N.N. убегает, обещая вскоре принести мне для перепечатки свою рукопись. "Весьма кстати. Хоть какая-то компенсация утраченной сотни", – одобряет Ильза Михайловна, но мне отчего-то неловко даже подумать о профессорских деньгах. Я бы и бесплатно всю ночь напролет его книжку печатала, только бы он наутро приходил напечатанное забирать…
Он уходит, и я не знаю, сколько я так сижу, уставившись в одну точку.
Сижу, пока мое витание в иных мирах не прерывает истошный крик и вслед за ним такой же пугающий хрип. И тишина.
Соседи боятся высовываться из своих жилищ. Только мы с Ильзой Михайловной вылетаем в "обчий калидор".
– Откуда кричали?!
– От Клавдии с Кондратом, кажется, – шепчет кто-то из-за своей двери.
– А-а! – машет рукой И.М.- Зря переполошились. Эти двое друг друга что ни день убивают, да все живы. Придется сердечные капли еще раз пить. Переполошили своими криками, теперь мне не уснуть. И никакого на них управдома! А стоит на рояле заиграть, и Патрикеев, любитель музыки, тут как тут: "В обчественных заведениях не положено". В "обчественных" как раз и положено. И потом, с каких пор моя законная комната, в которой я прописана, заведение "обчественное"?!
– С семнадцатого года, как все теперь, – зачем-то отвечаю на риторические вопросы Ильзы Михайловны я.
– Все, да не все. Пошли, Иринушка! Что даром к пьяным воплям прислушиваться. Видишь, кроме нас, двух "бывших", на крики этих "нынешних" никто и не откликнулся. Пора и нам от подобных порывов отвыкать.
– Может, все же посмотрим, что у них там приключилось? – робко предлагаю я.- Раз уж порыв случился, что ему даром пропадать.
И.М. недовольно ворчит:
– Мало тебе пьяного мата Кондрата, еще не все твои ушки слышали. Ну да ладно, проще заглянуть и спать идти, чем тебе полночи объяснять, почему делать это не обязательно. Стучи! – указывает на соседскую дверь И.М.
– Кажется, здесь открыто…
Толкаю неплотно прикрытую дверь и замираю. В вечно неприбранной комнате теперь и вовсе все вверх дном. Все выпотрошено, все перерыто. Несколько дней назад захваченный здешними жильцами ломберный столик Елены Францевны разворочен так, что в прежнее состояние его уже никогда не вернуть. Благо, несчастная старушка не дожила. Подобного символа собственного унижения она бы не перенесла.
Во всем этом невероятном разорении я не сразу замечаю главный ужас. А когда замечаю – долго еще стою, застывши, не в силах ни пошевелиться, ни слово сказать. На голой сетке кровати, перина с которой сброшена на пол и распорота так, что перья летают теперь по комнате, лежит Клавка. Ниже, на пропитывающейся кровью перине, валяется Кондрат. Оба с торчащими из их тел кухонными ножами…
Через сорок минут приезжают вызванные Ильзой Михайловной милиционеры. Еще добрых – вернее, недобрых – два часа составляют протокол. Кто? Когда? Где? Кто посторонний появлялся в квартире? Даже не переглянувшись, мы с И.М. в один голос заявляем:
– Сегодня никто!
Не втягивать же нашего милого профессора в эту пьяную поножовщину.
– Бытовое пьянство. Прирезали друг друга, – зевает важного вида седоватый начальник, которого младшие чины меж собой зовут Потаповым.
Для Потапова это, похоже, и не преступление, а так, учебное пособие для новеньких милиционеров. Он почти на пальцах объясняет им, как собирать доказательства, как составлять протокол, как, применяя принесенный им "немецкий чемоданчик", снимать отпечатки пальцев.
Наши с И.М. пальцы обмакивают во что-то похожее на чернила и перекатывают из стороны в сторону на бумажке с нашими фамилиями. Теперь на этих бумажках следы, как на запотевшем стакане чая.
Милиционеры возятся едва ли не полночи, а, уходя, позевывая, выносят приговор:
– Нехорошая квартира. Слишком много "бывших".
10. Бабушкины сказки
(Анна Константиновна. 1974 год. Ленинград)
– …Да, Вера Алексеевна, внук это мой. Отопление в школе прорвало, всех и отправили по домам. У Андрейки ключа от квартиры нет, вот и прибежал ко мне. До Эрмитажа от его школы ближе, чем до дома. Конечно, конечно! Он никому мешать не будет. Он у меня с детства приученный, как в музее себя вести. Он тихонечко по залам походит. Нет-нет, не заблудится. Андрюшка любой зал с закрытыми глазами найдет и посетителям еще подскажет. Что значит детская память! А я уже и путаться стала. Вчера представительные такие иностранцы спросили, как в ложу Рафаэля пройти, а я долго рассказывала, в каком зале налево, в каком направо поворачивать, и лишь когда они ушли, сообразила – я ж их к Микеланджело отправила. Вот позор-то! А Андрюшка сейчас со мной здесь, в Золотой гостиной, посидит, пока народу мало. А потом вниз в античный отдел побежит. Он камею Гонзага разглядывать любит. Другие мальчишки все этих "Неуловимых мстителей", да "Шайбу-шайбу" смотрят, а мой камеи разглядывает. Может, и неплохо это, а, Вера Алексеевна, чего ж запрещать?.. Нет-нет, он никогда ничего руками не трогает. Его ж все смотрительницы знают, ни одна еще не жаловалась… Так на чем мы с тобой, Андрейка, остановились? Ах да, что после у Анны Австрийской родилось двое сыновей…
– У той самой Анны Австрийской, что из "Трех мушкетеров"?
– Той самой! Только родились мальчики много позже мушкетерских описаний. Будущего короля Людовика XIV Анна родила в тридцать пять лет…
– И близнеца его в железной маске?
– Не было никакого близнеца. Наверное, не было. Что уж всем россказням Дюма-отца верить. Но брат у Людовика был, на четыре года моложе. Филиппа, герцога Орлеанского, Анна родила в тридцать девять. Вот уж кого старороженицей в клинике Отта бы обозвали, если они твою маму в ее двадцать семь старопервородком называли!
– "Старопервородок" это как?
– Это никак. Это неуважение к людям, Андрюшенька. А не уважать людей – значит себя не уважать. Жизнь – она как зеркало. Что ты ей покажешь, то она тебе и вернет. Ладно, давай лучше про герцога Орлеанского. Женился брат короля на дивной женщине. Все называли ее Мадам. Елизавета-Шарлотта или, как ее звали дома, Лизелотта Палатинская детство свое провела в Гейдельберге, где к тому времени уже почти триста лет существовал старейший в Германии университет. И вот папаша Лизелотты пфальцграф…
– Что такое "пфальцграф"?
– И сама не знаю, внучек. Слышу, экскурсоводы все повторяют "пфальцграф" да "пфальцграф", а что такое, кто такой, и знать не знаю. Так вот, пфальцграф этот Карл Первый Людвиг стал собирать произведения искусства и собрал редкую по тем временам дактилиотеку…
– Что такое дактилиотека, тоже не знаешь?
– Это как раз знаю. Дактилиотека – собрание резных камней. В библиотеках книги собирают, в фильмотеках – фильмы, а в дактилиотеках – камеи и инталии. Ты уже тысячу раз слышал, что все резные камни называются геммами. Геммы бывают выпуклые – тогда это камеи, и впалые, их еще использовали как печати, и тогда это инталии. Собрание гемм и есть дактилиотека. Карл Первый редкую дактилиотеку собрал. Когда править той землей стал уже брат Лизелотты Карл Второй, придворный библиотекарь составил научное описание художественных сокровищ. "Тезаурус Палатинской сокровищницы" называется. Что такое "тезаурус" и не спрашивай, не знаю. Домой придешь, в дедушкином словаре посмотри.
– А при чем здесь Анна Австрийская?
– А при том, что пришло Лизелотте время замуж идти, и отдали ее в соседнюю Францию, за сына Анны Австрийской Филиппа, герцога Орлеанского. То есть Анна Елизавете-Шарлотте приходилась свекровью.
– Как ты папе?
– Я твоему папе прихожусь тещей, а свекровью твоей маме приходится бабушка Люба. Если хочешь, чтоб рассказывала, не перебивай, не то сейчас наплыв экскурсионных групп пойдет, не до тебя будет. Замужество дало Лизелотте титул "Мадам", сына, тоже Филиппа Орлеанского, и сердце, разрывающееся между родительским домом и новой родиной. Когда Лизелотте было лет тридцать пять, Франция схитрила, будто отстаивает после смерти ее брата Карла Второго ее права на Гейдельбергский престол, и под этим предлогом осадила ее родовой замок. Замок был взят французами и предан огню, а не желавшие гореть укрепления пытались взорвать. " Едва лишь я подумаю о пожаре, меня охватывает дрожь, ибо я знаю, как свирепствовали в Палатинате больше трех месяцев. Всякий раз, засыпая, я вижу Гейдельберг в огне…"
– Это ты наизусть выучила, баушка?! И как ты столько запомнила, а еще говоришь, склероз-склероз!
– Ты сорок лет экскурсоводов, что по твоим залам водят группы, послушай, еще и не то запомнишь! Я, кажется, на всех языках уже рассказать могу…
– И на японском?!
– Может, и на японском, не пробовала. Ты, Андрюшка, пока на русском слушай! Не то в перерыв отведу тебя к матери в проектный институт, будешь там среди чертежных досок скучать! О чем я говорила? Ах да, что Лизелотта представляла свой родовой замок в огне. Мучилась, поди, деточка! Врагу такого не пожелаешь! Чтобы твоя новая семья от твоего имени рушила твой отчий дом! Огонь тот ей потом всю жизнь в страшных снах являлся. В этих баталиях большая часть сокровищ ее отца и брата пострадала, еще часть была распродана, чтобы якобы вернуть французской короне средства, недоданые в виде приданого Елизаветы-Шарлотты. Единственное, что не сгорело в том огне, – это камни и монеты. Монеты муж ее, герцог Орлеанский, как большой нумизмат, прибрал к свои рукам. Не отдал он жене и старые гобелены с изображением Юлия Цезаря, жадина! А на камни не позарился. Так вся родовая дактилиотека оказалась в руках Мадам. Ее библиотекарь Сезар Бодело, чтобы помочь просвещенной Мадам, перевел для нее с латинского труд римского антиквара Фульвио Орсини "Портреты знаменитых людей", и многие из тех портретов обнаружились в коллекции Мадам. И хоть великая египетская камея, которую по имени владевших ею в начале шестнадцатого века герцогов Гонзага, стали звать камеей Гонзага, ей не досталась…
– Эта та, что на первом этаже? – Андрюшка определял великую камею не по владельцам и странам, а по залам Эрмитажа, в которых дежурила бабушка.
– Она самая. Из Мантуи, где камея хранилась у герцогов Гонзага, она попала в Прагу, оттуда в Швецию, королеве Христине. А Христина, дурочка, взяла да от престола сама и отреклась. Подалась в Италию, перешла в католичество. Потом одумалась, хотела было на свой трон вернуться, да поздно – занят трон. Так и скиталась между Францией и Италией. А камея Гонзага долго хранилась в Ватикане, пока не досталась Наполеону, который подарил ее первой жене Жозефине. А та отдала камею на милость победителю русскому императору Александру I, который и привез ее в Петербург. Но все это позже. А пока Лизелотте достались в наследство две не менее великие, хоть и меньшие по размеру копии – римская и более поздняя, времен самих Гонзага…
– И копии эти здесь?
– Нет, до России эти копии если и добрались, то сгинули невесть где. Нет их в Эрмитаже. Их вообще со времен Мадам никто не видел, а кто видел, вслух о том не рассказывал. Только легенды ходят, сказки сочиняются, одна другой страшнее. Что одна из камей, та, которая римская, хитрой силой обладает – правителей меняет. Стоит камею эту любому правителю в дар поднести, как и приходит время преемника называть. Ту камею в древнем Риме для императора Траяна делали, но что-то в слоях сардоникса перепуталось, и волосы у императора вышли рыжими, а Траян был русоволос. И чтоб дорогое изделие не пропадало, хозяин раба-резчика решил, что легче рыжего императора отыскать. И привел к власти Адриана. А камея странную силу обрела – менять властителей. Другая камея, что во времена Гонзага, была изготовлена по приказу Чезарио Борджиа – ирод был еще тот, какой срамоты только не творил, но тебе это знать еще рано, – та тоже заколдованная. Якобы в той камее был хитро запрятан яд. Случайно надавишь на какую-то часть камеи и получишь смертельную дозу яда. Легенда и гласит, что герцогиня Гонзага не сама эту камею из подарочного ларчика достала, а первой ее в руки взял старый учитель. И упал замертво.
– Может, он просто слишком старый был?
– Все может быть. Говорю же, легенда…
– А как это все в Ленинград попало?
– Не Ленинград. А Петербург. После смерти Лизелотты дактилиотека досталась ее сыну, тоже Филиппу Орлеанскому, и потом много лет принадлежала Орлеанским, которые пополнили ее камнями из коллекции знаменитого богатея и мецената Кроза. Через полвека после смерти Мадам ее праправнук Луи-Филипп-Жозеф, которого звали еще Филипп Элигате, выставил дактилиотеку прабабки на продажу. Филипп Элигате надеялся после свержения Людовика XVI стать регентом, а до той поры сильно нуждался в средствах. Но прежде торгов о продаже узнала наша императрица. А у Екатерины Второй, мой дружок, была камейная болезнь. Из всех сокровищ ее стареющую душу грели только юные флигель-адъютанты, ну да об этом тебе еще тоже знать рано, и старые камни… Так коллекция герцога Орлеанского и попала в эти стены, и ты можешь разглядывать камни, которые держали в руках и Лизелотта, и Екатерина…
– Но тех двух заколдованных камей здесь нет?
– Нет. Екатерина разбирала доставленные из Парижа ящики с коллекцией Орлеанского вместе со своим любо… В общем, вместе с неким молодым офицером Александром Дмитриевым-Мамоновым. Вместе по ящичкам того вон, видишь, в дальнем углу стоит, шкафа, изготовленного специально для хранения этой коллекции Дэвидом Рентгеном, раскладывала.
– Рентгеном, это как меня мама в поликлинику водила.
– Так, да не так. Рентген это фамилия. Он какие-то лучи открыл или что-то в этом роде. Я в физике, друг мой, не сильна. Классе в седьмом или в восьмом учить будешь. Но тот Рентген, который с лучами, позже жил. А этот редким мастером мебели был. По его шкафам Екатерина с фавори… с офицером и раскладывала свои сокровища. Кто ее знает, может, и подарила офицеру камею-другую. Беги-ка ты, Андрюшка, вниз. Не до сказок сейчас, Видишь, иностранцы группами пошли. "Интурист". Внукам при бабушках в Эрмитаже сидеть не положено. Беги, свою камею Гонзага посмотри и мумии египетские, ты же их любишь. Или в рыцарский зал сходи. Остальное дома перед сном дорасскажу…
11. В отраженном свете
(Ирина. Декабрь 1928 года. Москва)
– Кэ-А – КА, Ме-Е- МЕ. Каме-Я. Каме Х . Тотачка, а чего такое "каме Х "?
– Не "каме Х ", а "кам J я". Рисунок, выточенный на камне, как этот, – вынимаю из кармана и протягиваю вертящемуся под ногами калмычонку Вилли камею. – Погляди сам и не мешай, ладно? Скоро человек за отпечатанной главой придет, а я еще не закончила. Страниц пять осталось, не меньше. Ты уж, друг Вилли-Ленни, тихонько посиди.
– Эгеть! – соглашается мальчишечка, с ногами забираясь на мою узкую кровать.
Тороплюсь. N.N. должен прийти в девять, а я всю ночь печатала "макизовский" заказ и только теперь, сбегав на Цветной, сдав работу и получив обещанные двадцать рублей (отдавать только теперь, царство небесное Елене Францевне, некому), села за профессорскую камейную рукопись. И сама зачиталась. Не дело машинистке текстом зачитываться. Опечатки тут как тут. Когда Нарбут главы из "12 стульев" начисто перепечатывать давал, некоторые страницы по три раза перебивать приходилось. В иных местах романа хохотала так, что смеялись даже пальцы, оттого и путали за несколько лет на ощупь заученные клавиши.
И теперь, зависая над исписанными убористым, будто летящим вперед сердца почерком страницами, я зачитывалась камейными историями, берущими истоки в веках и тысячелетиях до нашей эры. Нужно бы быстрее и аккуратнее печатать – больше напечатаешь, больше заработаешь, без "зифовской" сотни жить как-то надо. Но я не могу оторваться от тайн третьего века до нашей эры. В довершение ко всему партийная калмычка на очередное партсобрание убежала, в Вилена одного оставила. Сидел малыш один, сидел в их темной выгородке, да не выдержал, по гостям пошел. И знает, что мать вернется – ругать будет, что "по буржуям попрошайствует", а ходит.
И не попрошайствует вовсе. Интересно человеку, что соседи делают. Отчего, к примеру, у этой молоденькой "тотачки" все из-за двери стук да стук. И гвозди не забивает, а стукает и стукает. Мальчик из своего закутка выберется, по сторонам оглядится, мою дверь приоткроет, и только хитроватый чуть раскосенький глаз блестит. Мол, и не мешаю я тебе, тотачка, и нет меня здесь, и вовсе я на своем топчанчике давно сплю, как мамкой велено. Так одним глазом и блестит, пока я не сжалюсь, в комнату свою не впущу.
– Только тихо сиди! Буквы разбирай, что мы с тобой в прошлый раз запоминали, вот их и разбирай. Если какие-то буквы не знаешь, потом спросишь. У меня теперь работы много.
Вилли двумя не слишком чистенькими пальчиками осторожно берет последнюю из отпечатанных мной страниц и принимается отыскивать знакомые буквы. "К-А – КА, Ме-Е – МЕ, каме-Я, камея. Гэ-О – Го, Н – гон-Зэ-А -За – гонза, Гэ-А – Га – Г \ нзага…"
– Не Г \ нзага, а Гонз ‹ га. Камея Гонзага. Ей почти полторы тысячи лет.
– Больше, чем мне, – удивляется Вилли.
– Больше! – Для Виленчика все, что больше него, – уже вечность.
– И больше, чем тебе? – не верит мальчик.
– И больше, чем мне, и больше, чем твоей маме, и больше, чем даже было Елене Францевне, царство ей небесное…
– А царства небесного нет. Так мама сказала.
– У мамы твоей нет, а у Елены Францевны есть. И пусть каждый живет в том царстве, какое ему нравится. Нам ведь с тобой от этого не хуже, правда?
– Правда, – соглашается малыш, трет кулачками глаза, и широко зевает.
Его бы теперь молочком попоить, на горшок посадить, в постельку уложить да сказочку на ночь рассказать. Про Кая и Герду и коварную снежную королеву, что льдинкой заморозила сердце доброго мальчика Кая, и если Герда эту льдинку не растопит, так и останется навсегда мальчик Кай ледяным и холодным. Мне самой в детстве мамочка эту сказку перед сном так часто рассказывала. В Петербурге холодно, большая квартира на Почтамтской не топлена, пар изо рта. Жмемся с мамочкой поближе друг к дружке, а мамочка еще и дивные сказки рассказывает. Про Кая и Герду, про диких лебедей…
Партийная мама Виленчику сказок не рассказывает. Хотя кто знает, может, на своем языке говорит что-то главное. Когда время есть, привычные сказки маленькому Вилли рассказываю я. Должен же хоть кто-то рассказывать ребенку сказки.