Ведь точно так же, когда мы заболеваем и ничего не помогает, церковь внушает нам, что страдание есть благо. Опять - промысел Божий! Однако кто из нас не согласился бы облегчить боль, если бы мы знали как? Выпей эту смесь трав с кровью, и тебе станет лучше. Где же тут дьявол? В травах, в крови или в той женщине, которая приготовила питье? А если речь заходит о любви или любовном наваждении? Ведь каждому здравомыслящему человеку известно, что этот недуг затрагивает не только тело, но и разум; в таком случае искусного поэта можно считать не менее опасным, чем ведьма, ибо он тоже помогает распространять и передавать заразу. Итак, Коряга - ведьма. Я - сводник. Моя госпожа - проститутка. Все мы виновны. Разница лишь в том, что ее разоблачили. И виноват в этом я. Но мое самопожертвование не поможет делу, я только дам повод осудить свою госпожу, а заодно и себя самого. Стоит куртизанку хотя бы раз привлечь к суду, пусть на основании одних только слухов о ее причастности к колдовству, и от нее всегда будут шарахаться как от зачумленной.
А если бы речь шла не о моей госпоже? Если бы я жертвовал лишь самим собой? Как бы я поступил тогда? Попытался бы вступиться за эту воровку и обманщицу? За эту лгунью? За женщину, которая держала меня в объятьях, которая спасла мне жизнь? Даже если бы я не мог отплатить ей и спасти ей жизнь, она бы, во всяком случае, узнала, что я пытался это сделать и что я никогда не намеревался обрекать ее на такую кару.
Ну, так как бы я поступил? Я не могу ответить на этот вопрос. Потому что не знаю. Но одно я знаю точно: всякий раз, стоит мне подумать о ней, как мое нутро заливает желчь, но от чего происходит эта горечь - от ее предательства или от ее страданий, я не могу сказать, потому что оба этих несчастья уже слились в моей душе воедино.
И это смешение, могу побожиться, не имеет ничего общего с винными парами.
34
Дни тянутся медленно. Мужчины приходят и уходят, но наш главный представитель воронья присылает записочки, сообщая, что его задерживают государственные дела. Габриэлла, которая, похоже, становится тем невиннее, чем дольше служит в доме греха, отправляется вместе с Марчелло в канцелярию церковной тюрьмы, чтобы расспросить про дальнюю родственницу - молодую женщину из квартала Челестиа, которую представители церкви арестовали десять дней назад. Новости, с которыми она возвращается, нам и так уже известны. Женщина по имени Елена Крузики обвиняется в колдовстве по письменным показаниям Церкви и свидетелей и предстанет перед судом, когда будут собраны все улики. Из местной, районной тюрьмы ее перевели в центральную - ту, что под Дворцом дожей. Там ее содержат за государственный счет, что означает медленную голодную смерть. В этом вопросе Венеция проявляет крайнюю осмотрительность, как и во всем, что касается денег и правосудия. Передачи со съестным разрешается приносить родственникам, но лишь при условии осмотра, дабы там не оказалось ничего такого, что колдунья может использовать для заговоров или для поклонения дьяволу.
Раз мы не можем ее освободить, мы можем хотя бы вкусно ее кормить. Отныне Мауро будет готовить обеды не только для дома разврата, но и для темницы.
Он уже едва поспевает. Сегодня вечером, наконец, явится мессер Лоредан, а поскольку известно, что до радостей стола он так же охоч, как до радостей ложа, то задача Мауро - утолить его первые желания. Он уже сбился с ног и квохчет почти столь же громко, как каплун, который, когда его зажарят и приправят апельсиново-коричным соусом, станет одним из изысканных блюд. Ну а после ужина, надо надеяться, наш мессер, поглотив столько яств, все-таки сумеет найти под брюхом свой уд, и тогда дело будет за госпожой.
Участь Коряги затронула всех нас (даже Габриэлла утратила прежнюю веселость), но моя госпожа сумела подчинить все страхи своей воле и целиком предалась делу, так как ей во что бы то ни стало нужно снова стать неотразимой. Пусть возлюбленного ей этим не удержать, но она, быть может, еще сумеет спасти подругу. У нее на все находятся силы, что вселяет в меня надежду, и она теперь печется о домашних делах не меньше меня, а сегодня целый день провела на собственной "кухне", возясь с притираньями и духами, щипчиками и помадами. Кожа у нее белоснежная и гладкая, как шелк, груди выпирают, точно две полных луны, восходящие над темным бархатным горизонтом, а запах от нее исходит жасминовый, с легким намеком на мускусную розу. Большинство мужчин пообещало бы ей все, чего она только пожелает, лишь бы просто иметь удовольствие видеть, как она станет расшнуровывать лиф. Но Лоредан - человек, с рождения окруженный привилегиями, и привык не столько радоваться совершенству, сколько всегда иметь его. Он не раз приходил и уходил, так и не сказав ни одного комплимента, впрочем, когда доходит до кошелька, он не настолько скуп.
На самом деле, если не считать привычки платить вовремя, я мало что знаю о нашей важной вороне или о том, чем именно он занят, когда правит Венецией. Все, что мне известно, это короткие резкие вскрики, которые он издает, предаваясь любовным наслаждениям; эти отрывистые взрывы я мог бы сравнить с сердитым карканьем его тезки-птицы. Некоторые из наших завсегдатаев делятся с нами своими тревогами и триумфами. Например, Альберини, когда дела у него идут хорошо, одаряет нас чудесами, способными или пропускать свет, или отражать мир, но если что-то не ладится и товар доставляют битым, а платить по счету и производить замену приходится ему, то он сетует и ворчит так, словно моя госпожа ему жена, а не зазноба. Но Лоредан оставляет все свои государственные заботы в палатах Дворца дожей; конечно, он охотно толкует о Венеции как об идеале, но о фактах предпочитает помалкивать. Он принадлежит к одному из самых знатных семейств, которые, по сути, издавна правят правителями, и, несомненно, является и усердным слугой государства на должностях, на которые его избирают, и политиком, пользующимся семейным влиянием для подкупа или для покупки голосов, которых ему недостает для того, чтобы занять именно ту должность, которая желанна ему самому. Хотя он больше не вхож в святая святых власти - несколько месяцев назад истек срок его пребывания в составе великого Совета десяти, - он знает там всех, и если там обсуждалась или, напротив, скрывалась какая-то громкая история, он наверняка о ней слышал. Способен ли он к состраданию? Что ж, ведь однажды он проявил великодушие, оказав моей госпоже ту милость, которая была в его власти, - пригласил ее на Сенсу. Но сейчас… Одному Богу известно, что сможет и что пожелает для нас сделать этот человек.
Впрочем, мы сами это вскоре узнаем.
Обычно он приходит в сумерках и уходит на рассвете. Но сегодня вечером он задерживается, а когда он наконец приходит, мы с моей госпожой уже изнываем, как запертые в клетке псы. Пока она развлекает гостя, я сижу у себя в комнате, с книгой на коленях, но ни одно слово не доходит до моего разума. Незадолго до полуночи я слышу, как отчаливает его лодка, слышу клич его гондольера, сворачивающего на главный канал. Я жду, когда же она выйдет. Наконец, иду к ней сам. Она сидит, глядя из окна на воду; волосы рассыпались у нее по плечам таким же пышным облаком, как в ту чудовищную ночь в Риме, когда она переспала с врагом, чтобы спасти нам жизнь. Солдаты и сановники - вот самые непробиваемые клиенты. Она оборачивается, и по ее глазам я догадываюсь об исходе их свидания.
- Мне и рассказывать-то было нечего, Бучино. Он уже и так обо всем знал.
- Как? Что ты хочешь сказать?
- Не знаю - просто об этом все говорят, и в правительстве тоже. Это ясно. Суд начнется на следующей неделе - с участием церковных чинов и представителя государственного суда.
- А что он еще сказал?
- О-о! Он говорил, что законы против богохульства и проклятий призваны защищать государство от распространения беспорядков и ереси. И что убийство младенцев - рожденных или нерожденных - это серьезное преступление. Боже мой, и все это после того, как я его обслужила! Клянусь, не успевает его семя просохнуть на простынях, как его голова уже возвращается в палату совета! - Она горестно смеется. - А я еще считаюсь мастерицей своего дела!
- Это не твоя вина. Он всегда был чурбаном бесчувственным. Мы же радовались его высокому положению, а не добродушию. А ты что ему рассказала?
- Что она вылечила ребенка моей соседки и что я предложила ей вступиться за ту женщину. Не знаю, поверил ли он мне. Наверное, у меня не очень хорошо получилось. - Она снова смеется. - Шесть лет я была для него верным средством отдохнуть после тягот управления государством. Он еще ни разу не видел меня в слезах и, похоже, немного растерялся, не зная, как быть.
Она умолкает, и мы оба прекрасно знаем, что слезы вот-вот снова хлынут. Фьямметта не привыкла терпеть неудачи с мужчинами, а за последние несколько недель таких неудач (разного свойства) ей выпало больше, чем за много лет. Но сейчас ей нельзя сокрушаться из-за этого.
Она нетерпеливо встряхивает головой.
- Он сказал, что сделает все, что может. Наверное, он и впрямь попробует что-то сделать. Аретино прав, Бучино! В воздухе ощущается заметная тревога. Лоредан был очень рассеян весь вечер, еще до того, как мы отправились в спальню. Когда я спросила у него, отчего он был так занят и почему сегодня задержался, он лишь проронил, что это связано с иностранными делами, а когда я попыталась выспросить поподробнее, он закрылся как устрица! А вот вчера у меня был Фау-сто и сообщил мне, что турки снова нападают на венецианские суда, но никто не желает признаваться в потерях.
Ла Серениссима - Безмятежная! Похоже, под безмятежной гладью происходит тайное бурление.
Ну, так что же нам теперь делать? Лучше не задаваться таким вопросом - ведь ответ ясен нам обоим. Остается ждать дальше.
35
Мы с Марчелло ежедневно отвозим еду, привязывая лодку у пристани слева от Столпов правосудия, а дальше пересекаем Пьяццетту, чтобы подойти к боковым воротам тюрьмы. Я уже начал ценить определенную симметрию правосудия и наказания, заложенную в здешней архитектуре, чего не замечал прежде. Мало того что плаха красуется прямо перед Дворцом дожей, еще и сам дворец, где обитают творцы законов, служит в своей нижней части узилищем для тех, кто эти законы нарушает. Но здесь, как и везде, тоже существует иерархия. Если у тебя достаточно денег, ты можешь купить себе местечко в одной из камер, выходящих решетчатыми окошками на саму Пьяццетту, и наслаждаться свежим воздухом и видом на столпы, позорная казнь между которыми - если у тебя хватит денег и благоразумия-тебя не ждет. Готов поклясться, многие из нищих охотно поменялись бы местами с такими заключенными, потому что те не только хорошо питаются, но даже принимают у себя друзей и родственников. Я не раз видел, как знатные господа, обвиненные в мошенничестве или чем-то подобном, играют в карты или болтают с какими-то юнцами, а изредка и с хорошо одетыми дамами.
Те, у кого денег и влияния меньше, томятся в сырых подземных камерах, и если им не слышно предсмертных криков тех, кого вздергивают на площади, то это означает, что и нам не слышны их вопли. Я до сих пор помню рассказ моего знакомого старика-колодезника о том, как однажды сжигали группу отъявленных содомитов. Содомия, надо сказать, почиталась величайшим из преступлений, да вдобавок некоторые из виновников происходили из знати, и их связи попахивали мятежом против правительства. Так вот, тех из них, кто происходил из правящего воронья, удушили гарротой еще до того, как их лизнуло пламя, а вот парнишкам победнее и помилее - тем, с кем они прежде забавлялись, - выпали и муки костра, и истошные крики.
У входа в темницу мы передаем сверток с едой привратнику и (следуя совету Аретино, чье знание жизни низов оказывается безупречным) незаметно суем ему в ладонь монетку, чтобы передача наверняка дошла по назначению. Я уже раз десять спрашивал, нельзя ли ее повидать, чтобы убедиться, что ее кормят, но мои любезные гримасы ни к чему не приводят, и ответ я получаю один и тот же: обвиненные в ереси содержатся в одиночестве, им ни с кем видеться не позволено.
Летнее солнце забирается все выше на небосклон, а наши дни делаются все мрачнее.
Два утра назад юный любовник моей госпожи отплыл на круглой галере, направлявшейся на Кипр. Последнюю ночь перед отплытием он провел у нее. Я пожал ему руку, когда он пришел, и попросил прощения за давнюю грубость. Он, похоже, смутился (при всем обретенном любовном опыте он по-прежнему очень юн), но для меня важно было примириться с ним. Что между ними потом происходило, я не знаю, но звуки, долетавшие из ее спальни в ту ночь, свидетельствовали не только о страсти, но и о страдании. На следующий день Фьямметта не показывалась почти до самого закатного часа. От меня, хотя я был готов сделать все ради того, чтобы утешить ее горе, никакой пользы не было. Я понимаю, что ей чудовищно не хватает Коряги. Как мужчина, который очень долго жил рядом с женщинами, я знаю точно, что бывают времена, когда только они сами могут помочь друг другу.
Мне тоже не хватает Коряги. И ее отсутствие омрачает не только настоящий миг, но прошлое, когда я упорно предпочитал не обращать на нее внимания.
Суд проходит за закрытыми дверями в одной из дворцовых палат совета. В течение нескольких первых дней я стою снаружи, возле входа, рассчитывая разглядеть свидетелей и теша себя надеждой, что если я опознаю ту женщину, что преграждала ей путь тогда на площади, то покажу ей, как больно может искусать лгунью дьявол с собачьими зубами. Но дворцовые ворота ежедневно проглатывают сотни людей - и тех, кто правит, и тех, кем правят, - и одна сердитая старуха до смерти похожа на другую.
Через некоторое время начинают распространяться сплетни, что старая труба дала течь, дескать, одна из обвинительниц потеряла ребенка на восьмом месяце, а потом обнаружила у себя под подушкой ржавые гвозди и вырванные зубы - верные приметы ворожбы! Сама же Коряга ни в чем не сознается, и ее защита - спокойная, ясная логика - порой наносила серьезные обиды обвиняющей стороне; а чтобы проверить правдивость ее слов, ее подвергали пытке веревкой, хотя, по-видимому, это никак не повлияло на ее показания.
Я, человек, не привыкший молиться (я никогда не мог понять, с кем же я все-таки беседую в такие минуты - с Господом Богом или с самим собой), теперь завел обыкновение вместо Бога взывать к Лоредану. Его сдавленное карканье, сопровождающее любовные утехи, с монотонной регулярностью раздается у нас в ночи. Моя госпожа приберегает всю свою изобретательность для того, кто обладает наибольшим влиянием. Мне кажется, страсть, оставшуюся у нее при разлуке с сосунком, она сейчас переносит на этого старца. Он непременно должен это ощущать - ведь она буквально сияет красотой и нежностью в эти дни, а он, при всей своей внешней неумолимости, человек не жестокий. Я знаю, что он заметил царящую в доме тревогу, ведь даже профессионалы не в силах разыгрывать радость, когда кругом столько горя. Именно он, когда начали расползаться слухи о суде, отступил от своего обыкновения и заверил мою госпожу, что судьи, учитывая нынешние настроения, мягко обращаются с Корягой и что веревку применяли весьма щадящим образом.
Несколько дней назад, когда он ужинал у нас, я, помогая подносить блюда, затеял с ним разговор о реформе Церкви и об истории венецианского государства, написанной Контарини. Мы с ним говорили о том, что важнее - милосердие или благочестие, о роли чистоты справедливого правления. Не думаю, что его обманула моя страстность, когда речь зашла о важности снисхождения в правосудии, но, кажется, он остался доволен нашим спором, потому что доводы его были прозрачны.
Было бы легче, если бы нами правили глупцы. Тогда бы нам, во всяком случае, нечего было ожидать. Кажется, еще никогда я не был так напуган.
На шестой день, после полудня, отвезя передачу, я возвратился домой и заметил нарядную гондолу у нашего причала. До вечера мы не ждали никаких посетителей, а новичков
Фьямметта не принимает, пока я не подвергну их осмотру. Войдя в дом со стороны водяных ворот, я слышу, как сверху по лестнице кто-то спускается. И вот передо мной появляется турок - в высоком тюрбане и в ниспадающих одеяниях.
Мы не виделись с того самого дня, когда он спас мне жизнь, вытащив из канала, и когда мне в уши вонзились птичьи когти болезни. О Боже, сколько же вечностей прошло с тех пор?
- А-а, Бучино Теодольди! Я очень надеялся повидать тебя перед отъездом. - Он широко улыбается. - Я тут… навещал твою госпожу.
- В самом деле?
Он смеется:
- Не волнуйся! Меня не нужно заносить в твои драгоценные конторские книги. Мы с ней кое о чем толковали. Я хотел и раньше зайти, справиться о твоем здоровье, но… меня отвлекали кое-какие другие вещи. Ну, рассказывай - как ты?
- Жив.
- Телом - я вижу, да, а вот душой - не очень.
- Я… просто меня гложет одна неприятная забота, вот и все, - отвечаю я.
- А! Такие наступили времена. Я зашел еще и затем, чтобы проститься. Меня снова призывают к султанскому двору. Отношения между двумя нашими великими державами снова подпортились, и хотя мы пока еще не воюем, уже ясно, что здесь мое присутствие нежелательно. - Он ненадолго умолкает. - Жаль, что мне не придется учить тебя нашему языку. - И снова умолкает, чтобы у меня было время передумать. - Но пожалуй, ты совершил правильный выбор. Пусть Венеция и не ценит тебя по достоинству, кое-кому ты здесь по душе. - Он протягивает мне руку. - Береги себя, дружок! Ты мне всегда нравился.
- А ты - мне. - Я жму ему руку, и в тот же миг мне представляется город, изобилующий слонами и фонтанами, павлинами, мозаиками и канатоходцами, и на один кратчайший миг я задумываюсь - а не зря ли я отверг мечту о славном Константинополе? Но длится эта мысль всего миг.
Наверху, в портего, моя госпожа поглощена беседой с Габриэллой. Но, заметив меня, она умолкает и велит Габриэлле удалиться.
Проходя мимо меня, Габриэлла избегает встречаться со мной глазами. У меня перехватывает дух от страха.
- В чем дело? Что случилось?
- Бучино, подойди сюда, - говорит Фьямметта и, улыбаясь, протягивает мне руку. Глаза у нее сияют, но она же - мастерица наигранных настроений, а я слишком измотан, чтобы отличить безумную надежду от отчаяния. - У тебя усталый вид. Наверное, ноги болят? Сядь, посиди со мной.
- Не болят у меня ноги! - Я замечаю на столе богатый переплет красной кожи. Это томик Петрарки, и серебряный замочек на месте. - Почему книга здесь? Что-то случилось? Рассказывай!
- Я… у меня новости от Лоредана. Он… он, кажется, готов разрешить нам навестить ее в тюрьме. Только нужны деньги на подкуп, что-то вроде взятки…
Подкуп! Ну конечно. То масло, что смазывает все петли, все зубцы, все действующие основы этого непорочного государства. Ты лаешь на луну, Гаспаро Контарини! Ибо этот город уже продался дьяволу.
- Сколько?
Она выдвигает ящичек стола и придвигает ко мне кошелек. Я поднимаю его - а я ведь лучше других умею даже сквозь ткань нащупать и определить вес дуката! Сумма немаленькая.
- Откуда ты это взяла?
- Не важно.
Мой взгляд снова падает на книгу.
- Нет, это не то, что ты подумал! - говорит она торопливо. - Я не погубила наше будущее. Я не продала книгу! - Она умолкает. - Я лишь… извлекла оттуда несколько страниц.
- Как?
- Ну… я вытащила оттуда две гравюры и два сонета, которые к ним относятся.
- Для кого?
Но разумеется, я уже догадался.
- О Господи, ты продала их турку! Но как же…