– Так я ведь это… – начал матрос, но Бокий уже его не слышал. Глеб Иванович задумчиво развернулся к окну, что, впрочем, совсем не обидело Доронина: раз товарищ Бокий думает, значит, ищет правильное решение.
"А что, если Канегиссер устремился именно туда, в клуб, просить политического убежища? Козырь? И еще какой козырь для дела революции! – мелькнула шальная мысль в голове второго человека в ПетроЧК. И тут же сам собой выдвинулся контраргумент. – Но в таком случае студент должен был с ними оговорить все заранее. С его стороны – убийство председателя ЧК, а с их… Нет, англичане на такой шаг бы не пошли. Конечно, могли наобещать с три короба, а после… Ладно, – сам с собой принялся спорить Глеб Иванович, – предположим, так оно и было. С семьей Канегиссеров, по причине профессиональной деятельности отца, англичане были знакомы давно. Могли пообещать мальчишке, что сразу после совершения преступления его спрячут. Но, как только выстрел прозвучал, ушли в сторону! Логично? Нет, – мысленно тряхнул головой Глеб Иванович, – не могли они так поступить. Смысл? Убийство Соломоновича для них ничто. Лишний шум вокруг посольства ни к чему. После "заговора послов" никто из них на такой шаг бы не решился. И потом, странный маскарад с переодеванием, который больше похож на панику, нежели на продуманный план отступления. Он прямо как клин встревает в любую логическую цепь. Ведь не в клубе же дали пальто Канегиссеру, а в квартире. А что, если кто-то из жильцов связан с британским посольством? Специально открыл дверь с черного хода. Дал пальто… Точнее, не дал, а кинул, после чего выставил студента на площадку, захлопнув перед его носом дверь? В таком случае понятна версия с шинелью. Мальчишка растерялся: обещали одно, а тут совсем иное. Потому и скинул с себя ненужное пальто, оделся в шинель Сингайло. Отсюда и паника. Хорошо, еще один вариант. А что, если никто пальто не давал? Что, если Канегиссер действительно собирался спрятаться в клубе, но просто перепутал ход, этаж, дверь? И к чему пришли? Снова к небрежной подготовке плана совершения преступления. Третий вариант, который объединяет первые два. Пальто действительно дали, чтобы студент замаскировал себя, однако дальше он должен был действовать через иную квартиру. Потому-то и выбежал на площадку. Дверь за ним захлопнулась, потому как хозяева были полностью уверены в том, что все в порядке. А порядка-то и не было, так как вторая квартира Канегиссера не приняла. Отсюда и паника. И еще один момент. Студент был полностью уверен в том, что чекисты ринутся за ним в "черный ход". А те поступили иначе, чем и сбили планы убийцы и владельца второй квартиры. Но в таком случае, как ни странно, однако придется признать, что старик Озеровский прав и мы имеем заговор, в котором замешана либо ЧК, либо кто-то из Петросовета. А это значит… Это значит…"
– А беляк-то меня и спрашивает: как, мол, фамилия мальчишки? – снова начали входить в сознание чекиста слова матроса. – Я возьми и брякни.
– И что он?
– Рассмеялся. А потом добавил: мол, от такого уродца всякого можно было ожидать.
– Почему уродец? – удивился Бокий.
– Я вот тоже так спросил. А беляк и ответь мне: мол, все, кто под Сашкой ходил, все уроды.
– Под каким Сашкой? – заинтересовался Глеб Иванович. – Он пояснил?
– Ну да. Пацан-то, оказывается, одно время служил при Временном правительстве. То ли помощником Керенского, то ли секретарем.
– Секретарем у Керенского? – встрепенулся чекист. – А вот это уже интересно. Даже очень интересно! Черт! – Бокий с силой ударил ладонью по столу. – Жаль, нельзя допросить самого Канегиссера. Благодаря Варьке ходим вокруг да около…
Глеб Иванович стремительно вскочил на ноги, нервно потирая руки, приблизился к Доронину:
– А ведь в этом что-то есть, Демьян Федорович. Определенно есть! Получается, полковник Белый ненавидит всех, кто хоть как-то связан с Керенским. Оно и понятно: те его посадили… А что… – взгляд Бокия уперся в Доронина. – Как думаешь, что, если мы полковника подсадим к студенту? А?
– Для чего?
– А вот послушай. Канегиссера допросить мы не в состоянии. По крайней мере до приезда Дзержинского. Это минимум сутки. Теряем время. А Белый нам поможет.
Демьян Федорович отрицательно мотнул головой:
– Их благородие стукачом не станет. Кость не та.
– А кто говорит о "подсадке"? Мы господина полковника просто переведем в камеру Канегиссера. Он же не в одиночке? Нет. Вот данным фактом и воспользуемся. Утром вернем обратно. А после ты, Демьян Федорович, проведешь с ним новый допрос. Опять будешь на него давить по поводу денег. Он, естественно, будет упираться. А ты, Доронин, как бы невзначай, незаметно снова переведи разговор на убийство Соломоновича. Ведь они там, в камере, наверняка будут общаться. Вот ты его по тем разговорам и выпытай. – Глеб Иванович большим и указательным пальцами сдавил мочку уха. – Канегиссер первый раз в тюрьме. Ему выговориться захочется. Из страха перед будущим. Вот мы ему собеседника и подсадим. А завтра твой полковник все сам расскажет, по собственной воле, безо всякого стукачества. Потому как к "керенской братии" господин Белый питает далеко не братские чувства.
Доронин отрицательно покачал головой:
– Беляк не дурак. Сразу поймет, для чего мы его подсадили к мальчишке. А потому ничего не скажет.
– А ты сделай так, чтобы поверил. Через пару часов привезут новую партию задержанных. Сам знаешь, куда поехала Варвара. Все камеры станут доукомплектовывать. Вот тебе и решение вопроса. Кстати, у тебя в тюрьме есть свой человек? Из твоих, из братишек? Только чтоб верный?
– Найдем.
– Нужно, чтобы он сегодня заступил на пост, на охрану камеры Канегиссера. Коли есть приказ: никого из нас не впускать в камеру до приезда Феликса, то его должны выполнять все. Без исключения! Ты меня понял?
Доронин через секунду довольно осклабился, представив негативную реакцию Яковлевой.
– Николаевна нас с потрохами схарчит.
– Не схарчит, – уверенно проговорил Глеб Иванович. – Каково было распоряжение? А? Чтобы Канегиссера не допрашивали до приезда Феликса Эдмундовича. Чтобы тот, так сказать, все услышал из первых уст. Вот мы и выполним приказ. Так сказать, в полном объеме. А вот по поводу укомплектования камер приказа не было. На первом этаже "блатные" начали "бузить". Кое-кого следует посадить в карцер. Или на крайний случай в одиночку. В наказание. Вот по этой причине мы двадцать четвертую и освободим. А его благородие подсунем к студенту. Посмотрим, как подружится волк с ягненком.
* * *
Пришла очередь допрашивать мать Канегиссера, Розалию Львовну.
Аристарх Викентьевич, глядя на сидевшую напротив женщину, с болью перекатывал в сознании одну мысль: "Господи, и за что все это на нас свалилось? Именно на нас. Сначала война. Безумная, бездарная, непонятная, длинная, как бесконечность. Потом Керенский со своей шайкой. С глупыми "демократическими" указами, которые вконец развалили страну. Теперь эти, с грязью, кровью и матом. И самое страшное, этому не видно конца. Хоть какого-то…"
В последний раз с Розалией Львовной Озеровский встречался восьмого марта прошлого года, в день смерти ее сына. Тогда Аристарх Викентьевич поразился выдержке хозяйки дома. Высокая стройная женщина даже слезинки не пролила в присутствии полицейских. Ни одного лишнего движения. Никакой истерики, никаких эмоций. Только глаза, черные от горя, следили за действиями его подчиненных. Отвечала на вопросы внятно, с толком, с расстановкой. Потом, когда группа сыщиков покидала дом на Саперном, спокойно-величаво протянула руку для поцелуя. Он тогда, помнится, отметил, какая у нее эластичная, прозрачная, холодная кожа руки. Ледяная.
Теперь же перед ним сидела совсем другая женщина. Седая, поникшая. Никакой стати. Сутулая, плечи опущены. Некогда красивые ледяные руки мелко дрожат. В глазах пропал блеск. Мраморно-холодное лицо изрезали глубокие морщины, словно по красивой, готовой скульптуре некий злой художник, из злости или ревности, прошелся острым резцом.
Озеровский положил очки на стол, пальцами левой руки потер глаза. Начало девятого вечера… Ну и денек выдался сегодня…
– Розалия Львовна, – устало проговорил следователь, – как понимаете, вы арестованы в связи с тем, что ваш сын, Леонид Иоакимович Канегиссер, сегодня утром убил председателя Петроградской чрезвычайной комиссии.
– Да, нам сообщили об этом ваши люди, когда приехали нас арестовывать.
– В таком случае должен сообщить, что по данному факту ведется следствие. Ваш арест в интересах данного расследования. И от того, как вы будете ему помогать, зависит то, насколько скоро вы и ваша семья покинут данное заведение.
Камера заполнилась тишиной. Женщина никак не прореагировала на последние слова Озеровского. Она по-прежнему продолжала смотреть в пол, перебирая в тонких, как соломинка, пальцах батистовый платок.
– Вы меня слышали, Розалия Львовна?
– Да. Можете не повторять, – с трудом разжала рот арестантка.
– И как поступим далее?
– Все равно, – без каких-либо эмоций выдохнула женщина. – Мне безразлично, где находиться. Дома или у вас. Все рухнуло. Осталась только пустота.
– Отчего ж… – Аристарх Викентьевич пытался найти нужные слова. – Дом он и есть дом. В нем должны жить. Вы должны жить. Ваш муж, дочь. Вполне возможно, и Леонид.
Последние слова Озеровский произнес едва слышно, одними губами, но арестованная их услышала.
– Что вы сказали?
– Я сказал, что ведется следствие. И его результаты будут известны только после того, как мы опросим всех свидетелей происшедшего события. А потому у вашего сына еще есть шансы остаться в живых.
– Но его ведь не выпустят, – с уверенностью проговорила женщина.
– Думаю, нет. Учитывая то, что он действительно стрелял в господина Урицкого. Тому есть свидетели. Но если следствие докажет, что ваш сын является опосредованным убийцей, то есть исполнителем чьей-то злой воли, если докажем, что его заставили это сделать, то в данном случае фемида может над ним смилостивиться. В конце концов он выйдет из тюрьмы. Через некоторое время. И все вернется на круги своя. Единственное, что нам нужно для спасения вашего ребенка, – так это правда. Какая бы она ни была. И многое теперь зависит от вас.
Женщина провела платком по лицу, стирая пот, который проступил на лбу и тонкой струйкой скатился по щеке.
– Если вы меня обманываете – Бог вам судья. Каждому из нас воздастся за грехи наши. Если же не лжете… Самое глупое в данной ситуации то, что я вынуждена вам верить. У меня просто нет иного выхода, чтобы спасти сына. – Жена инженера не сдержалась, всхлипнула.
– Если хотите, можем отложить допрос. Перенести его. Предположим, на завтра.
– А что это изменит? Нет уж, лучше сейчас. – Розалия Львовна судорожно перехватила воздух. – Задавайте свои вопросы. Что вас интересует?
– Для начала я бы хотел знать, ваш сын, Леонид, имел оружие? То есть вы видели у него револьвер? Это такая вещь, которую очень тяжело скрыть.
– Да, видела. У Левы появился пистолет после того, как он вступил в Михайловское училище. Мы его отговаривали. Всей семьей. Он ведь такой… – Женщина пыталась помогать словам жестами рук, отчего запиналась еще более. – Он… Он стихи писал. Хорошие стихи! Его хвалили друзья. Сережа Есенин. Мариночка тоже о нем была очень восторженного мнения…
– Это какая Мариночка? – поинтересовался Озеровский.
– Простите, фамилий не помню. Вот Сережу Есенина запомнила. Он весь… Экспрессивный. На эмоциях. А Марина… Славная девочка, но… У них что-то не заладилось . Жалко. Вы знаете, – неожиданно вскинулась мать убийцы, – Лева ведь даже издавался. Первое его стихотворение опубликовали, когда Левочке исполнилось пятнадцать лет. Господи, как давно это было… И будто не с нами. В литературные салоны приглашали. В "Бродячую собаку" и… Этот… Как его, господи… "Пристой театралов", так, кажется?
– "Привал комедиантов", – поправил женщину Озеровский. С этим салоном со столь странным названием у сыщика сложились прелюбопытные отношения. В стенах данного заведения в старорежимные времена Озеровский назначал встречи с "шестерками" из блатного мира, с теми, кто "ходил под авторитетами". – Признаться, Розалия Львовна, мне непонятны некоторые моменты. Я действительно слышал о том, что Леонид пишет поэтику, причем, как утверждают знатоки, довольно приличную. То есть хорошую поэзию. Почему, в таком случае, ваш сын, имея столь высокое поэтическое дарование, поступил учиться в политехнический?
Женщина впервые за время пребывания в допросной камере улыбнулась. Но опять же, как отметил Озеровский, не той светлой, блестящей улыбкой, которая покорила и свела с ума не одно мужское сердце, а жалким, тусклым отголоском былого блеска.
– Это все мой супруг, Иоаким Самуилович. Он настоял. Захотел, чтобы сыновья пошли по его стопам. Вот, пошли…
Женщина снова всхлипнула.
– А как Лева угодил в Михайловское училище? – поинтересовался Аристарх Викентьевич.
– Юношеский максимализм. Не более. При прежней власти мы могли себе многое позволить кроме одного – определиться в офицерское сословие. А благодаря Александру Федоровичу евреям дали возможность иметь офицерский чин. Таким вот образом Левушка, вместо того чтобы стать инженером, решил получить воинское звание. Правда, когда училище превратили в курсы, он его сразу покинул. Перед Пасхой. Вернулся в университет. Действительно, в чем интерес оканчивать непонятные командные курсы, после которых тебе отказывают в офицерском звании?
"М-да, – мысленно пробормотал Озеровский, – не во славу Отечества, а для тщеславия и корыстолюбия погоны с позолотою. Какие уж тут окопы…"
– Он сам принял решение бросить политехнический?
– Если бы… – Уголки губ арестантки горько опустились, отчего на лице проявились новые морщинки. – Да Лева сам никогда бы не додумался до такого. Друг сманил. Владимир Перельцвейг. Тот первым кинулся в Михайловское. А Леве, с его легкоранимой душой, разве такое было нужно? Но теперь ничего не изменить. – Женщина всхлипнула, несколько секунд помолчала, неожиданно добавила: – А Володю Перельцвейга расстреляли. Две недели тому назад.
Снова зазвенела, отражаясь от каменных тюремных стен, фамилия Перельцвейг. "Нет, – уверился Озеровский, – определенно следует выяснить, какое влияние сия личность имела на Канегиссера. Завтра же, с утра, следует съездить на Арсенальную набережную, в Михайловское училище".
– Скажите, Розалия Львовна, с кем в последнее время был близок Леонид? Я имею в виду любовные, дружеские отношения. И именно в последнее время, последние десять дней.
– Понятия не имею, – послышался стандартный ответ. – Он наведывался домой один. Все время был замкнут. Расстроен. Огорчен смертью Володи.
– Вот вы говорите, наведывался. Сие означает не ночевал дома? Жил в другом месте?
– Да. – Женщина извлекла из рукава кофточки платок, промокнула им глаза. – Насчет женщины ничего сказать не могу. Вроде бы появилась, ведь кто-то же должен был за ним ухаживать, но нам он о ней ничего не рассказывал. И где проживал Лева, нам тоже неизвестно.
– И вас, как мать, не интересовало, где и с кем живет сын?
– Конечно, интересовало. Но он взрослый мальчик. Сам решает, с кем жить.
– И к вам ту девушку или женщину он никогда не приводил?
– Нет. Приходил только сам. Один. Вечерами. Иногда утром. Как вчера.
– То есть вчера, перед совершением преступления, Лева пришел домой?
– Да, – утвердительно кивнула головой женщина.
– А откуда пришел? От кого?
– Понятия не имею.
– А вы интересовались: чем он занимается? На какие средства живет? Ведь не вы же его финансировали?
– Муж что-то иногда ему давал. Думаю, на жизнь хватало, – устало отозвалась Розалия Львовна. – А по поводу того, где и с кем, Лева всегда уходил от ответа. Смеялся. Говорил, раз приходит, значит, все в порядке. Я была только рада тому, что его приютили. После смерти Володи Лева стал панически бояться ареста. Непонятно почему, ведь ему ничего не грозило. Но тем не менее. Первое время не спал. Все ждал, что за ним придут. Даже перестал ночевать в своей спальне, ютился в гостиной, ближе к окнам, чтобы легче выскочить на улицу.
– Он забрал с собой все вещи? Или только самое необходимое?
– Только нужное. Я же говорю, Лева чуть ли не каждый день наведывался домой. Придет иногда веселый, иногда грустный. Поужинает. Кое-что из еды с собой возьмет. Аннушка, наша горничная, ему судочек специальный смастерила. Все просил сделать кулебяку с грибами. Очень, говорил, любят у них такую кулебяку.
Озеровский отметил слова "чуть ли не каждый день наведывался домой". Сестра убийцы утверждала обратное.
– Кулебяка – это прекрасно, – вынужден был согласиться голодный следователь. – Особенно в наши дни. Вы не устали?
– Нет. Мы можем поговорить еще.
– Очень хорошо. Скажите, Розалия Львовна, Лева год назад служил секретарем у Керенского…
– Да. – Жена инженера утвердительно кивнула головой. – У Александра Федоровича. И не просто служил. Он боготворил его! Даже стихи ему посвятил… Сейчас припомню… Как же они звучали…
– Не стоит, Розалия Львовна. Я хотел сказать…
– Нет, нет. Это имеет отношение к делу и самое прямое, – неожиданно уверенно заговорила подследственная. – Он действительно боготворил господина Керенского. До поры до времени. Я же говорю: юношеский максимализм… Да, вот, вспомнила:
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать,
И буду в покинутом поле
С прострелянной грудью лежать,
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню – Россия, свобода,
Керенский на белом коне…
Женщина прочитала строки без всякого выражения, тускло. После чего продолжила воспоминания:
– А потом… Потом он разочаровался в нем. Да и вообще… – Узкая женская ладошка вспорхнула и тут же упала на колени. – Единственное, что его утешало, семья и Володя. С ним они часто встречались. Много времени проводили вместе.
– Володя был уроженцем Петербурга?
– Вроде бы да. Но Лева как-то в разговоре заметил, что Володя, еще до Михайловского, окончил какое-то училище. Кажется, в Казани.
– А Лева с этим Володей Перельцвейгом давно дружен?
– Да не так, чтобы очень. В детстве у них были случайные встречи. Но то было детство. А вот сблизились года два назад.
Вторая ложь Елизаветы Иоакимовны. Зачем?
– А что за училище окончил Перельцвейг, не помните?
– Нет.
– А когда Леонид поступил в Михайловское?
– В июне семнадцатого. Сразу как ушел от Александра Федоровича.
– Владимир к тому времени учился в училище?
– Да.
– А вы, случаем, не знаете, где проживал друг вашего сына?