Елена Иратова.
Поезд подходил к Москве к девяти часам.
Прежде чем вытащить аппаратуру, выгрузили баулы и коробки Лены.
По перрону бегали мальчишки-газетчики.
– "Рабочая газета"… "Рабочая газета". Читайте статью Олега Леонидова о французской банде.
– Ну вот, Леночка, – улыбнулся Бауэр. – Несколько необычно, но Олег Вас встречает.
Лена засмеялась.
Бауэр сунул газетчику деньги.
– "Налет с французским прононсом". В духе нашего друга статья.
А газетчики бежали, выкрикивая название статьи Леонидова.
Всей киногруппой Лену усаживали на извозчика. И поплыла Москва, но мимо. Чище она стала, веселей с той поры, как актриса уехала на Юг. Больше вывесок и меньше заколоченных окон. В Большой Афанасьевский въехали, и пошел снег. Он падал на землю в полном безветрии, словно пух.
Лена поймала снежинку на ладонь, и она была похожа на новогоднюю елочную игрушку.
– Приехали, барышня, – повернулся к ней извозчик, – во двор будем заезжать?
– Конечно, конечно. Вон к тому подъезду.
– Значит будем.
Извозчик подъехал, помог сгрузить чемоданы, и даже на второй этаж подсобил поднести.
Лена села на чемоданы у двери, на которой блестела табличка "Елена Андреевна Иратова – драматическая актриса".
Лена повернула рычажок звонка.
За дверью послышались шаги. Звякнула цепочка, щелкнул замок.
На пороге стояла тетя, разглядывая ее в лорнет на черненой ручке.
– Прибыла домой, драматическая актриса.
Тетя, бывшая прима провинциальных театров, умела держать паузу.
– Тетя Надя!
Лена вскочила, обняла ее.
Они оба заплакали.
Ну заходи, заходи, я уже третий день в ванной колонку топлю.
Потом они завтракали.
– Тетя, откуда на дверях эта вульгарная табличка.
– Нас уже уплотнить хотели. Так Олег достал охранную грамоту у самого Луночарского, поэтому велено было повесить табличку. Он тебя очень ждал. Ты вернулась из-за него?
– Тетя, милая моя тетя, возвращалась к нему, а теперь не знаю.
– Леночка, я не понимаю, а твое письмо, мне его Олег показывал.
– Умная моя, добрая, единственная в жизни. Я сама ничего не понимаю. Когда я уезжала на Юг, вернее, бежала от этого холода, грязи, хамства, я думала, что там увижу старую добрую жизнь.
– Увидела? – тетя закурила толстую папиросу.
– Нет, там было все то же, но в другой декорации. Но там у меня был успех, не такой, как в Москве, но успех. Но была и горечь, тоска. Я очень скучала по Олегу. И я как в "Чайке" "…гнала, гнала лошадей…". В Москву, в Москву…
– Не надо, Леночка, я знаю чеховский репертуар.
– Мне повезло, я встретила Разумного, и мы начали снимать фильму. И все вернулось. А Олег, он остался прежним.
– Но он так много сделал для тебя. Нас не уплотнили, он договорился, что тебя берет к себе Станиславский.
– Не может быть?!
– Может, моя девочка, может.
– Мы стали разными люди, в пятнадцатом году все было иначе.
– Леночка, не мне тебе советовать. Ты знаменитая актриса, живи, как знаешь. Ты встретишься с ним.
– Конечно, я очень скучала без него. Но я не могу жить как прежде, я накопила столько душевных сил, мне успех нужен. На Юге, несмотря ни на что, я поднялась, а он…
Лена помолчала, крутя в руках ложку.
– А он остался прежним. Я сегодня его увижу. Я боюсь нашей встречи.
Лена встала, открыла дверь в свою комнату.
Все стены были увешены серебряными венками, лентами, афишами с ее именем…
Тыльнер и Оловянников.
На обитой светлой кожей двери прилипла серебряная пластина, на которой писарским рондо написано "Ерохин В.П. – коммерсант".
– Все по новой начинается, – вздохнул Оловянников, – откуда эти буржуи повылезали?
– Это ненадолго, – успокоил его Тыльнер. – Спорим, коммерсанты опять приказчиками станут.
Он повернул ручку звонка.
– Кто так?
– Я хотел бы видеть гражданина Ерохина, – ответил Тыльнер.
– Как доложить?
– Инспектор Уголовно-розыскной милиции Тыльнер.
– Минутку.
– Он нас за дверьми весь день держать будет? – разозлился Оловянников.
– Боится налетов, не догадался я ей телефонировать. Аппарат у Ерохина наверняка есть.
Дверь полуоткрылась на ширину цепочки.
– Покажите документы.
Тыльнер достал удостоверение, раскрыл, протянул к двери.
– Сейчас открою.
В прихожей висела изящно сработанная под китайскую бронзу люстра, висели какие-то яркие картины, на полу лежала ковровая дорожка.
Из комнаты вышла весьма красивая дама.
– Слушаю вас, господа.
– Господа в Черном море, – мрачно пробасил Оловянников.
Тыльнер толкнул его в бок, снял кепку, наклонил голову с безукоризненным пробором.
– Позвольте представиться, мадам Ерохина. Инспектор уголовного розыска Тыльнер Георгий Федорович. Со мной мой коллега субинспектор Оловянников.
– Слушаю вас.
– Нам необходимо побеседовать с Вами по поводу налета на квартиру Громовых.
– Мы с мужем давали показания дважды, но если Вам угодно, Жорж…
Тыльнер изумленно посмотрел на мадам Ерохину.
– То я готова рассказать еще раз. А Вы меня не узнали? Наши дома в Сокольниках были рядом.
– Господи, Галя Строганова, Галина Васильевна, Вас и не узнать, Вы стали такой…
– Какой? – засмеялась хозяйка. – Прошу в гостиную. Чай, кофе? Анечка! Три кофе!
Они удобнее уселись в уютной гостиной, и Тыльнер спросил, не давая хозяйке подготовиться.
– Галя, Галина Васильевна, при налете Вы пострадали меньше всех, хотя нам известно, что у Вас весьма дорогие украшения.
– Ах, вот в чем дело. Я их перестала надевать уже как полгода. Мы с Людочкой Полянской были в театре у Таирова, а на выходе на нас напали двое, и если бы не три красных командира, то мы бы остались без украшений.
– Вы заявили в милицию?
– Краскомы доставили бандитов, ну и мы пошли конечно в участок рядом с театром. С той поры я ношу драгоценности только дома. А муж мой вообще не носит золота, у него отобрали наручные серебряные часы.
– Галя, – Тыльнер улыбнулся, – я часто вспоминал Соколники, крокет…
– В который Вы, Жорж, мухлевали, – засмеялась Ерохина.
– Победа должна быть добыта любым путем, но я помню, как прекрасно Вы отгадывали шарады. Вспомните что-нибудь, что Вам особенно вспоминалось.
– Знаете, одна странная мелочь. У Громовых были в основном коммерсанты, и один человек, как бы сказать, раньше их таких, как он, именовали друг семьи, а проще любовник Наташи Громовой.
– Кто он?
– Александр Лептицкий. Именует себя литератором. У него бандиты даже часы не взяли…
– Почему?
– Копеечные, вороненые, но бумажник забрали. Я обратила на него внимание, когда он давал нам визитную карточку.
– Чем же он приметен?
– Темно-вишневая кожа, на ней выдавлен памятник Петру, и четыре, видимо золотых, уголка.
– Вещь, конечно, заметная, но почему она так Вас заинтересовала? – Тыльнер взял чашку с кофе.
– Вы знаете кафе "Домино"? – спросила Ерохина.
– Конечно.
– Третьего дня там был поэзоконцерт. Толь Мариенгоф читал новую поэму. Он пригласил нас с Людочкой Полянской. Так там был Лепницкий. И когда он рассчитывался, он достал тот же бумажник.
– Почему тот же? – вмешался Оловянников, который никак не мог справиться с фарфоровой кофейной чашкой.
– А потому, – улыбнулась Ерохина, что я, когда увидела этот бумажник первый раз, то обратила внимание, что половинка одного золотого уголка сломана. Ее нет.
– Галя, – обрадовался Тыльнер, – Вас не зря мы называли королевой шарад.
"Французы".
По пустому Зачатьевскому переулку шел один из "французской четверки".
Открыл ключом дверь в монастырской стене.
Ржавые петли заскрипели чудовищно. Прошел мимо церкви и постучал в едва заметную дверь.
Два удара… Пауза… Три удара.
Дверь открылась.
Келья монастыря скорее напоминала дамский будуар. Ковры на стене, зеркало в углу, кровать и стол красного дерева.
За столом сидело пятеро мужчин и женщина в черном с жемчугом на шее.
– Мы засиделись в Москве, – сказала она. – Более того, мы ничего не сделали ради чего приехали сюда. Жорж только что вернулся из Киева, он нам все расскажет.
– Друзья, я договорился с нужными людьми, они проведут нас через границу. Цену определил за каждого сорок империалов и того двести сорок монет. Твое поручение, Ольга, я выполнил.
– Такие деньги у нас есть. Но за кордон надо идти с приличной суммой, или с камнями. Поэтому, Виктор, разыщи Сашу Лептицкого, пусть даст подвод на камни или валюту.
– Сделаю сегодня.
– Теперь о статье. Надо наказать этого репортера.
– Убить? – удивился Жорж.
– Нет, – Ольга вставила в мундштук папиросу, закурила. – Нет. Но на нас, слава Богу, нет крови. Я знала этого Леонидова по Петербургу, он у Сытина заведовал петербургским отделом, поэтому часто бывал в столице. Его принимали в обществе, он был знаком с Великими князьями, говорил, что он причастен к убийству Распутина, во всяком случае, он написал об этом раньше всех. О его романах ходили легенды. Не надо его убивать. А опозорить надо.
– Каким образом? – поинтересовался Жорж.
– Очень просто, он же постоянно торчит в этой конюшне "Домино", Подождать, пока он выйдет, или вызвать запиской, раздеть до белья, на спину приклеить статью и отпустить с Богом.
Все захохотали.
Лапшин.
Лапшин, удобно устроившись в кресле, читал газету.
Прочел. Положил на стол. Закурил.
– Мама! Мама!
– Чего тебе?
Раздался приглушенный голос.
– Зайди ко мне.
Открылась дверь и зашла баронесса.
– Что ты, миленький?
– Газету читала?
– Конечно. Молодец Леонидов – и мужчина видный, и пишет занятно.
– Жаль, что я французского не знаю, – вздохнул Лапшин.
– А то что бы?
– Я под их марку погулял бы красиво.
– У нас другие дела, Афоня, совсем другие. Сонькин воздыхатель говорит, что с тобой повидаться хочет.
Лапшин вскочил.
– Это дело. Пора нам сваливать, мама, ох пора…
– А куда спешить. Чекистам я нужна…
– Пока нужна.
– Ничего. Юрочка Саблин – моя гарантия.
– А как он уедет?
– Не уедет. В Москве квартиру присматривает, его адъютант сказал, что получит здесь должность. Что почтарю сказать?
– Завтра там же, где и в прошлый раз, в два часа.
Французы.
– Друзья, – Ольга подняла бокал, – за нас.
Все выпили.
– А теперь, дорогие мои, бывшие камер-пажи, лицеисты, правоведы. Знаете, почему появилась эта статья?
Все с недоумением глядели на нее.
– Нас хотят выманить из нашей норы. Хотят, чтобы мы активизировались. Поэтому всем переодеться и пока французский забыть.
Кафе "Домино".
Было два часа по полудню, и кафе "Домино" только что открыли.
Художники декорировали маленькую эстраду, ими распоряжался Анатолий Мариенгоф.
– Колечка, этот задничек подними, это очень важно. Ты понимаешь, что читать сегодня будет Володя Маяковский…
Виктор Лепницкий вошел, постоял, посмотрел и сел в далшьний угол за столик.
– Не нравится, Витя, – крикнул Мариенгоф.
– Нет, я вашего Маяковского не выношу, поэтому и поесть пришел днем.
– Ты безнадежен, но могу тебя обрадовать, я посмотрел твою рукопись "Под аркой Главного штаба". Буду рекомендовать.
– Спасибо, Толя.
– Рано благодарить, рано. Олег!
В кафе появился Леонидов.
– Привет, Анатолий, масштабно задумали. Весьма.
– Тебе правда нравится?
– Серьезно. О господин потерпевший, – Леонидов направился к столу Лепницкого.
– Позволишь присесть?
– Конечно, только угощать тебя нечем, еле наскреб на обед.
– Спасибо. Скажи мне, как ты оказался в компании деляг?
– Понимаешь, меня пригласила одна дама…
– Значит, Витя, ты за любовь пострадал.
– Можно и так сказать. Спасибо тебе, что не указал в статье мою фамилию.
– Пустое, – Олег посмотрел на часы.
Половина третьего.
– Ну удачи.
Он встал и направился к двери.
Блюмкин и Арнаутов.
Кабинет Блюмкина был небольшой и заставленный громоздкой мебелью.
Сам хозяин кабинета сидел за столом, а напротив писатель Арнаутов.
– Дорогой мэтр, нам поручили разобраться с Вашим заявление об отъезде за границу. Вы пишите, что уезжаете с творческим целями. Как это понять?
– В Риге готовится к изданию мое собрание сочинений в восьми томах, я должен быть там.
– Ну кто где должен быть, мы решим. А почему Вы не хотите издать свои книги здесь?
– Кто из будет издавать?
– Правительство пошло навстречу писателям, уже есть решение об открытии частных издательств. Дорогой мэтр, там с нашей помощью Вы издадите все, что душа пожелает.
– Когда это будет, – Арнаутов достал папиросу, – а пока, чтобы жить, я распродаю библиотеку…
– И в притонах играете в карты?
– Да, играю.
– Как же Вы, обремененный семьей, поедите в чужую страну, в чужой город?
– Я еду один. Жена и сын остаются в Москве.
– Это меняет дело. Сколько Вы собираетесь пробыть в Риге?
– Месяца три-четыре.
– Значит, собрание сочинений уже в работе?
– Да.
– Ну что же, я посмотрю, что смогу для Вас сделать, тем более, что Сережа Есенин просил меня Вам помочь.
– Спасибо ему, он хороший человек.
– Очень. Давайте Ваш пропуск.
Блюмкин подписал пропуск, протянул Арнаутову.
– Вы будете сегодня в "Домино"? Сам Маяковский читает.
– Конечно.
– Значит увидимся.
Арнаутов подошел к двери, но не успел раскрыть ее, как Блюмкин спросил, словно в спину выстрелил:
– В каких Вы отношениях с Митькой Рубинштейном?
Встреча.
Леонидов вошел в кафе и увидел Лену.
Она печально сидела за столиком, подперев кулачком щеку.
Она подняла глаза. Вскочила. Словно в кинематографе. Упал стул, и она побежала к нему, распахнув объятья.
И они прижались друг к другу.
И время остановилось.
Кафе "Домино".
В кафе "Домино" за двумя сдвинутыми столами сидели Олег Леонидов, Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Яков Блюмкин и актеры из Художественного театра.
– Скажи мне, Олежка, – Есенин поставил на стол бокал. Блюмкин тут же налил.
– Скажи мне, – продолжал Есенин, – ты так долго ждал свою Ленку, с мокрым задом по ее делам бегал, тетушке ее продукты с Сухаревки возил…
– Я не понимаю, Сережа, что ты имеешь в виду?
– Где она? Почему не разу я ее с тобой не видел? Почему, дружок мой добрый?
– Она себе положение делает, – вмешался в разговор актриса Таня, – много репетирует, а Константин Сергеевич разрешил ей досняться в фильме, говорят, очень интересно получается.
– Это не ответ, – Есенин упрямо крутанул золотым снопом волос, – что нашей компании сторониться, что скажешь, Олег?
– А что мне сказать, не нравится ей "Домино" во и все.
– А когда-то нравилось, – Мариенгоф отпил из чашечки.
– Что делать, – сказал один из актеров, – барышня возвращает утраченное положение.
– Зачем ты так говоришь, Саша, – Татьяна возмутилась, – Лена Иратова талантливая, блестящая актриса, и ее положение вечно.
– Тебе неприятно все это слушать, – наклонился к Олегу Блюмкин, – скажи правду?
– А ты как думаешь?
– Думаю, неприятно.
– Правильно.
– Олег, – Блюмкин обнял Леонидова за плечи, – головушка отчаянная, это не самое большое горе.
– Послушайте, – вскипел Леонидов, – вы так мне сочувствуете, как будто что-то знаете. Если это так, то вы просто обязаны сказать мне.
– Успокойся, – благородный отец обнял Леонидова, у Ленки все идет как надо. Константин Сергеевич очень ею доволен, она за несколько дней стала примою, фильма ее идет на ура. Сам Луночарский отсматривал отснятый материал и сказал, что получается первая революционная трагедия, и Иратову хвалил. Знаешь, на чем держится театр?
– Нет.
– На зависти. Вот и поползли слушки да сплетни. Успокойся.
– Попытаюсь, – Леонидов закурил.
– И запомни, чем трагичнее ты будешь воспринимать эти разговоры, тем чаще они будут возникать.
– Спасибо за совет, постараюсь.
– Вот уж постарайся, брат.
На эстраду поднялся человек в синем плаще до пят с серебряными разводами и высоком колпаке, усыпанном звездами.
– Дорогие коллеги, друзья. К вам пришел в гости театр-варьете "Синее Домино". Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Здорово.
– Салют.
– Привет "Синему Домино".
Разноголосно ответил зал.
– Друзья. Я хочу предложить вашему вниманию прекрасного артиста Вадима Орг. Он один – группа любимых вами певцов.
В зал заглянул Лещинский, осмотрелся и скрылся в дверях.
На эстраду поднялся человек в костюме Пьеро.
Огромные густо подведенные глаза грустно посмотрели в зал.
Он поклонился.
Зал вспыхнул аплодисментами.
– Друзья, – сказал Пьеро, – я много лет дружил с Сашей Вертинским. Мы были с ним на Юге. Но он уехал, а я вернулся домой. Когда мы пели за ширмой, слушатели частенько путали нас. Сейчас я исполню вам романс Александра Вертинского, который вы, наверняка, не слышали – "Дорогая пропажа".
Зал зааплодировал.
Артист подошел к роялю. Пробежал по клавишам, проверил настройку и, прежде чем набрать первый аккорд, повернулся к залу.
– Друзья, первый куплет я спародирую Сашу, а остальное буду петь сам, уж больно мне нравится романс.
Он несколько секунд посидел молча и опустил руки на клавиши.
И внезапно зал кафе наполнил грассирующий голос Вертинского:
Самой сильной любви
Наступает конец.
Бесконечного счастья обрывается пряжа.
Что мне делать с тобой и с собой наконец,
Как тебя возвратить, дорогая пропажа.
Зал затих, истово слушая слова о несложившейся любви.
Баронесса за угловым столиком вытирала глаза платком, ее девицы утихли, замолчали люди в щеголеватой коже.
Блюмкин глубоко вздохнул, Олег посмотрел и увидел совсем другое лицо страшного чекиста, было печально.
А певец продолжал:
Будут годы лететь, как в степи поезда,
Будут длинные дни друг на друга похожи,
Без любви можно тоже пережить иногда,
Если сердце молчит и душа не тревожит.
– А теперь пою я, – объявил певец.