"Сволочи! – Феликс Эдмундович снова повернулся к окну, с силой сжал веки, да так, что в глазах пошли разноцветные круги. – Ну теперь, по крайней мере, ясно, что меня ждет. Теперь не важно, кто совершил покушение на Ильича. Теперь важно, кто станет козлом отпущения. Товарищ Андрей решил воспользоваться ситуацией и подмять под себя всю полноту власти. Очкарик кучерявый… И самое страшное, у него это получится. В Москве сейчас творится черт знает что! А я здесь, между Питером и… – Кулак гулко припечатался к стеклу. – Яшка знал о покушении на Ленина! Если не сам спланировал. Но тогда что ж получается? Выходит, и Урицкого положили по его приказу? Или Андрей готовил покушение на Ильича, а тут удачный момент с Соломоном? Не убили бы Урицкого, убили бы кого-нибудь другого и его, Дзержинского, все одно выпроводили бы из столицы. Выродок! Именно он подсказал вчера Ильичу отправить его, Дзержинского, в Питер. Все рассчитал, каналья. Теперь на возвращение уйдет часов шесть, не меньше. А за это время… За это время…"
Феликс Эдмундович кинулся к столу, развернул ленту, нашел нужный отрывок: "На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит беспощадным массовым террором против врагов революции". "Вот оно! Свердлов хочет взять абсолютную власть в свои руки! Конечно, а иначе как все понять?"
Пока он, Дзержинский, будет возвращаться в Москву, там произойдет переворот. ВЧК возглавит новый руководитель (его к тому моменту обвинят в соучастии в покушении на Ленина: бред. Но кто сейчас, в пылу, на это обратит внимание?). Под руководством Свердлова и Троцкого ВЧК начнет массовые репрессии, о чем Лев Давидович мечтает с ноября прошлого года. И республика утонет в крови. "Ай да Яшка, ай да сукин сын! Виновных наверняка уже нашел. Да и что их искать… Скорее всего, всех к этому часу допросили и расстреляли. А дальше оправдывайся, не оправдывайся, все одно – светит трибунал. – Феликс Эдмундович снова резко, всем телом, развернулся к окну. – Я ничего не смогу доказать, меня расстреляют. Но это не страшно. Смерти я не страшусь, давно перестал ее бояться, еще со времен каторги. Страшно иное, страшно, что вся наша работа, весь труд окажется в руках проходимцев. Революцию делали для народа, а воспользуются плодами… – Дзержинский замер. – Если только… Если только я сам не нанесу удар по Свердлову. Да, именно! И такой удар, которого он не ожидает с моей стороны. Яков убежден в том, будто я – сбитая фигура с его шахматной доски. Что ж, этим и следует воспользоваться. Мальчишка спас мне жизнь. Именно так, и никак иначе. В Москву возвращаться нельзя. По крайней мере сейчас. Нужно продолжить движение в Питер. Мой единственный шанс – выжить и не только выжить, а продолжить дело революции. Неожиданность – главный козырь. Яков думает, будто скрутил меня, а я ударю его под дых. Воспользуюсь нашими наработками по британцам и французам. Конечно, все сыро, не подготовлено, ну да в данном случае не до жиру. Нужно устроить в Питере то, от чего у Яшки столбняк случится. Мы раскроем контрреволюционный мятеж не осенью, как планировали с Петерсом, а сегодня, сейчас. Жаль, конечно, кое-кого в спешке упустим, но иного выхода нет. Идеальный вариант – арестовать Кроми. С таким свидетелем сам черт не страшен. Но даже если не получится, все одно: буза, устроенная в Северной, насторожит Свердлова. Испугать, конечно, не испугает, Яков не из пугливых, но и с крутым кипятком тот дело иметь не захочет. А если я к тому же выйду на тех, кто курировал убийцу Соломоновича, тогда держись, Яков Михайлович".
– Александр! – Феликс Эдмундович постучал в окно.
Спустя несколько секунд юноша стоял перед начальством.
– Вот что… Дашь знак своему другу… У вас ведь есть свои предупредительные знаки? – Молодой человек утвердительно качнул головой. – Так вот, дашь ему знак, будто той телеграммы, которую он выслал лично тебе, не было. Ты меня понял? Той телеграммы он тебе не посылал и ни о чем не предупреждал. Это в его интересах. Далее. Сообщи начальнику поезда: мы продолжаем движение в Петроград. И как можно скорее! Утром, крайний срок к обеду, поезд должен прибыть в Питер! Любая задержка в пути будет расценена мной как саботаж.
– Феликс Эдмундович, а как же Москва?
– А Москва, Саша, – рука первого чекиста снова легла на юношеское плечо, – Москва подождет, – острый взгляд Дзержинского встретился с открытым взглядом мальчишки, – успеем мы в Москву. И еще. Более никакой телеграммы, по крайней мере сейчас, в данную минуту, ты отправлять не станешь. Ты меня хорошо понял?
* * *
Весть о покушении на председателя Совета народных комиссаров моментально облетела весь город. Весть эта не вызвала никакого замешательства в рядах пролетариата. Наоборот, всюду слышатся речи о необходимости теснее сплотиться вокруг вождей и усилить до крайней беспощадности борьбу с контрреволюцией.
Белогвардейцы притаились. Никаких выступлений не было.
В городе полное спокойствие.
"Известия ВЦИК", 31 августа 1918 года.
* * *
Бокий тяжелым, шаркающим шагом вошел в свой кабинет на Гороховой.
Третьи сутки без сна. Два часа прикорнул на диване – разве это отдых? А все нервы. Ночь Глеб Иванович провел на ногах. Когда становилось невтерпеж, бежал к телеграфистам, чтобы услышать опостылевшую фразу: "Пока молчат". Утром пришло сообщение:
Официальный бюллетень № 2
31 августа 1918 г. 9 часов утра
Температура – 36,3, пульс – 110–120. Ночь спал с перерывами. Самочувствие лучше. Кровоизлияние в плевру не нарастает. Общее положение серьезное.
Невидимая тяжесть моментально опустилась на плечи, придавила, прижала.
Теперь тело ломило и ломало. Глаза резало так, будто в них песку сыпанули.
Дверь прикрыть за собой Глеб Иванович не успел. В проеме, вслед за ним, тут же проявилась голова тюремного охранника Попова.
– Разрешите?
– Входи. – Бокий прошел к окну, распахнул створки, присел на подоконник: свежий ветерок хоть немного, но все-таки бодрил. – Как прошла ночь? Яковлева приходила к арестованному?
– Никак нет, – отрицательно замотал головой охранник. – Тут дело похлеще, товарищ Бокий. К ним, то есть в камеру, блатных подсадили. Так там такое было…
– То есть? – Глеб Иванович с недоумением смотрел на охранника. – Кто подсадил? Когда? Вечером еще студент сидел один. Только ночью старика к нему подселили.
– После полуночи, – принялся воспроизводить события минувших часов охранник, – прибыла партия новеньких. Двенадцать человек. Варвара Николаевна привезли. – "С облавы на Большой Московской, – вспомнил чекист. – Вот баба, все-таки смогла скрутить уголовничков". Тем временем Попов закончил доклад: – Вот она-то и приказала рассовать блатных по камерам.
– И к студенту?
– Так точно! Двоих.
– А что ж ты… Что ж ты мне сразу не доложил? – Бокий еле сдержался, чтобы не нагрубить.
– Так, Глеб Иванович… – Попов развел руками. – Я подумал, вам не до того. После того как сообщили… про Ильича. Такое случилось… Да мы и сами справились. – Матрос поправил кобуру на поясе.
– С чем справились?
– Так там эти уголовники бузить начали. Один другого порешил. Словом, молодой со стариком сейчас снова одни. – Охранник облизнул пересохшие губы. – А что слышно про Ильича? Жить будет?
Чекист, не глядя на матроса, опустился на стул, с силой втянул в легкие воздух и задержал дыхание, будто собирался уйти с головой в воду. "Нужно успокоиться. Взять себя в руки. И не кричать на матроса. Попов ни в чем не виновен. Яковлевой пойти супротив он не мог. Да если бы и пошел, что бы это изменило? А по поводу доклада… Ну, доложил бы охранник вчера о блатных, и что? Как бы он, Бокий, отреагировал? Да никак. И тут матрос тоже прав: новых забот конец дня преподнес по самое горлышко. Только в Смольный за ночь трижды ездил".
Воздух с сипением вырвался из легких.
– Будет, Попов, жить Ильич. Обязательно будет. – Глеб Иванович поднес руки к голове, сжал виски. – Ты вот что, присядь на стул, подожди минутку. Потом расскажешь детально, как было. Только минутку подожди.
Глеб Иванович склонил голову, прикрыл глаза. На минутку. Только на минутку.
* * *
Доронин с трудом подавил зевок.
– И какого дьявола так рано едем? Всего-то половина восьмого.
– Как раз вовремя, – уверенно заметил Озеровский. – Успеем к разводу. Все будут на месте.
– Да куда бы они делись, – отмахнулся Демьян Федорович. – К тому же зачем нам все? Поговорим с комиссаром, и вся недолга.
Автомобиль ПетроЧК, кряхтя и вздрагивая на каждом булыжнике мостовой, упорно двигался в направлении Арсенальной набережной, где разместилось Михайловское артиллерийское училище.
Аристарх Викентьевич закрыл глаза. Ему тоже хотелось спать. Но, в отличие от Доронина, который не прилег в эту ночь даже на минуту по причине волнения за жизнь вождя мирового пролетариата, следователь не сомкнул глаз из-за своей супруги, которой битых три часа пытался втолковать, что той нужно срочно собирать вещи и, пока есть такая возможность, уезжать с детьми в Астрахань, к тестю. Конечно, там тоже не мед, но, по крайней мере, как считал глава семейства, спокойнее, нежели в Северной столице. Жена же (вот дуреха!) никак не могла взять в толк, для чего и по какой причине должна срочно срываться с насиженного места, да еще вместе с детьми, в то время как ее супруг служит большевикам? Никак своим примитивным умишком не желала понять, какое отношение имеет к благоверному покушение на какого-то там Ленина. Да еще в Москве. А Аристарха Викентьевича бесила политическая близорукость супруги: ну как можно не понимать таких очевидных истин? Чем еще более распалял жену, которая после убедительных доводов неожиданно принялась искать в его словах иной, несуществующий смысл. Вот так бестолково пролетела ночь в доме Озеровских.
Автомобиль притормозил в арочном пролете, что подковообразным зевом соединял проезжую часть набережной с двором училища. Доронин извлек из кармана мандат, предъявил его начальнику контрольно-пропускного пункта:
– ЧК. К вашему комиссару. Он на месте?
– С утра был, – курсант вернул бумагу, дал отмашку подчиненному, чтобы тот поднял шлагбаум. – На второй этаж, по коридору направо.
– А как звать его? – поинтересовался матрос.
– Михайлов Иван Трифонович.
– Училище в его честь, что ли, назвали? – хмыкнул Доронин.
– Ага, – неожиданно зло сплюнул себе под ноги курсант и тихо, сквозь зубы, добавил: – и в собственность отдали.
Караульный тут же повернулся к гостям спиной, прошел в будку КПП.
– Да, – протянул голосом Озеровский, – судя по всему, любят тут товарища комиссара.
Михайлов оказался калачом тертым. Первым делом изучил документы прибывших чекистов. Особенно тщательно вчитывался в мандат Озеровского, явно не доверяя старорежимному чиновнику. После чего в присутствии чекистов созвонился с Гороховой. И лишь после того, как там подтвердили личности следователей, согласился отвечать на вопросы.
Первым начал разговор Доронин.
– Товарищ Михайлов, нас с товарищем Озеровским, – Демьян Федорович особенно выделил последние два слова, – интересуют события десятидневной давности. Точнее, мятеж в вашем училище.
– А еще точнее, личность курсанта Перельцвейга, – добавил Аристарх Викентьевич.
– Перельцвейга? – Комиссар кивнул на кожаный диван, приглашая гостей присесть. – Помню такого. Только о том, что он носит фамилию Перельцвейг, мы узнали после ареста мятежников. У нас по спискам он проходил как Сельбрицкий. Владимир Борисович Сельбрицкий, а никакой не Перельцвейг.
– А вы что, не проверяете курсантов при поступлении? – поинтересовался Озеровский.
– Каким макаром? – довольно грубо отозвался комиссар. – Документ есть? Есть! Кем выдан? Властью! И кого проверять? Власть? – Михайлов сокрушенно махнул рукой. – Тут проверяй не проверяй, все одно – контра пролезет. Заведение-то военное, для врага будто медом намазано. А документ, мил человек, подделать можно. Вот как с этим Сельбрицким вышло. Документы-то ему выдал Петросовет. И что после вышло, что следствие выявило? Оказалось, Перельцвейг просто решил сменить фамилию. Не по душе ему стала его еврейская родословная. Вот и решил сделаться Сельбрицким. Имел право? Имел! Так к нам и попал. К тому же, когда я пришел в училище, он уже был курсантом.
– А как вы определили: кто из учащихся враг? – тут же вкрутил вопрос Аристарх Викентьевич.
– Да просто, – Михайлов сложил руки на груди, прислонился спиной к изразцовому кафелю камина, – по делам. Вот взять, к примеру, Сельбрицкого. Он сразу мне не понравился. В первый же день прибытия в училище я отметил и его чересчур четкую выправку, и печатный шаг. Все остальные курсанты мешок мешком, а в Сельбрицком чувствовалась военная косточка. И взгляд такой, знаете ли, гордый, независимый. Конечно, виноват, что тут же не сообщил о нем в ваше учреждение, ну да мне за это по шапке уже попало. Так что можете лишних слов не тратить. Выговор такой припечатали – ввек не отмыться.
– Давайте вернемся к Сельбрицкому, – оборвал комиссара Аристарх Викентьевич. Доронин молчал, чувствовал: сейчас Озеровскому лучше работать одному, толку больше. – Итак, вы сразу определили в нем военного человека. И как было дальше?
– А что дальше? Начал за ним наблюдать, присматриваться. Все подтвердилось – новичок, как оказалось, с военным делом был хорошо знаком. Отличный стрелок. В заучивании устава замечен не был, однако от зубов отскакивало – позавидовать. Я сам так статьи устава не смог выучить, как он. Не хватает образованности. Ну а после – опаньки и…
– А вот с этого места, пожалуйста, подробней! – попросил следователь.
– То есть?
– Расскажите, как произошло это "опаньки". И, если можно, в деталях.
– В деталях? – Михайлов наморщил лоб. – Что ж, можно попробовать. Мы, то есть я и революционный комитет курсантов, еще с моего прихода сюда, с июня, начали замечать, что в училище прижилась контрреволюция. Не явная, открытая. А эдакая, знаете ли, подленькая. Скрытая.
– И в чем это выражалось?
– Да во всем! К примеру: идет утреннее построение. Смотрю: перемигиваются! И глаза красные от недосыпу. Понятно: ночь провели не в казарме. Однако перегарным духом не несет. Подозрительно? Факт! Опять же, как мне докладывали товарищи из комитета, странные сборища по вечерам, вне стен училища. Вывод: что-то происходит. А иначе как понять? Ведь могли общаться в казарме? Могли! Ан нет, в город бегали. На ночь-то глядя. Зачем? То-то! И к этому Сельбрицкому частенько ездили. Ладно б вино там пили, баб тискали. А то все разговоры да чтения разные. Стишки. Песенки.
– Об этом вам тоже докладывали? – уточнил Озеровский.
– Естественно! Но данный факт мы еще терпели. А вот когда появилось оружие в казарме, тут-то и понял: баста! Приплыли.
– Какое оружие? – на этот раз встрепенулся Доронин.
– В основном наганы. Кольты.
– А у вас что, курсанты без оружия? – в свою очередь поинтересовался Аристарх Викентьевич.
– Отчего ж? С оружием, когда следует, – тут же уточнил комиссар. – Все хранится в оружейной комнате. А за просто так таскать револьвер по училищу – кто ж позволит? К тому же раньше у нас кольтов не наблюдалось, только смит-вессоны, от старого режима. Да и тех с полтора десятка.
– Вы полагаете, будто кольты от Сельбрицкого попали в казармы?
– Я не полагаю. Так в трибунале подтвердили. Мятежники сами признались, что именно он их снабдил.
– Так, и как дальше было? – Доронин с возмущением посмотрел на Озеровского: времени мало, а вы тут про кольты да "смиты" всякие спрашиваете.
– Дальше? – Комиссар, задумавшись, провел широкой ладонью по крепкой, загорелой шее. – Десятого августа мне доложили, что в стенах училища зреет мятеж. Иначе говоря, переворот.
– Вот так прямо и мятеж? – не сдержался Озеровский.
– С захватом власти! – убедительно повысил голос Иван Трифонович. – Я поверил, потому как доложил человек верный. Но проверил. Точно! Все подтвердилось. На следующий день я был у товарища Урицкого. Утром. С документом, в котором все описал. Подробно. Можете посмотреть. Думаю, в ваших архивах он обязан быть.
– Да некогда нам смотреть, – У Доронина даже челюсть свело от мысли, что Озеровский предложит копаться в бумагах десятидневной давности. – Вы лучше на словах обскажите, как да что?
– А что обсказывать? – осклабился Михайлов. – Прибыли ваши товарищи. Провели обыски. У Веревкина, преподавателя, в войну штабс-капитана, нашли наган и три шашки. Точеные! У Арнаутского, курсанта, кольт из-под матраца вынули. У Анаевского браунинг изъяли. А у Дитятьева в тумбочке нашли пишущую машинку. Видно, прокламации собирался печатать. И две бутылки вина.
– А у вас что, регулярная проверка личного имущества курсантов не проводится? – вновь не сдержался Аристарх Викентьевич. – И эту машинку раньше не видели?
Комиссар окинул долгим взглядом следователя, сплюнул на пол, повернулся к Доронину:
– Он у вас кто?
С одной стороны, Демьяну Федоровичу польстило, как Михайлов осадил старика. Больно уж дед надоел со своей дотошностью. Однако с другой – матросу очень не понравилось отношение артиллериста к чекистам. А потому он решил поддержать Аристарха Викентьевича:
– Товарищ Озеровский – работник Петроградской чрезвычайной комиссии. И на данный момент занимается расследованием убийства товарища Урицкого. – В голосе Доронина прозвучала жесть. – И тот, кто будет мешать ему в проведении расследования, будет приравнен к врагам революции и трудового народа. Тем более дело по мятежу в вашем училище не закрыто. Так что отвечайте на поставленный вопрос.
Михайлов покрылся холодным потом. Привела нелегкая! Теперь как бы самому не угодить в "Кресты".