– Должна быть, – догадался умный Ленька. – Как-то ведь местные жители здесь ходят весь девятнадцатый и весь двадцатый, и еще кусочек от двадцать первого.
Товарищ Вахрамеев не обратил на Ленькину догадливость никакого внимания. Он сказал:
– Сам решай, товарищ Пантелеев, где искать переправу и кого об этом спрашивать. Мне к середине дня мост будет очень нужен. Действуй. Патроны есть?
– Дай десяток, – попросил Ленька.
Вахрамеев скупо выдал ему семь штук.
Ленька остался наедине с молчаливыми товарищами и стал думать. В сельской местности ему думалось гораздо хуже, чем в городе, здесь многое было непонятно устроено и работало по какому-то другому принципу. Наконец он сказал:
– Давайте пойдем по берегу и поглядим.
Скоро они вышли за пределы местечка, и тут до их слуха донеслось какое-то особенное, громкое и как будто победное журчание воды.
– Перекат? – попробовал угадать Ленька.
Другой товарищ помотал головой:
– Мельница. У нас была такая.
Они прошли широким лугом, миновали излучину реки, и за рощей перед ними действительно открылась мельница: переправа через запруду, запущенный сад и дом в глубине.
Ленька первым, по-хозяйски, вошел в сад, чтобы осмотреться. Товарищи подтянулись за ним, держа винтовки наготове.
В саду было очень тихо. Сад безмолвно отменял все войны и революции, он был старинным и любил чтение, таинственные истории, свидания и объяснения. Вооруженных людей сад как будто не замечал.
Быстрое шевеление в кустах осталось бы незамеченным где-нибудь на лугу или в роще, но только не в этом саду. Ленька мгновенно повернулся на звук и выстрелил. И сразу же сада как будто не стало, все вернулось к привычному существованию: по дорожке бежал человек и стрелял из нагана (еще один нервный, бесстрастно определил Ленька, прицеливаясь в него), а еще двое пытались убить красноармейцев, скрываясь среди кустов.
Стреляли жидко, экономно. Первым упал тот, кто выскочил на дорожку: рухнул в некрасивой позе, выбросив вперед руки и отвернув вбок коротко стриженную голову. Еще один встал, чтобы лучше целиться, и, отброшенный пулей, повалился спиной на розовый куст. Последнего красноармейцы загнали вдвоем, как пса, и прибили штыком у самых ворот.
"Надо бы осмотреться", – подумал Ленька, когда в саду опять установилась прежняя тишина. Он прошел несколько шагов по боковой дорожке, той, с которой был лучше виден дом, и вдруг замер: прямо перед ним, словно выросшая из земли, стояла женщина.
Она показалась некрасивой. Даже не понять, молодая или старая. Глядела так мертво и равнодушно, как будто все ее родственники давно умерли, и предки, и потомки – все до единого погрузились под землю, а она задержалась ненадолго для какой-то своей потаенной цели. Карамельная красота Рахили нуждалась в сытости и спокойствии, в дурные же дни вся ее миловидность мгновенно исчезала.
– Назовись, – приказал ей Ленька строго.
Рахиль потуже натянула шаль на плечи и ответила:
– Тебе на что?
Когда она заговорила, Ленька почувствовал облегчение, потому что на миг ему почудилось, что она ненастоящая или, того хуже, безумная.
– Назовись, – еще строже повторил Ленька.
– Это мельница, – задумчиво произнесла Рахиль. – Понимаешь? Просто мельница. Они пришли, говорят – "где золото?". А какое у нас золото? Откуда у нас золото? Здесь просто мельница, так ведь она даже не наша – мы ее арендовали у графини Володкевич. Графиня-то сбежала вместе с немцами. Ищи ее теперь.
– Да кому она нужна, твоя графиня! – сказал Ленька с досадой.
– Всю муку высыпали, – продолжала Рахиль, – и сапогами сверху ходили. И зачем? И папу пытали. Зачем? Не верили, что он говорил. А у нас не было тех денег, какие они спрашивали. У него теперь рука скрюченная. – Рахиль вывернула кисть, показывая, какая теперь стала рука у мельника. – Мама совсем больная, не говорит, только плачет и все ходит, ходит по хозяйству. Они у мамы жгли бумагу на животе, а отца заставляли смотреть.
Она замолчала. Ветер шумел в ветвях. Где-то очень далеко разговаривали люди.
Ленька решил наконец перейти к делу:
– Здесь где мост?
– Что? – переспросила мельникова дочка.
– Переправа где здесь? – пояснил Ленька.
Она махнула рукой, показывая за дом:
– Там.
Ленька сказал:
– Благодарю от лица Революции.
И пошел назад, искать своих, пока те не окончательно еще потерялись на дорожках большого сада.
Мельникова дочь смотрела ему вслед и вдруг сказала:
– Зря ищете, всё отсюда уже побрали до вас.
Ленька этого не услышал.
Рахиль проводила его глазами и ушла в дом, волоча за собой шаль по земле.
* * *
После разгрома банды батьки Балаховича летом двадцать первого года все продолжало складываться для Леньки наилучшим образом. Теперь он служил в Чрезвычайной комиссии, расследуя преступления на Северо-западной дороге, и пресекал всякие поползновения против Революции. Своей деятельностью Ленька весьма гордился. Вот когда он окончательно утвердился в своем времени и на своем месте. Не в типографии, не в кабаке, даже не с винтовкой в окопе, а здесь, с наганом и предписанием, лицом к лицу с контр-революционерами.
С несказанным удовольствием товарищ Пантелеев отбирал у врагов республики добро, над которым они всей душой тряслись, твердо уверенный в одном: того, чем дорожит сам Ленька, у него никто не отнимет.
Ан нет, ошибался товарищ Пантелеев. Уже к осени того же года Ленькин райский дворец заколебался, точно творение коварного джинна, готовясь рассыпаться в прах. Поначалу Ленька этого вовсе не заметил, поскольку руководство Петроградской чрезвычайной комиссии, в отличие от главного правительства в Москве, продолжало считать буржуев однозначными врагами, подлежащими реквизициям и полному изничтожению как класс. Но потом случилась неприятность с собственником Лейкасом, которая отчасти открыла Леньке глаза на правду происходящего.
Буржуй Лейкас финского происхождения был Ленькой задержан совершенно справедливо. Лейкас переправлял из Финляндии мануфактуру и продовольственные продукты абсолютно бесстыдным образом. В накладных и описях Ленька нашел много неправедного, почему на Лейкаса был наложен арест, а его вагоны отогнаны на запасной путь недалеко от Териоков и там опечатаны до дальнейших распоряжений.
Лейкас пробовал на Леньку давить. Сердито встряхивая желтоватой, а возле губ коричневой от постоянного курения бородкой, Лейкас кричал:
– Я работаю для Республики! Я доставаю товар, чтобы Петроград не голодал!
– Ты контра, – сообщил ему Ленька, как о чем-то само собой разумеющемся. – Не ори тут на меня. Думаешь, я читаю плохо или считать не умею? Я в типографии и то и другое хорошо научился, ко мне нареканий не было. А ты тут орешь. На кого орешь, буржуй?
– Я буду писать жалобы, – очень сердился Лейкас.
– Пиши, – легко согласился Ленька и приказал буржуя увести.
Прежде чем опечатать вагоны, Ленька забрался внутрь и рассмотрел грузы: связанные вместе, стопкой, как сушеная рыба, кожи, гирлянды варежек домашней вязки и колбаса, набитая в свиных кишках и сложенная в бухты, наподобие канатов.
Пока Ленька, бухая сапогами, бродил среди этого конфискованного богатства, местные жители понемножку подбирались к вагонам. Слухи разлетелись быстро, и самые отчаянные граждане – это были, разумеется, женщины, и многие, кстати, финского происхождения, как и задержанный Лейкас, – стянулись к запасным путям. Два красноармейца двигали винтовками с примкнутыми штыками, а женщины волновались внизу, на рельсах.
Ленька наконец показался в открытых дверях.
– Товарищ! Начальник! Господин! – не в лад завыли тетки, простирая к нему скрюченные от земляной работы пальцы. – Товарищ чекист, от запаха колбасы мы все в обморок попадаем!
Ленька, рассудив про себя, что колбаса точно пропадет, распорядился организовать раздачу ее местному населению Териоков, о чем и составил акт, начинавшийся словами "Именем Революционной Республики конфискованное у явного буржуя Лейкаса продовольственное съестное…".
Прибывшее начальство, однако, сочло возможным Лейкаса выпустить, поскольку у того наличествовали при себе все необходимые бумаги и лицензии, и вернуть ему указанные в перечне вагоны добра. Теперь уже Лейкас выдвинул против Леньки обвинение – в грабеже и злостном обращении с честным гражданином.
В первые часы Ленька никак не хотел принять душой, что собственные товарищи чекисты не понимают революционного момента и встали на сторону буржуя.
– Ты хоть осознаешь, – сказал ему товарищ Оганесян, которому Ленька поначалу верил, как брату, – что совершил настоящее преступление против честного гражданина? Ты ограбил его, понимаешь? Он ведь в поте лица работал для того, чтобы в Петрограде были мануфактура и продовольствие. На свои средства достал и вез товары, а ты отобрал.
– Я, между прочим, не себе отобрал, – спокойно ответил Ленька. – Я для людей отобрал. Экспроприация, а вовсе не грабеж.
– И сколько же колбасы ты сам-то съел, дорогой товарищ? – спросил товарищ Оганесян внезапно.
Ошеломленный подобным поворотом беседы, Ленька надолго замолчал.
Товарищ Оганесян из родного вдруг сделался абсолютно чужим. И складки вокруг его рта стали чужими, и глаза глядели как у незнакомого человека.
– Ну так что? – настаивал товарищ Оганесян, приняв молчание Леньки за признание вины.
Ленька так ничего ему и не сказал.
После этого случая Леньку понизили в должности и направили во Псков.
Глава четвертая
Во Пскове все происходило тише, провинциальнее – не цельным куском, а россыпью. Однако суть дела от этого не менялась: недобитые буржуи непостижимым образом продолжали богатеть, а народ обнищал свыше всякой меры и помирал от отчаяния и разных болезней.
Город еще не успел толком оправиться от лютований хозяйничавших там в восемнадцатом батьки Балаховича и в девятнадцатом – Юденича. Как повествовал священник из кладбищенской церкви, хоронить приходилось в три слоя, чтобы все поместились в священных оградах и, таким образом, никого не оставить во тьме внешней.
Будучи пролетарием, Ленька философствовал тяжко, но верно; мысли в голове у него были глиняные, неповоротливые, но если уж попадали в раскаленную печь действительности и получали обжиг, то прочнее их нигде не сыщешь, хоть в Америке ищи.
Ощущая за собой правоту, Ленька не ведал ни малейшего страха: правда сама защитит и не даст сбиться с пути. Поэтому когда у него попытались отобрать эту правду, он ни на миг не заколебался.
Обидно, конечно, когда все в мире происходит правильно и вдруг этот порядок нарушается. Хотелось бы Леньке остановить время – вот это, теперешнее. Но оно неумолимо иссякало. С тех пор, как началась Революция, очень мучительно для каждого отдельного человека ускорился всякий жизненный ход.
* * *
Пантелеев Леонид Иванович, двадцати лет, пониженный в должности сотрудник ЧК, поступил в распоряжение начальника Псковского отдела товарища Рубахина и сразу же получил несколько заданий, связанных с изъятием у граждан незаконно хранящегося оружия.
Товарищ Рубахин был псковской уроженец, с лицом как кирпич, и притом кирпич надтреснутый: зигзагом через лоб, скулу и щеку шел некрасивый шрам от удара шашкой, что случилось во время участия товарища Рубахина в демонстрации в поддержку рабочего класса.
Рубахин глядел устало и печально. Читал он плохо, без бойкости, поэтому все письменные дела вела у него идейная барышня в пенсне на шнурочке. Барышню звали Шура; она туго затягивала талию и всегда оповещала о своем прибытии громким стуком каблуков. Во всем остальном Шура не отличалась от других товарищей: она курила крепкую махорку, никогда не краснела и без малейшего душевного трепета подшивала в папку смертные приговоры.
С Шурой у Леньки вышел щекотливый инцидент еще в самом начале Ленькиной работы во Пскове.
Инцидент касался проблем свободной любви. До сих пор Ленька не имел случая углубиться в эту тему, но Шура сама быстро углубила новоприбывшего товарища.
Псковский отдел помещался во втором от угла доме у торговой площади. Найти легко: справа колокольня, слева гостинодворские арки, и все кругом припорошено шелухой от семечек. Газеты и листовки, из которых свертывали кульки, подкисли от дождей. Над площадью бесконечно кружит в незримых воздушных потоках огромный желтый лист; откуда прилетел и как до сих пор не пал – то неведомо; поблизости ни одного дерева не наблюдается.
Сквозь всю эту провинциальную тишь протопал красноармеец Пантелеев, свернул в улицу, вошел в дверь и уверенно поднялся по широкой лестнице бывшего товарищества "Далматов и Рейсс", украшенного какими-то причудливыми пестрыми, не существующими в природе гербами.
Товарищ Рубахин появлению Пантелеева очень обрадовался. Он поднял лицо от бумаг, которые исследовал, и сказал:
– Проходи, товарищ. Откуда ты, братишка?
– Я из Питера, – сказал Пантелеев, усаживаясь в изрядно засаленное и потертое кресло с обкусанными вензельками по спинке и малиновой обивкой. – Про меня должна была быть телефонограмма.
– Это Шура принимала, – рассеянно проговорил Рубахин.
Тут вошла с папками Шура и посмотрела на Пантелеева сквозь пенсне. Он привстал, приветствуя барышню, и снова уселся, потеряв к ней всякий интерес. Шура щелкнула портсигаром, чиркнула спичкой и сразу же страшно задымила. Она сказала что-то по поводу принесенных папок, потом собрала разложенные Рубахиным бумаги и ловко скрепила их внутри еще одной папки. И наконец вышла, дымя на ходу.
Рубахин сказал про нее:
– Неоценимый товарищ.
Пантелеев получил от начальника краткую сводку положения, первое задание – обыск с изъятием незаконно хранящегося оружия по таким-то адресам – и место для жилья. Когда он вышел из кабинета, Шура ожидала его на лестнице. Она сложила тяжелые папки на подоконник, чтобы удобнее было ждать. Ленька уже проходил мимо, когда она окликнула его:
– Товарищ Пантелеев!
Он приостановился, глянул на нее спокойными светлыми глазами.
– Слушаю вас.
Шура приблизилась, близоруко рассматривая его сквозь пенсне. Потом бросила пенсне, и оно повисло на шнурке, колеблясь, как маятник, относительно пуговок на ее груди.
– Товарищ Пантелеев, какое у вас мнение касательно товарища Коллонтай?
Пантелеев задумался. Он видел фото товарища Коллонтай в газете, но дальше разглядывания лица, прически и причудливой кофточки дело не пошло. Поэтому в ответ на вопрос Шуры он просто пожал плечами.
– То есть у вас нет мнения насчет свободной любви? – настаивала Шура.
Ленька немного удивился тому, как изогнулся разговор. Его больше беспокоили совершенно другие вещи, и о них-то и были все Ленькины мысли. Он так и сказал:
– А какое мнение у товарища Коллонтай касательно смягчения нашего отношения к буржуям? Разве Революция не должна вестись до полного истребления враждебного класса?
Шура ответила веско, с глубоким знанием вопроса:
– В революционные времена изменяется все, включая – а может быть, и начиная с отношения к проблеме пола. Буржуазные предрассудки на этот счет должны быть полностью и решительно устранены. Таково мнение товарища Коллонтай. А вы согласны?
Ленька пожал плечами.
– Ну… да, – выговорил он, не вполне понимая, куда клонит собеседница.
Шура сказала:
– Женщина физически и даже биологически в состоянии вести войну и убивать. События последних лет это окончательно доказали, хотя и в прежние эпохи имелись положительные примеры. Только на них никто не обращал внимания… А если женщина может сражаться, значит, она может и любить.
– В общем, да, не поспоришь, – опять согласился Пантелеев.
Шура начала его забавлять. Она держалась очень серьезно, как учительница в школе. А сама небось мышей боится. И наверняка стыдится этого обстоятельства как совершенно не соответствующего революционному моменту. Может быть, даже как предрассудка. Пантелеев был убежден в том, что все женщины, даже те, которые в состоянии воевать и совершать убийства, боятся мышей. Это что-то такое заключается в женской природе.
– Вы мышей боитесь? – спросил Шуру Пантелеев.
Шура не услышала вопроса – слишком громко звучали собственные мысли в ее голове с коротко остриженными волосами.
– Не просто пассивно любить, отдаваясь на власть самца, – продолжала Шура вдохновенно, – но любить активно, революционно. Женщина имеет полное право самостоятельно, инициативно избирать себе партнера и самостоятельно же отказываться от него. И даже иметь нескольких партнеров одновременно. И не следует думать, – прибавила Шура с раскрасневшимися щеками и лбом, – будто это как-то ущемляет, в свою очередь, мужчину, ведь он обладает ровно теми же самыми правами! Такие глупости, как ревность, чувство собственничества по отношению к женщине, или устаревшее понятие девственности – все это должно быть окончательно отринуто революционным обществом.
Ленька выслушал не без интереса, а когда Шура замолчала, переводя дыхание, проговорил:
– Это вы, барышня, к чему клоните?
– Может быть, я хотела бы свободной любви с вами, – сказала Шура.
– Ну, может быть, – согласился Ленька покладисто.
– Вы не смеете вот так просто уйти после того, что я вам сказала! – заволновалась Шура, видя, что Ленька поворачивается и начинает спускаться по ступенькам.
– Почему? – спросил он.
– Потому что… я же говорила о свободной любви! – сказала Шура, чуть не плача.
– Ну так я же вас выслушал, – добродушным тоном отозвался он, еще не понимая, насколько серьезно обстоит дело.
– Выслушать мало. Вы обязаны действовать, – объяснила Шура.
Ленька показал ей бумажку с адресами:
– Я обязан взять несколько товарищей и направиться с ними вот по этим адресам.
– А потом?
– Потом я хочу чаю и спать.
Шура оскорбленно задышала.
Ленька сказал:
– Товарищ, вы ведь должны понимать, что сейчас как раз пытаетесь проявить собственничество по отношению ко мне.
– Вы – мужчина, – сказала Шура таким тоном, словно объявляла проклятие.
– Жестокий факт, – не посмел отрицать Ленька.
– Женщины так долго были угнетены мужчинами, что теперь маятник качнулся в другую сторону, – прибавила Шура.
– Так вы решили угнетать теперь меня в отместку за всех ваших сестер? – Ленька вздохнул, мысленно представляя себе бессчетное море женщин: с распухшими от стирки руками, с ранними морщинами, со следами мужниных побоев… Он видел таких множество, но никак не мог связать с ними Шуру, столь юную и не порченную ни тяжелой работой, ни дурным обращением. Наконец он сказал: – Ну, потом увидимся. До свидания, товарищ.
И вышел на улицу.
Шура, схватив с подоконника, швырнула ему вслед несколько папок с делами, а потом сбежала вниз по ступенькам и быстро собрала рассыпавшиеся бумаги.