Сидит спиной к входной двери за круглым Ильзиным столом такой родной, совершенно родной человек. Как это может случиться, чтобы виденный несколько считанных минут мужчина казался таким родным, абсолютно родным, бесконечно родным, единственно родным человеком?
– Не может быть! Неужели?!
Быстро поздоровавшись, он принимает из моих рук купленную для И.М. камею, и в то же мгновение обо мне забывает. Конечно. Он пришел ради камеи. Ему интересна камея, а не глупая девочка, как и его студентки не сводящая с него глаз. То-то скалоподобная супруга Ляля и заявляет: "Приходится ограждать!"
И я плохо слышу все, что говорит этот блистательный профессор, и уж совсем не понимаю, что все, им сказанное, значит. Понимаю лишь то, что обвороживший меня человек пришел единственно ради камеи. И как только закончит с камеей, уйдет. И все, что вот уже двадцать девятый час происходит во мне, для него ровным счетом ничего не значит.
Сейчас он положит на кружевную скатерть эту камею, наденет свой котелок и тяжелое серое пальто со злополучным запомнившимся мне воротником, закроет за собой дверь и из моей жизни уйдет. Вернется в свой Крапивенский. В свою квартиру с видом на старую церковь, в свою супружескую спальню, к своей Ляле. И ляжет с ней в ту постель, на которой вчера так жарко целовалась случайно замеченная мною парочка. И он так же жарко будет целовать свою жену. Станет раздевать ее, осторожно снимая бесконечные бусы, расстегивая мелкие пуговички нарядной малиновой блузы, высвобождая из одежного плена до каждой родинки знакомое ему тело…
Он же ее муж… Они делали это, и будут делать это еще сотни, а может быть, тысячи раз – интересно, сколько раз за жизнь человек занимается этим, считал ли кто? И он будет делать это снова и снова, как делал прежде. Только прежде об этом не знала я. И не сходила от этого знания с ума. А теперь он уйдет, а я буду лежать без сна в своей узенькой комнатенке, уставившись на замок-буфет, как на экран в кинозале. И стану представлять на этом экране своего воспаленного воображения все, что происходит в той спальне с видом на занесенную снегом церковку. Нет, с видом на церковь в их квартире большая комната, где танцевали гости, а спальня… Спальня окнами выходит в тихонький дворик.
– Уж не зубы ли у тебя болят, Иринушка? Отчего так скрипишь зубами? – Голос Ильзы Михайловны возвращает меня из "кинозала" в эту комнату. – Ты хоть слышишь, что Николай Николаевич рассказывает?!
А рассказывает Николай Николаевич о камее. О чем же еще может говорить профессор – не о моих же прекрасных глазах! Глаза мои его не волнуют, увы. Его волнует лежащая на столе камея. Волнует настолько, что он с жаром отзывается на просьбу И.М. устроить для нас ликвидацию камейной безграмотности.
– В научных кругах помимо серьезной и обоснованной доказательной базы порой тоже случаются легенды. Моя любимая легенда рассказывает о двух почти идентичных камеях, изготовленных с разницей в несколько столетий. Обе – уменьшенные копии великой древнеегипетской камеи с парным изображением Птолемея II и Арсинои, что ныне хранится в Эрмитаже и известна по имени одного из владельцев как камея Гонзага. Было это в третьем веке до нашей эры. Четыре столетия спустя в императорском Риме древнее египетское и эллинское искусство резьбы по камню ценилось столь высоко, что наивысшем уровнем мастерства считалось повторение великого. И тогда уже другой неизвестный миру резчик годами вытачивал на сардониксе меньшего размера формальную копию птолемеевской камеи.
– Почему "формальную копию"? – спрашивает И.М., наливая гостю чаю. Но к чаю камейный профессор и не притрагивается.
– Формальную, оттого что по форме расположения двух силуэтов, по деталям убранства – от лаврового венка до эгиды Зевса – римская копия должна была вторить древнеегипетскому образчику. Но при этом в изображениях и в зашифрованных надписях восхвалять своего императора и его венценосную супругу. Изначально считалось, что резчик, изготовивший свою работу в начале второго века нашей эры, изобразил в камне императора Траяна и его супругу Плотину.
– Того Траяна, чья колонна в центре Рима? – вспоминаю я свое детское ощущение величия. Папочка и князь Семен Семенович Абамелек-Лазарев, у которого мы гостили на его вилле "Абамелек" в Риме, подвели меня к огромной колонне, витая спираль которой, словно дорога, устремлялась в небо. И мне казалось, что тысячи вытесанных на ней воинов и колесниц, не останавливаясь, свершают свой путь.
– Его самого. Императора Марка Ульпия Траяна, правившего Римом с 97-го по 117 год. Но ни в одном из исторических источников не значится, что Траян был рыжим, а в слое сардоникса, из которого выточены волосы правителя, явно проступает рыжина.
N.N. трепетно, едва касаясь, проводит тонким пальцем по выточенным из просвечивающего камня кудрям.
– Зато золотом отливала голова следующего правителя Публия Элия Адриана. Так что нельзя исключить, что именно Адриан и жена его Сабина были выточены на этой камее.
– Неужели вы хотите сказать, что это та самая… – задохнувшись от дерзости собственного предположения, я даже не могу закончить начатую фразу.
– Пока ничего определенного я сказать ничего не хочу, – странно улыбается N.N. – Я рассказываю легенду, в которой, по моему разумению, присутствует некая толика исторической правды. Много веков спустя, во времена Возрождения, в Италии вернулась мода на камеи. В ту пору в описи камейного богатства Изабеллы д'Эсте, герцогини Гонзага, правительницы Мантуи, и появляется первое упоминание о великой египетской камее, которую именно по этому упоминанию с тех пор и зовут "Камеей Гонзага". Вместе с ней к Изабелле, точнее, к ее мужу Джанфранческо попадает и поздняя римская копия, которая заставляет тщеславную герцогиню мечтать о новой копии, которая прославила бы в античном облике теперь уже ее, герцогиню Гонзага, и ее безвольного мужа. Так доподлинно и неизвестно, удалось ли Изабелле заполучить желанное собственное воплощение…
– И какое отношение все это имеет к моей камее? – не выдерживает Ильза Михайловна, а я завороженно молчу.
– С того самого рубежа пятнадцатого и шестнадцатого веков легенда удваивается, и слухи идут уже о двух почти идентичных копиях великой камеи Гонзага.
– А сам египетский образчик как из Мантуи в Эрмитаж попал? – спрашивает Ильза Михайловна.
– У той, величайшей из камей, долгие скитания. После Мантуи камея Гонзага попадает в Прагу, потом к Христине Шведской в Стокгольм, вместе с ней после ее отречения от трона снова возвращается в Италию, вернее в Ватикан. Оттуда ее забирает Наполеон, дарит Жозефине, а брошенная жена поверженного императора, в свою очередь, дарит камею русскому императору Александру I, который и привозит ее в Петербург. Камея Гонзага с тех пор не покидала Зимнего дворца, а что случилось с уменьшенными копиями – загадка. Не исключено, что они повторили весь путь или часть пути большой камеи. Есть версии, что одна, а то и обе копии оказались в знаменитой коллекции герцога Орлеанского, перекупленной Екатериной Великой в пору ее "камейной болезни". Но может статься, что они и вовсе в Россию не попадали, а оказались среди нескольких десятков камей, в основном фривольного содержания, которых недосчиталась купившая дактилиотеку Орлеанского Екатерина. Никто ничего не может сказать наверняка. В научных кругах живет легенда о двух разлученных в веках камеях, лишь собрав которые вместе, можно постичь истину. Или прочесть нечто, зашифрованное в их надписях, истинный смысл которых откроется лишь при сопоставлении изречений, начертанных на двух камеях. А уж об аукционной стоимости такого дубля, доведись кому-нибудь когда-нибудь доказать, что обе копии существовали, и свести их воедино, и говорить не приходится. Это многие тысячи золотых червонцев.
– Неужели так много?! – удивляюсь я.
– И вы думаете, камеи могли попасть из средневековой Италии в Россию? – удивляется совсем иному И.М. и торопит рассказ Николая Николаевича.
– Долгое время считалось, что все это только легенда, – продолжает N.N. – Но зимой 1918 года я был вызван к не ко времени помянутой нынче госпоже Троцкой.
Отпечатав за год не один десяток страниц с проклятиями в адрес решительно и окончательно разгромленного троцкизма и самого Троцкого, я невольно вздрагиваю. Ильза Михайловна не реагирует, а наш гость продолжает.
– Стараниями ли Льва Давыдовича или же собственными способностями – судить не берусь, – но Наталья Ивановна Троцкая тогда заведовала в Наркомпросе отделом по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Ее распрекрасные специалисты разбирались лишь в сносе памятников императорам и водворении на их место памятников революционерам. Прочих специалистов не хватало, и Троцкая, как говорильная машина, битый час уговаривала меня заняться этой работой. Я бы еще долго мучился, служить ли новой власти или не служить, принимать ли обещанный паек, выписанный воз дров и охранную грамоту против уплотнения квартиры или не принимать, но как только речь зашла о камеях, сломался. Согласился сделать описание сокровищ Патриаршей ризницы. Большая часть хранившегося в ризнице была не совсем по моей части – сокровища, спору нет, бесценные, но лишь в денежном исчислении – золото, бриллианты, жемчуга. Но хранились среди них и несколько уникальных камей. Одна, принадлежавшая Ивану Грозному, изображала Иоанна Лествичника из пантеона русских святых. Я знал, что во время польского нашествия в начале XVII века камея эта уже исчезала. Спустя какое-то время ее обнаружили в Вязьме у одного из купцов. За возвращение сокровища купец запросил у казны пятьсот рублей, камея была выкуплена и передана на хранение в ризницу. А рядом с этой много повидавшей русской камеей обнаружил я и другую, точно соответствующую описанию парной камеи, уменьшенной копии камеи Гонзага.
– Какую же из двух копий обнаружили вы? – переспрашивает Ильза Михайловна. – Римскую или средневековую?
– Этого я установить и не успел. Дни зимой коротки. Сквозь ризничные окна свет едва проникал. По ризнице и при свете дня шныряли крысы. Архимандрит Арсений, хранитель ризницы, отойдя подальше от охранников-красноармейцев, крестясь, уверял меня, что эта сама нечисть является в крысином виде и проклинает его за согласие служить безбожникам, но как, мол, не служить, если без него и последнее разворуют, а так он хоть воровать не дает. Стоило стемнеть, и оставаться в ризнице было небезопасно. Электричество, если помните, в тот год работало с перебоями. И я вынужден был подчиниться приказу охраняющего то ли меня, то ли сокровища от меня красноармейца и уйти домой, в надежде вернуться с утра пораньше и продолжить работу.
– Как же вы дотерпели до утра? – спрашиваю я, заметив, что даже теперь, десять лет спустя, при воспоминании о том дне точеный высокий лоб моего профессора покрывается испариной. – Так, наверное, ждут только свидания с любимой.
N.N. смотрит мне прямо в глаза.
– Вы угадали. Ни одну женщину, пожалуй, ни разу в жизни я не ждал так, как ждал встречи с той камеей. Хотел заснуть, не получалось. При свете огарка всю ночь искал в своих домашних архивах все, что когда-либо было написано об этой – или этих – камеях из легенды. Едва рассвело, стал собираться и пешком пошел в сторону Кремля, в надежде, что с подписанным Троцким мандатом красноармейская охрана пустит меня пораньше. Ризница действительно была окружена красноармейцами, только внутрь меня не впустили. Оказалось, что в эту самую ночь банда налетчиков, пробравшись в Кремль по какому-то таинственному подземному ходу, обчистила ризницу. И вместе с драгоценностями и золотом прихватила и Иоанна Лествичника, и мою камею из легенды.
– И ничего не нашли?! – разочарованно произносит Ильза Михайловна.
– Не то чтобы совсем ничего. Потом в одном из ювелирных магазинов случайно обнаружили жемчуг из ризницы. Стали выяснять, кто сдал, ниточка привела в Саратов. Там в квартире некого Константина Полежаева, а позже и в доме его брата Дмитрия нашли замурованные в стене слитки золота, двенадцать крупных алмазов, два великолепных изумруда, четыре цейлонских сапфира. Возможно, с сокровищами была и камеи, но, судя по рассказам очевидцев, чекисты, нашедшие клад, не сочли камни серьезной находкой, которую стоит возвращать. Рассовали по карманам и вспомнили о них, когда, принимая по описи сокровища ризницы, искусствоведы стали спрашивать, не было ли там знаменитых камей Ивана Грозного. Тогда и нашлись несколько камей, включая Лествичника, но моей камеи из легенды – видите, я уже зову ее своей – среди них не было. Она исчезла бесследно.
– Так вы и не узнали, видели ли древнеримский образчик или тот, что сделали в шестнадцатом веке?
– Не узнал. В ризнице, повторяю, было темно, а для работы с камеями нужен тонкий свет, идущий будто бы изнутри, из глубины камня. Только тогда можно определить особенности той или иной геммы. Описания я сделать не успел. Но рукам сейчас кажется, что это другой камень.
– Неужели средневековый мастер зашифровал в камне какую-то тайну? – приподнимает вверх бровь Ильза Михайловна.
– А почему бы нет? Выцветают краски, сгорают книги, рушатся здания, а небольшие каменные сокровища переживают тысячелетия. На месте египетских и римских городов давно руины, выписанная на стене трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане "Тайная вечеря" Леонардо давно потеряла первоначальный, задуманный гением вид. А камень той поры не просто жив – он молод, просто юн в окружении других камней из вечности. Нас не станет, никто и не вспомнит, что написано в этом журнале, – N.N. кивает на номер "30 дней", буриме из которого до его прихода декларировала мне И.М., – а эта камея будет жить.
– Как странно. Египет. Фараоны. Рабы. Герцогини. Заказывающие "Тайную вечерю" миланские правители… А у нас "чистки", "лишение избирательных прав", разгром троцкистов, "дело промпартии", "шахтинский процесс", – удивляюсь я такому сопоставлению времен.
– Детка, твое пребывание в советском идеологическом учреждении оказалось преступно затянутым. Ты запомнила слишком многое из того, что помнить тебе совершенно незачем. И слава Богу, что тебя оттуда вычистили, иначе это пагубно могло сказаться на твоей психике…
– Все относительно, – отзывается то ли на мои, то ли на Ильзины слова N.N. – Оттого, что мы знаем, как тяжело приходилось греческим или римским рабам, все созданное их руками не становится менее совершенным…
– Полагаете, и нынешнее совершенство надобно рабским трудом создавать? – обрывает его рассуждения И.М.
– Упаси Бог! – открещивается от ее предположения профессор
– А боюсь, что придется, – почти серьезно заканчивает Ильза Михайловна.
Понимая, что лекция его закончена и пора уходить, N.N. в растерянности произносит:
– Знаю, что даже ненадолго отдавать из дома такую баснословно дорогую вещь нельзя…
– Говорила я тебе – баснословно дорогая! – не дослушивает профессора Ильза Михайловна. – Я же чувствую вещь! А ты: "Двадцать восемь рублей сорок три копейки"…
N.N. вздрагивает. Никак не может осознать ничтожность этих двадцати восьми рублей пред вечностью. Но, собрав все свое разочарование в кулак, продолжает:
– Понимаю, что отпустить из дома невозможно, но не позволите ли вы мне хотя бы сделать подробное описание, – заканчивает свою фразу наш гость и выразительно глядит на И.М.
– У Иринушки позволения спрашивайте, – открещивается моя соседка. – Раз эта древность пришла в ее руки, то теперь это ее наследство.
– Нет-нет! – решительно протестую я. – Камею я вам подарила, она ваша.
– Девочка, мы с тобой сразу условились, что ежели ее истинная цена те двадцать восемь рублей сорок три копейки, о которых ты мне твердила, то я дар твой приму. Но судя по всему, цена ее даже не в сотни, и не в тысячи раз больше…
– Она бесценна… – подтверждает N.N. и принимается закручивать и без того правильно закрученный ус.
– Ну что, богатая невеста? – шутит И.М. – Когда и со всех твоих прочих подработок тебя за неуместное ныне княжество выгонят, будем камеями торговать.
– Не в этом месте и не в это время, – серьезно откликается на шутку Ильзы профессор. – Здесь и сейчас вам никто не даст ее истиной цены.
– Здесь и сейчас за эту камею можно получить только неприятности, – кивает головой И.М. – Причем с серьезным исходом.
– А если это та камея, что была похищена из Патриаршей ризницы… – ужасаюсь я и спрашиваю, сама не зная, у них или у себя: – А что полагается делать в таком случае – сдать находку государству?
Ильза Михайловна и мой камейный профессор глядят на меня, как на умалишенную. Сама мысль сдать эту оставшуюся в сардониксе вечность государству кажется им кощунственной.
– Вот вам советское воспитание! – иронически приподнимает бровь И.М.
Конечно, она шутит, воспитание мое никак уж нельзя назвать советским. Но моя "больше чем соседка" не упускает случая заметить, что "капля камень точит", а теперешние идеологические догмы и нормальную голову пробивают.
– Как на неокрепшие юные мозги вся эта идеология действует! И ты всерьез намерена обсуждать, не отдать ли пришедшее в твои руки чудо той власти, что продала на запад императорские пасхальные яйца работы Фаберже и еще множество других ценностей, только потому, что сама не в силах накормить свой голодный народ? Отдать власти, которая только нынешним летом за сорок восемь тысяч фунтов стерлингов продала английскому антиквару Норману Вейсу всю обстановку дворца Палей в Царском Селе! Пардон, теперь надо говорить "в Детском Селе".
– Но если эта камея действительно из ограбленной ризницы, то арестовать могут?
– В вашем случае, Ириночка, спасает лишь то, что камея – это не бриллиантовые подвески и не орден Андрея Первозванного, – совершенно серьезно отвечает N.N.
Бог мой, он меня Ириночкой назвал!
– Никто из нынешних властителей и соглядатаев не понимает истиной цены того, что вы держите в руках. Здесь и сейчас в камеях видят только камни, причем менее священные, чем те булыжники, что объявлены "орудием пролетариата". И потом, не забывай, ведь ты законно купила эту камею в комиссионном за двадцать восемь рублей!
– Но есть же специалисты, которые могут распознать истинную стоимость…
– Один из них перед вами, – чуть старомодно кланяется N.N., и я замечаю, что на макушке волосы его еще совсем не седые, не в пример вискам. – Но, думаю, вы догадываетесь, что, случись властям обратиться ко мне за консультацией, я никогда не скажу об истинной ценности этой вещи и не дам подтверждения того, что именно этот экземпляр пропал из ризницы, – успокаивает N.N. Но тут же предостерегает: – Одно могу вам сказать наверняка – хранить такое сокровище дома, в уплотненной квартире, небезопасно.
– А я по соседям прятать буду, – отшучиваюсь я. – На пролетариев кто подумает!
Зачем я это сказала? Не боюсь же я на самом деле, что мой прекрасный профессор станет допытываться, где я намерена хранить свой маленький клад.
Профессор уходит. И без того он засиделся, околдованный моей – теперь уже моей! – камеей. И в момент, когда завещанные Еленой Францевной настенные часы, вторя оставшимся на территории калмычки напольным часам, стали бить одиннадцать, спохватился: "Ляля, верно, сходит с ума!"
Да уж… По всем студенткам, поди, ищет своего супруга скалоподобная Ляля…