Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.
Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:
- Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись - ведь столько времени прошло.
- Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, - кивнул я, - это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было…
- Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, - удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.
- Благодарю вас за оценку моего скромного труда, - поблагодарил я.
Граф посмотрел на меня с интересом:
- Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности - я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно…
Он встал, вышел из-за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.
- Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.
Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное - семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.
- Что это? - заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.
- Удивительный плод, ваше сиятельство, - ответил я.
- Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.
Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.
- Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.
Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой:
- Отчет отчетом, но я хочу выслушать о вас повесть ваших приключений. Чтобы не занимать ни моего, ни вашего времени, начните вот с этого, - он показал на плод в руке.
И я рассказал о том, как попал на остров, как меня лечили, как мне захотелось узнать побольше о таинственном "инли", о валуне, упавшем с небес, о дереве внутри него… Только о своих отношениях с девушкой-туземкой не рассказал я графу. Это была моя тайна, которую я не хотел открывать никому, кроме тебя, Полина.
Наша беседа продолжалась около четырех часов. За это время я ответил на сотни вопросов графа, рассказал в подробностях ритуалы аборигенов и легенду о Матери-Богине. Его интересовало все, до мельчайших подробностей, особенно лечебные свойства спор из семян пандануса. Рассказ об излечении припадка падучей у матроса со "Святой Елизаветы" вызвал у Викентия Григорьевича живейший интерес. Граф сочувствовал мне, когда я рассказывал о сутках, проведенных в океане, о борьбе со стихией, и даже смеялся, когда я описывал ему обычаи туземцев и как чудом избежал свадебного ритуала. Но, несмотря на то, что он был прекрасным собеседником и слушателем, по окончании беседы я чувствовал себя выжатым лимоном.
- Что ж, Владимир Гаврилович, - сказал мне граф Кобринский на прощанье. - Думаю, что после предоставления доклада на высочайшее имя мне удастся добиться для вас ордена за заслуги перед отечеством.
- Благодарю, вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.
- Полно… - улыбнулся он. - Ведь мы с вами не чужие люди. Вы женаты на племяннице Марии Игнатьевны, удивительной женщины! Передайте обязательно ей поклон от меня, как вернетесь.
- С удовольствием, передам непременно.
- И вот еще что, - остановил он меня, когда я уже был у двери, - вы передали географическому обществу все документы и образцы?
- Разумеется, - ответил я, скрыв, что из части семян сделал бусы для тебя, Полина. Мне не хотелось возвращаться домой с пустыми руками.
- Хорошо, - наклонил он седую голову. - Идите, Владимир Гаврилович, постарайтесь отдохнуть и принимайтесь за книгу. А уж мы здесь, в столице, посодействуем, чтобы ее издали.
Радостный и обласканный графом, я еще раз поклонился и покинул Императорское географическое общество. Меня точила только досада, что я его обманул с пресловутыми бусами, но вскоре я забыл об этом пустяковом инциденте - я всегда привозил тебе, Полина, подарки из дальних странствий, и непонятно было, почему на этот раз я должен был отказаться от нашей традиции, ведь я отдал половину зерен.
* * *
В поезде Санкт-Петербург - N-ск, 30 сентября 1885 год.
Вот и подошло к концу мое путешествие. Последние слова дописываю в поезде. Телеграмма уже послана, и надеюсь, что, как и в прошлые разы, ты будешь ждать меня на перроне, несмотря на поздний час. Сейчас я закончу свою летопись и вручу дневник тебе, моя жена.
* * *
Там же спустя час.
Нет… Не хочу омрачать твое чело подозрениями, что кто-то лучше тебя, что я был тебе не верен. Дневник спрячу, а прочитаешь ты его лишь после моей смерти. Так будет лучше и покойнее для всех нас. Хочу, чтобы мои последние слова к тебе в этом дневнике были: "Милая Полина, я люблю тебя и счастлив, что прожил с тобой пусть такие короткие мгновения. Меня уже нет на этой грешной земле, но знай: я никогда не переставал любить тебя, моя путеводная звезда".
Твой Владимир
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Юля, дорогая, здравствуй!
У меня меланхолическое настроение - читала дневник мужа и плакала. Как он любил меня! Не забывал даже в самые отчаянные мгновения жизни. Мне пусто без него, и даже Николай не может скрасить своим присутствием эту пропасть в моей груди.
Мне не дает покоя вопрос - кто же убийца? Сколько смертей еще следует ожидать? В одном уверена: это не безумец, наподобие того, о ком два года назад писали газеты. Помнишь - Джек-Потрошитель из Лондона? Правда, Потрошитель не лишал жизни попечителей института, а здешний убийца не распарывает животы несчастным, хоть и пропащим женщинам.
Газеты пишут, что следует всех подозрительных подвергнуть бертильонажу - измерению всех пропорций тела, а потом сравнить. А я думаю - с чем сравнивать? Друг с другом? С непойманным Потрошителем? Какие только глупости не пишут в газетах! Интересно, через сто лет газеты будут также исправно поставлять читателям разные досужие вымыслы, а не истинные события?
Я тебе писала, что тот неизвестный господин, приходящий к Любе, молился на латыни. Представь, я даже поняла, что это за молитва - "Credo", просто девушка не могла правильно выговорить слова. Значит, он - католик. Но я в городе не знаю ни одного католика! Или он тщательно скрывает свою веру? зачем? Католики - те же христиане и веруют в Господа нашего, Иисуса.
Если этот человек из мещан - мастеровой или торговец какой-либо, то ему незачем скрывать веру - на доходе не отразится, привык ли он слушать мессу или ходить к всенощной. Но если он дворянин, и служит в присутственном месте, то можно предположить, что начальство будет косо смотреть на его веру и не повышать по должности. Оттого у него и белье такое… Хотя причем тут белье?
Ох, Юля, совсем я запуталась. Пытаюсь рассуждать, а ума никакого. Владимир бы сразу все распутал, а его нет… Может быть, с papa поговорить? Решено, за ужином, когда отец вернется с заседания адвокатской коллегии, спрошу его, что он думает обо всей этой истории. Да и Настенька меня волнует.
Вечером к нам зашел с визитом Лев Евгеньевич, наш Урсус.
- Вот, мадам, - сказал он, целуя мне руку, - пришел к вам, так сказать, sine prece, sine pretio, sine poculo, что означает "без просьбы, без подкупа, без попойки", хотя от стаканчика винца не отказался бы.
- Милости прошу, Лев Евгеньевич, мы очень вам рады, - я пригласила его за стол и попросила Веру подать еще один прибор.
- Не помешал? - Урсус задал риторический вопрос, нисколько не дожидаясь ответа, и тут же принялся за курицу в сметанном соусе.
- Давненько я не брал в руки шашек, - усмехнулся мой отец. - Что, Лев Евгеньевич, сыграем в шахматы? На этот раз я вас начисто обставлю. И не спорьте!
При этих словах я взглянула на Настю, которая сидела ни жива ни мертва и боялась, что откроется, как пропала белая королева. Но никто не заметил ее состояния.
- Как успехи в институте, барышня? - спросил Урсус Настю, промокая усы салфеткой. - Знаете ли вы, что tantum possumus, quantum scimus? Мы можем столько, сколько мы знаем.
- Да, - пискнула Настя, и мне стало ее жалко. - Я стараюсь, учу языки.
- Похвально, похвально, - прогудел учитель латыни, довольный и насытившийся, - благовоспитанной барышне совершенно необходимо знание языков. А вдруг кавалер из Конго объявится? С косточкой в носу? - он помахал перед собой куриной костью и положил ее обратно на тарелку. - На каком языке вы с ним говорить будете?
- Полно вам, - я попыталась урезонить Урсуса, но разве это было возможно? - зачем вы девушке такое желаете? Инородца чернокожего! Что она с ним будет делать? В цирке показывать?
- Это я так, для экзерсисов и мозгового развития. Чтобы глупостями да сплетнями не занимались.
- А позвольте я отвечу вместо Настеньки, - вмешался отец.
- С превеликим удовольствием, Лазарь Петрович, слушаю вас, - гость посмотрел на него вопросительно.
- Газеты пишут, что власть в Конго принадлежит бельгийскому королю Леопольду II, а в Бельгии говорят и на французском, и на фламандском языках. Значит, придется моей воспитаннице вдобавок к французскому, учить еще и фламандский язык. Иначе никак она не сможет понять своего суженого.
- Не нужен мне никакой арап, - Настя насупилась, не понимая, что над ней дружески подшучивают. - Я санскрит буду учить, как вы, Лев Евгеньевич, или мадам Блаватская.
- Это еще что за новости? - удивилась я. - Откуда ты знаешь про мадам Блаватскую?
- У Пети взяла, - опустив голову, тихо сказала Настя.
Петя был студентом и приходящим учителем, которого нанял Лазарь Петрович, чтобы улучшить Настины оценки по разным предметам.
- Не стоит тебе, моя дорогая, читать такие вещи, - голос отца был мягок, но я знала, что он раздражен, - а с Петей я поговорю.
- Не прогоняйте его, Лазарь Петрович, он ни в чем не виноват! - умоляюще произнесла Настя. - Это я сама взяла. Интересно было, что читают студенты.
Мне это все очень не нравилось. Настя опять взяла чужую вещь без спросу и еще читала то, что совершенно ей не предназначено. Кто знает, к чему может привести "Тайная Доктрина", не имеющая ничего общего с ценностями христианства. Об этой книге мне рассказывал Владимир. Он восхищался Блаватской, посвятившей жизнь обнаружению истины, первой русской женщиной, принявшей американское гражданство в 1878 году. Мне было интересно слушать его, но я дама замужняя, а юной девице совершенно непозволительно знать такие вещи! Не правда ли, Юлия, я рассуждаю, как моя дражайшая тетушка, Мария Игнатьевна. Но я же не за себя волнуюсь, а за нашу воспитанницу. Что скажет ее супруг, если Настя вдруг уподобится мадам Блаватской, сбежавшей в юном возрасте от мужа, чтобы путешествовать по Турции, Египту и Греции?
- Настя, - сказала я ей строгим голосом, чтобы она поняла мое недовольство ее поведением, - поди в мою комнату и принеси шахматы. Они на лаковом столике возле зеркала. Пусть Лазарь Петрович сыграет с Львом Евгеньевичем.
- Ох, суровы вы, матушка, - Урсус покачал головой, - хотя, может быть, так и надо.
Настя вернулась спустя несколько минут. Положив мешочек и шахматную доску на уже убранный Верой стол, она повернулась ко мне, и я увидела, какая она бледная и встревоженная.
- Играйте, господа, - сказала я отцу и нашему гостю, - только хочу извиниться - куда-то пропал белый ферзь. Надо будет хорошенько поискать в моей комнате.
- Ничего, нечего, - отмахнулся Лев Евгеньевич, которому уже не терпелось начать игру, - а мы заменим его вот этой рюмочкой. Заодно и коньячку можно будет выпить. Очень удобно.
- Поищи, Аполлинария, - сказал мне отец, расставляя фигуры. - Все же подарок Владимира. Жалко будет, если пропадет навсегда.
Но я знала, что белая королева в руках убийцы и что я смогу вернуть ее только отыскав его. А вот смогу ли я это сделать? Ненависть переполняла меня - у меня был личный счет к этому мерзавцу.
- Полина, - позвала меня Настя. Бледность не сходила с ее испуганного лица. - Я хочу тебе кое-что сказать. Пойдем в твою комнату.
Обняв ее за плечи, я попрощалась с гостем, и мы покинули столовую.
- Рассказывай, что произошло? Отчего ты такая бледная и вся дрожишь? - спросила я Настю, когда дверь была плотно притворена.
- Полина, я не знаю даже, что сказать… Только не думай, что я сошла с ума… Мне и так плохо, а тут такое…
Настя металась по комнате, обхватив голову руками, а я ничего не могла понять из ее сбивчивого рассказа.
- Сядь и успокойся, - сказала я ей. - Я ничего не понимаю. Сосредоточься.
- Хорошо, хорошо, Полина, - Настя прекратила свой бег по комнате и присела на кровать. - Когда ты меня послала за шахматами, я не сразу нашла их. Сначала я подумала, что они в этой лаковой шкатулке с Иваном-царевичем. Открыла ее, а оттуда пахнет тем же запахом, как пахли руки убийцы! И это не О-де-Колон! Так пахнут твои бусы. Ты понимаешь, Полина, что из этого получается? Григория Сергеевича убил тот, кто приходил к тебе в комнату и украл бусины из этой шкатулки!
Юля, я ошеломлена! Мысли мои не находят выхода из положения. Выходит, что я должна подозревать близких людей: отца, Веру, Николая, наконец. Что же делать?
- Настя, ты не ошибаешься? - спросила я, с подозрением глядя на нее.
- Нисколько! Могу побожиться, - она перекрестилась.
- Но в шкатулке ровно тридцать две бусины, - я пересчитала их. - Никто ничего не украл! Бусин всегда было тридцать две. Ты, наверное, что-то путаешь! Или тебе запах померещился.
- Ничего я не путаю, - строптиво ответила Анастасия. - И не мерещится мне. Так пахли его руки. Будто он клубнику руками ел, а потом не мыл их неделю.
Вот на этом я и заканчиваю свое письмо. Время позднее, голова идет кругом, и я тщательно запру комнату перед тем, как отойти ко сну.
Я напишу тебе, Юля. Просто сейчас нет сил.
Остаюсь,
Твоя расстроенная подруга Полина.
* * *
Штабс-капитан Николай Сомов - Аполлинарии Авиловой.
Милая, дорогая моя Аполлинария Лазаревна!
Вы будете удивлены тем, что я пишу вам, хотя видимся мы почти ежедневно. Но я не могу сказать всего: мне стыдно глядеть вам в глаза. Лучше уж напишу.
Год назад довелось мне быть в отпуске в Санкт-Петербурге. Устроившись в гостиницу, я шел по Невскому и наслаждался картиной, которую не видел лет десять - судьба меня забрасывала далеко и надолго. Мимо проходили барышни в модных нарядах под руку с кавалерами, кареты спешили по Невскому проспекту, горели фонари, и настроение у меня было распрекрасное.
Вдруг я услыхал: "Николай, вот встреча!"
Ко мне направлялся Валентин Даргомыжский, знакомый мне еще по кадетскому корпусу. Он был в форме поручика Лейб-Гвардии Измайловского полка. Мы обнялись и троекратно расцеловались.
- Куда путь держишь?
- Да так, гуляю, - ответил я. - Только что приехал, не знаю куда идти.
- Прекрасно! - хлопнул он меня по плечу. - Пойдем со мной - прекрасное место, клуб, без рекомендации не пускают. Скажу, что ты со мной. Публика там самого что ни на есть разбору. Что скажешь?
- Прекрасно! - решился я, и мы направились в клуб.
Не сказать, что я был так уж близок с моим новоявленным приятелем. Он из петербургской семьи и, помнится, очень гордился своим родственником, композитором. Я, правда, его произведений не слышал, но почему бы и не погордиться, ежели человек хороший.
У входа в старинный особняк стоял чопорный привратник, важный и надутый, словно генерал-аншеф. Он еле-еле поклонился нам и пропустил внутрь. В гардеробной другой лакей, не моложе, принял наши шинели, и мы вошли в залу.
Было несколько сумрачно. Лампы горели на стенах и еще стояли подсвечники на двенадцать свечей на каждом столе. Не за каждым столом шла игра: кто курил, кто вполголоса разговаривал. Дам не было.
- Смотри, там свободные места, - прошептал, наклонившись ко мне, Даргомыжский. - Пошли, сыграем.
Мы подошли, учтиво поклонились и сели. Кроме нас за столом сидели двое - полный мужчина в штатском, с расчесанной надвое бородой, отрекомендовавшийся колежским асессором Аникеевым, и высокий старик с окладистой бородой, в мундире географического общества, граф Кобринский.
- Во что играем, господа? Вист? Бостон?
- В фараона, - сообщил Аникеев. - Желаете понтировать?
- Что ж, - сказал, я, - можно и в фараона. Кто держит банк?
Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.
Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.
- Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, - услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.
Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь "семпелями", "мирандолями" и "семикратными руте".
Несчастье, которое должно было случиться, случилось. На этот раз банкометом играл Кобринский. Я поставил все, что у меня было, вытянул карту и, как Германн, проиграл… Не помню, как добрался до гостиницы - кажется, меня привез Даргомыжский, уже под утро, пьяного и отупевшего от поражения.
Проснулся я в три часа пополудни. Напротив меня сидел Валентин, словно злой демон из стихотворения, правда, не знаю, из которого.
- Это ты… - простонал я, обхватив голову, разламывающуюся от боли. - Скажи мне, что я натворил?
- Ты проигрался, Николай, - ответил он мне с грустью в голосе.
- Много? - спросил я, надеясь, что все каким-то образом уладится.
- Тридцать восемь тысяч ассигнациями.