приказе от тех двух дураков отобраны, Башмаков подвинул к Семейке лежащие на столе столбцы. - Я бы вас с ними свел, да только нельзя, чтобы хоть одна живая душа знала, что я вас искать грамоту послал. От нее дорожка, может, к Посольскому приказу тянется, а, может, и повыше…
Конюхи переглянулись.
- Так твоя милость нам с собой, что ли, столбцы дает? - спросил Тимофей.
- Посидите над ними, подумайте. Завтра спозаранку пусть… - Башмаков на миг запнулся, припоминая имя. - … Данила принесет. Истопнику моему Ивашке передаст. А теперь ступайте. И открыто ко мне по этому делу не ходите. Коли будет нужда - ближе к полуночи, Ивашку вызовете, он ко мне проведет. А это - на расходы.
Он взял со стола заранее приготовленные деньги - четыре полтины, вручил Озорному, вложил в ладонь крепко и, пришлепнув, сбил Тимофеевы пальцы вокруг денег в кулак.
- Ну, с Богом!
С тем конюхи и убрались.
- Отродясь его таким пасмурным не видывал, - сказал про Башмакова Тимофей, когда они спешили обратно в избушку - праздновать именины.
- Погоди, свет, сядем - разберемся, - пообещал самый грамотный из четверых, Семейка.
Из всех гостей остался только дед Акишев. Прочие знали - если конюха, такого, как Желвак или Озорной, на ночь глядя зовут в Верх, то вернется он, пожалуй, недели через две, хорошо коли не пораненный. А дед Акишев уже не столько знал, сколько чуял. И чутье сообщило ему, что не более как через час товарищи вернутся.
Дед сидел за столом, освещенным лишь огоньком от лампады, маленький, постоянно зябнущий и не спускающий с плеч тулуп даже в натопленной горнице. Сидел себе тихонько и ждал. Может, молитвы про себя твердил, может, задремал. И всем четверым вдруг так сделалось жалко деда Акишева был ведь мужик в полной силе, и теперь его слово на конюшнях много значит, и дожился - только и осталось, что ожидать воспитанников своих, пытаясь придать им сил ожиданием и молитвой, а, может, в какую-то страшноватую минуту и спасти, помянув перед образами имя… А и воспитанники-то уже мужики немолодые, Тимофею сорок, Семейке под сорок, Желваку - и тому тридцать стукнуло.
Поблагодарив деда, что дождался, вежливенько его до конюшен проводили и сели разбираться со столбцами. Для такого случая не только сальную свечку на стол поставили, но и железный светец вытащили, и лучину в нем хорошую зажали, и круто ее наклонили, чтобы поярче горела.
- Давно не виделись! - воскликнул Семейка. - Данила, знаешь ли, у кого эту сказку отбирали? У друга твоего сердечного, у Стеньки Аксентьева! Вот кто первым-то дураком был!
Он развернул второй столбец.
- Гляди ты - и Деревнин туда же впутался…
Прочитал, что стряслось с подьячим, и вздохнул:
- Жалко человека!
Третий столбец был сказкой Васьки Похлебкина из Ростокина.
- Никто, стало быть, ничего не ведает и ничего не разумеет, - сделал вывод Тимофей. - Ох, грехи наши тяжкие! Неужто у Башмакова подьячих не нашлось, чтобы их этим делом озадачить?
- То-то и оно! - сказал сообразительный Богдаш. - Коли нас вызвал стало быть, подьячим веры нет! Даром он, что ли, Посольский приказ поминал? И - выше! Как ты, Тимоша, твердишь - имеющий уши да слышит.
- Я вот краем уха слыхал, подьячего одного в Посольском приказе на горячем прихватили, - сообщил Семейка. - Вроде бы он с немцем из Кукуй-слободы сговорился и какие-то важные столбцы ему вынес, грамоту какую-то для него переписал…
- А я о чем толкую! - воскликнул Богдаш.
- Да тише ты, нишкни… - одернул его Озорной. - Стало быть, Башмаков уже и к своим подьячим веры не имеет?
- Какая уж тут вера, коли грамота закрытого письма пропала! - не унимался Богдаш.
- Не галди, свет, - призвал его к порядку и Семейка. - Во-первых - не пропала, а сыскалась. Во-вторых же - как полагаете, почему вдруг не бумажная, не пергаментная, а деревянная?
- А шут ее ведает, - за всех присутствующих ответил Тимофей.
- Вы, светы, про вощеные дощечки слыхивали? По которым острой палочкой или косточкой буквы царапают, а коли написанное больше не требуется - то заглаживают и снова пишут.
- Точно! - воскликнул Данила. В оршанской школе как раз на таких дощечках он и учился писать.
- Погоди, Семейка! - одернул Тимофей. - Поглядим, что в точности про ту грамоту в столбцах сказано!
Богдаш стал развивать задом наперед столбец со сказкой Деревнина, Семейка - со сказкой Стеньки Аксентьева. Он нашел нужное место первым.
- Вот, слушайте! "А доски те деревянные, в пядень с небольшим длиной, в вершок толщиной, а досок четыре или пять, поперек исписаны, знаки не нашего письма, а связаны ремешками". Вот, более - ничего…
- "Дщицы в две пядени вдоль, пядень с четвертью поперек, по углам дырки, а дщиц семь или восемь, буквы черные словно врезаны, письма чужого, мелкие", - прочитал Семейка.
- Ну, где тебе тут вощеные дощечки? - спросил Тимофей. - Я тебя спрашиваю!
- А я тебя - скажи, где тут правда? - Семейка отобрал у Богдаша столбец. - У одного грамота в две пядени, у другого - в пядень с малым. У одного четыре, у другого - восемь! И как бы можно было врезать мелкие буквы? Чем? Вот чтобы процарапать - такая палочка есть, сам видывал.
Богдаш и Тимофей переглянулись - и точно, обе сказки друг другу противоречили. Объяснить несообразность они уж никак не могли, потому Тимофей махнул рукой - мол, черт ли ведает этих подьячих! - а Богдаш рукой же сделал Семейке знак продолжать.