…Спирька вошел в темный Банковский переулок. Фонари не горели, но он прекрасно ориентировался.
Навстречу ему двигались четыре человека, в темноте практически неразличимых.
Когда они поравнялись со Спирькой, вспыхнул свет карманного фонаря.
– А ну пошел, не то я тебе, падло, руки оторву, – рявкнул Кот.
– Месье, у Вас есть деньги? – по-французски спросил человек с фонарем.
– Ты что несешь, фонарь гаси!
– Тогда снимайте пальто.
– Что?! Да ты, фраер, знаешь, кто я? Я Кот, Спирька Кот, меня все общество знает.
– Слушай, я твоих блатных примочек не знаю.
Фонарь скользнул по четырем фигурам, и Спирька увидел четыре маузера, направленные ему прямо в живот.
Он снял пальто, потом пиджак, жакет с золотой цепочкой и часами, брюки и туфли.
– Спасибо, месье Кот, и помните, мы вас, уголовную сволочь, будем нещадно давить, как и ваших красных коллег. А теперь идите…
…Ну я и пошел к свату, сказал, что проигрался, а не то позора не оберешься. А квитанция в пальто была.
– Ну что же, Спиридон, – Тыльнер встал, потянулся – с нападением на вагон мы с тобой разобрались. Теперь отведут к народному следователю Трегубскому, он магазином и займется.
– Спасибо, начальник, – Спирька встал, причесался, привел себя в порядок, закинул руки назад и пошел к двери.
Зазвонил телефон.
– Тыльнер у аппарата. Здравствуйте, Федор Яковлевич, вот беседуем о давешних французах. Кто беседует? Оловянников… Не знаете… Это субинспектор Линейного отдела… Что же все, что есть…
Тыльнер положил трубку.
– Нас в ЧеКу зовут.
Семферополь-Москва.
Лена Иратова разложила пасьянс, но делала это невнимательно, поглядывая в окно.
А за окном творилось нечто странное. Непонятные люди тащили мешки опавшей листвой и посыпали перрон.
Администратор Брославский что-то объяснял начальнику станции.
В купе влетела гримерша.
– Леночка, солнышко, красавица, на грим.
– Какой грим, Анечка?
– Стоим четыре часа, станция чудесная. Режиссер вздумал снять Ваш крупный план.
– Смешно, а где мое платье?
– Все готово – и платье, и шляпка.
На перроне осветители устанавливали прожекторы. Стояла обычная киношная суета.
Разумный подошел к Лене.
– Леночка, милая, сцена несложная, но Вы должны ее сыграть как богиня. Вы в трауре сидите на станционной скамейке, вечер, перрон пуст, Вы на опалой листве зонтиком пишите имя любимого, ветер сразу же уносит листья, как Вашу надежду на встречу. По перрону идут два офицера, они видят красивую грустную даму в трауре, проходят мимо, подносят руку к козырьку, понимая, что это офицерская вдова. Все. Это снова сцены. Дальше Ваш крупешник, крупешник офицеров, Ваш взгляд им вслед. Вы посмотрите, какое отчаяние. Уездная Россия, еще не тронутая революцией. Так, начинаем.
Лена подошла к скамейке и села.
– Камера! Начали!
Она зачертила зонтиком на листве, пытаясь написать имя Олег.
Она не обращала внимания ни на свет, ни на стрекотание камеры.
Пыталась написать имя, но лежащий под лавкой помреж махами имитировал ветер, и буквы из листьев уносились вдоль перрона.
МЧК.
Мартынов встретил коллег с самоваром и свежими бубликами с маком.
– Думать давайте, что у нас за бандочка французов объявилась. Какие-то уголовники прямо из романа Эжена Сю, новые московские тайны. По городу слухи идут. Да вы пейте чай-то, – улыбнулся Мартынов.
Он был красив, синеглаз, тонок в талии, с копной смоляных волос, а главное – он всегда был расположен к людям.
– Яша, – сказал Тыльнер, – все, что мы нашли, ты знаешь. Историю с вагоном сейчас крутим.
– А налет на квартиру Громова?
– Работаем с горничными и, конечно, с гостями. – Тыльнер взял бублик, разломал, налил себе стакан чаю, положил сахар, размешал.
– Ты, Георгий, сюда чай пришел пить? – поинтересовался Мартынов.
– А почему нет?
– Разрешите? – в комнату вошел Николаев. – Я, Федор Яковлевич, беседу вашу услышал и хочу заметить, что когда в конце семнадцатого сей, тогда еще гимназист, пришел к нам работать, наглости ему занимать не надо было.
– Обижаете, учитель. А Витька Князь, король Хитровки, говорил, что наглость – второе счастье. Так о чем я беседу свою веду. Среди потерпевших была дама приятная во всех отношениях. Папанька ее имел прииски золотые, а муженек нынче мехов торгует. Так вот эта мадам Еремина, в девичестве Строгонова, пострадала меньше всех. Колечко с камушком да сережки не очень дорогие. Я встретился с людьми, которые неоднократно видели ее в свое время в театре. Они же поведали мне, что украшений у нее много.
– Значит так, – начал Мартынов, – французы совершают налет на почтовый вагон, берут деньги. Потом налет на квартиру.
– Но прежде они раздевают Спирьку Кота.
– Странная банда, – сказал, задумавшись, Николаев. – Налет на поезд, на квартиру, уличные грабежи. Такого еще не было.
Зазвонил телефон.
– Мартынов… Внизу… Веди его сюда.
Он положил трубку, крутанул ручку.
– Сейчас придет человек, который видел этих французов.
Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Леонидов.
– Вот теперь все в сборе, – засмеялся Мартынов, – поведай нам, Олег, о драке в "Домино".
– Яков, долго рассказывать не буду, твои секретчики поведали тебе о необыкновенной даме и четырех джентльменах.
– А почему джентельменах?
– Не поверишь, Яков, мужики как с картинки приложения к "Синему журналу".
– Ты же парень памятливый, лица не запомнил?
– Яша, двоих узнаю даже ночью.
– Ну а того, с кем дрался?
– Крепкий парень. Я его схватил, так мне показалось, он из одних мускулов слеплен. Все четверо статные, с гвардейской выправкой.
– Офицеры?
– Нет.
– Почему?
– Я год форму носил, а потом еще месяцев десять шашку у левого бедра придерживал. А эти ходят легко, руки у них в движении, Походка такая бывает у спортсменов, цирковых и балетных.
– А вот Спирьке Коту, – Мартынов взял протокол, – один сказал, что уголовники и красные для них одно и тоже.
– Яков, я не хиромант, но цирковые такого бы не сказали. Я видел циркачей фортничков, но ни разу не встречал балетного политика.
– Олег, я тебя зачем пригласил? – начал Мартынов.
– Чаю с бубликами попить, – прервал его Леонидов.
– Пей на здоровье, сахару положи больше – он память освежает.
– А причем здесь моя память?
– Помнишь питерскую "Красную газету", свою статью "Утро Сенного рынка"?
– Помню, название гаденькое, я зазвал ее "Человек без лица".
– Это все ваши художественные подробности. Тогда твоя статья заставила банду Упыря выйти на свет…
– Ты хочешь, чтобы я написал статью о "французах"?
– Конечно.
– А материал?
– Будешь лепить из того, что есть. И даму не забудь.
Без стука в кабинет вошел начальник КРО Глузман.
– Все совещаетесь, как карманников ловить?..
– А здравствуйте где? – поинтересовался Мартынов.
– Ты, Федор, из-за своей работы находишься в плену старорежимных предрассудков. А тут на ловца и зверь бежит. Так бы мои ребята шукали Леонидова по городу, искали, а он у тебя баранки есть.
– Он у меня делом занят.
Глузман подошел к столу, взял баранку, откусил здоровый кусок и непроживав сказал:
– Ну пошли ко мне, Леонидов, там ты тоже делом займешься.
– А ты чего мне тыкаешь? Я этого не люблю, – Леонидов встал.
– Пошли, пошли, белая кость, голубая кровь, лицеист недоученный.
Они вышли.
Мартынов встал:
– Извините, товарищи, я к Манцеву.
Глузман уселся за огромный стол с резными трубами и махнул Леонидову:
– Садись кожаное кресло, что у меня для почетных гостей.
– Нет, спасибо, я лучше на диване.
– Ну как хочешь. Ответь мне, Леонидов, на такой вопрос, – Глузман встал, вынул из брючной кобуры кольт, положил его в ящик стола. – Где Штальберг?
– Работает, видимо, – Леонидов пожал плечами.
– Но ты его начальник…
– Э-э, нет, – перебил Леонидов Глузмана, – ты очень слабо разбираешься в редакционной иерархии. Он работал в отделе, которым я творчески руковожу. Мы обсуждает будущие статьи, я распределяю задания.
– И какое же задание выдали Штальбергу на этот раз?
– Два. Одно – поехать к речникам в затон, написать, как готовят речной флот к зиме. Он выполнил его и привез очень неплохую статью.
– На а второе?
– это задание ему по профессии ближе, он же вел светскую хронику. Встретится с Юрием Саблиным, сделать интервью, за что он получил второй орден "Красного знамени".
– Саблин получил второй орден? – изумился Глузман.
– Да об этом написано в Ведомостях ВЦИК.
– Так… Так, – Глузман зашагал по комнате из угла в угол.
– Так, где же Штальберг, Леонидов?
– Я же сказал, понятия не имею.
– Чека разоблачила его как агента Охранки, и он исчез.
– Это дело ЧК, а не моей газеты.
– Вы все хотите быть чистенькими, а новый мир строят в крови и грязи. Пора забыть, что вы, журналисты, украшение петербургских салонов. Забыть пора.
– А Вы на меня не кричите! – Леонидов легко вскочил с дивана, погладил кожу, – кстати, из нее можно сшить отличные сапоги.
– Что? Как? Почему сапоги?
– Чтобы носить, вот почему.
– Ты думаешь, Леонидов, что умнее всех. Статьи красивые пишешь, но мы то тебе подлинную цену знаем. Выясним, почему ты каждую неделю по средам бываешь в кофейне на углу Камергерского. Скоро год, как приходишь туда ровно в три.
– А вот это не должно волновать КРО, я там не назначаю свиданий ни коммерсанту Массино, ни с Брюсом Локартом, и даже не с Борей Савенковым.
– Ишь, чьи имена тебе известны, – рявкнул Глузман, – а главный враг нашей молодой страны для тебя просто Боря.
– Да, просто Боря, я, когда он министром у Керенского был, водку с ним пил и к дамам из варьете ездил. И перестаньте мне тыкать.
– Так что же Вы делали каждую среду в кафе?
– Я тебе, Михаил Гертович, объясню, – сказал вошедший Мартынов. – У него любимая девушка уехала, так вот они и наметили место встречи, а пока отпусти Олега Алексеевича, у нас дела очень важные.
Леонидов и Мартынов вышли в коридор.
Мимо них шестеро матросов с трудом волокли огромный сейф с завитушками на углах.
– Уйдите, ребята, в сторону. Он тяжелый как жесть, не дай Бог, уроним, покалечить может.
Мартынов и Леонидов шмыгнули в открытую дверь.
– Так ты откуда про место встречи узнал? – спросил Леонидов.
– Конечно, я мог бы развести тебя легко, что моя служба все знает. А дело простое, как соленый огурец. У нас в квартире подруга Иратовой живет. Варя Луганцев. Ей Елена перед отъездом рассказала, а она моей жене. С той поры мне покоя нет. Чуть что – тебя с Леной в пример ставит.
– Действительно, все просто, – засмеялся Олег.
– А теперь пошли, просмотрим все материалы. На твою статью очень надеемся.
Олег Леонидов.
Не вечер, не ночь. Не осень, не зима.
Леонидов шел по Чистопрудному бульвару. Пошел снег, медленно тая лишь коснувшись земли, но деревья покрывались чистым серебром наступающей зимы.
С криками мальчишки в старых коротких гимназических шинелях играли в снежки.
Мимо пробежала барышня, мазнула по Леонидову серыми лукавыми глазами и заспешила дальше, мелькая фетровыми ботами.
С козырька кепки капал на пальто растаявший снег.
Город преобразился, стал нарядным.
Леонидов шел по бульвару. Словно чужой в этом любимом им городе.
На Рождественском бульваре у него проверили документы двое в заношенной милицейской форме и отпустили его с явным неудовольствием.
На одном из домов висел здоровенный плакат – красноармеец в шлеме и гимнастерке с разводами кому-то яростно грозил, что он хотел сказать, никто не ведал, так как краска с текстом за осенние дожди стерлась.
Ах, город, город. В котором он был счастлив и несчастлив. В котором к нему прилетала птица удачи, садилась рядом, а поймать ее он никак не мог.
Скамейки на бульваре, разобранные на дрова, разбитые фонари, которыми когда-то гордилась Государственная Дума.
Город его прошлого, в котором не залетит птица удачи, потому что поймал ее Глузмани держит в клетке в подвале ЧК.
У Страстного монастыря милиция гоняла оборванцев, они, словно насекомые, разбегались по окрестным дворам и бульварам.
Леонидов не стал искать неприятных встреч, перелез через сплошную ограду и попал на Большую Дмитровку.
В Козицком переулке Леонидов зашел в маленькую мясную лавку.
На крюках висел большой выбор конины и пара свиных туш.
Приказчик объяснял старушке преимущества конины над говядиной.
Из-за занавески вышел хозяин, здоровенный мужик в засаленном жилете.
Он посмотрел на Леонидова и крикнул:
– Ваше благородие, прапорщик Леонидов.
Олег внутренне напрягся.
– Не узнаете, милый Вы мой, спаситель, можно сказать. Я после госпиталя как уж искал Вас. Вы же меня с немецкой стороны вынесли.
– Шарапов, старший унтер-офицер Шарапов, – обрадовано вспомнил Леонидов.
– Не побрезгуйте, зайдите, – Шарапов откинул занавеску.
В комнате стоял стол, два стула, вешалка, все остальное занимали цинковые лари.
– Шарапов засунул руку за ларь, достал бутылку.
– Казенная, старая, сейчас мясо поджарим…
– Тебя Михал Михалыч зовут, точно?
– Помните, подумать надо.
– Не могу я, Миша, пить, работа очень важная. Я в лавку зашел маленький кусочек говядины прикупить.
– Зачем маленький, да я Вам тушу продам.
– Зачем мне туша, мне вот такой кусочек надо, – Леонидов показал.
– Батюшки святы, это же здоровому мужчине на один зуб.
– Я котеночка подобрал…
– Святая душа ты, Олег Алексеевич, другие нынче животинку забивают на обед, а ты, себе отказывая, растишь. Погоди.
Шарапов нагнулся над ларем, вынул мясо.
– Это говядинка, а это отбивные свиные для тебя, а то после фронта здорово ты с лица спал.
– Леонидов полез за деньгами.
– Не обижай, возьми от чистого сердца. Другим разом плати, а сегодня не надо. А выпить зайди обязательно.
– Не могу сегодня и завтра. А потом зайду.
– Приходи, выпьем по-солдатски.
Они обнялись.
У самых дверей Шарапов крикнул:
– Не забывай.
… И не стало Козицкого переулка, зашумели взрывы. Пулеметные пули со свистом рвали темному.
Леонидов тащил раненого.
– Брось меня, прапор, брось. Оба сгинем.
– Ты сам откуда, – задыхаясь спросил Леонидов.
– Из Москвы будем…
– А откуда?
– Со Сретинки мы…
– А я с Тверской. Где ты слышал, чтобы земляков бросали, особенно москвичи…
В подъезде дома он встретил Ольгку Витальевну Арнольд, знаменитую киностаруху, она играла аристократок и благородных матерей.
– Олег Алексеевич, у Вас за дверью котеночек плачет.
– Бедная, заждалась меня.
– Олег Алексеевич, а у меня к Вам крохотное дельце. Подождите немного.
Бывшая благородная старуха величавой походкой пошла к своей двери.
Через минуту вернулась с баночкой молока.
– Это Вашей новой подруге.
– Батюшки, откуда?
– Вы так мало бываете дома, а поэтому никогда не видели Марусю, приносящую молоко.
– Марусю из старой жизни.
– Представьте себе. Я беру у нее молоко, могу покупать и на Вашу долю.
– Вы моя спасительница, – Леонидов достал и протянул деньги.
– Зачем так много?
– Берите, мне пол-литра.
В квартире Нюша с мяуканьем начала тереться о ноги.
Леонидов взял мисочку, вылил туда молоко, сел на пол и смотрел, как хлебает котенок, и это его упокоило.
Он скоро разжег "буржуйку" и начал варить овсяную кашу.
Когда она сварилась, опять влил в миску, нарезал говядины от души и бросил в овсяную кашу. Потом дал это Нюше, которая даже зарычала от восторга.
Он поужинал, налил себе чаю, сел к столу.
Некогда стол этот стоял в Петербурге, в весьма изящном кабинете, а ныне от былой гвардейской стати мало что осталось. На столе стоял изящный серебреный чернильный прибор, валялись гранки, рукописи, книги с закладками и стоял пыльный телефонный аппарат.
Олег зажег традиционную настольную лампу с зеленым абажуром.
Наевшаяся Нюша мяукнув прыгнула на стол, уселась, подставив сытый животик под тепло, идущее от лампы.
Леонидов разложил документы.
Положил перед собой стопку бумаги, взял ручку.
Задумался на мгновение и написал:
"Налет с французским прононсом".
Он писал быстро, работать было интересно и легко.
Урчал котенок, раскачивала за окном темнота испуганный город, трещали дрова в буржуйке.
Вдруг пыльное сооружение звякнуло, а потом затрещало, как испорченный трамвай.
В великом изумлении Олег поднял трубку:
– Леонидов.
– Привет, Олег Алексеевич…
Голос главного редактора был напористым и веселым.
– Удивлен?
– Сражен. Ведь у меня аппарат отключили во время переворота в семнадцатом, как вещь буржую ненужную.
– Так слушай. Мне позвонил начальник МЧК Манцев… И говорит, как телефонировать тебе, А я отвечаю, у Леонидова телефон отключен как у вреднейшего буржуя.
– А он?
– Засмеялся и спрашивает, есть ли твой номер в последнем выпуске "Вся Москва". Я говорю есть. Вот и вся история. Теперь ты не вреднейший буржуй, а нужный революции человек. Голос редактора в трубке на секунду умолк.
– Много написал?
– Три страницы.
– Чекистам нужно, чтобы мы вышли утром. У них свои дела. Сколько осталось работать?
– Часа три.
– Через три часа я вышлю мотор. Езжай в редакцию.
Когда он вернулся, Нюша спала у дверей. Часы тяжело пробили четыре раза.
Леонидов разделся, накинул халат и пошел умываться, руки были в типографской краске. Он вернулся в комнату и лег на кровать. Нюша подобралась к нему, прижавшись, и заурчала.
Леонидов заснул сразу.