Белый человек сказал, что в этой вещи внутри заключен рассказ о самом главном духе всех белых людей - Ишу, который умер за то, чтобы всем было хорошо.
- И нам хорошо? - удивились старейшины. - Но нам и так хорошо. У нас есть плоды, вкусная вода и прирученные звери. Только другие племена нападают на нас. Можешь ли ты, Жон-инли, пойти к ним и сказать, чтобы они нас не трогали? И тогда нам будет еще лучше, даже без твоего Ишу.
Жон-инли страшно рассердился, затопал ногами и сказал, что его Ишу главнее наших духов и что наши жертвы Матери-Богине напрасны, так как ее нет, а только Ишу властвует над всем миром.
Старейшины подумали, что злые духи, поселившиеся в Жон-инли, еще не отпустили его, и поэтому он так кричит и пускает пену изо рта. Они стали бить в тамтамы и танцевать вокруг белого человека, чтобы духи вышли из него и танцевали вместе с ними, но Жон-инли отвернулся, сел в тень и снова принялся шевелить губами над червячками.
Духи не вышли и старейшины снова начали думать.
"Мы будем ждать знака, - сказали они. - Наша Мать-Богиня покажет твоему Ишу, что она сильнее его. И тогда ты поверишь в нее и принесешь ей в жертву черного петуха." - "Никогда!" - ответил Жон-инли и продолжал смотреть на червячков и шевелить губами.
Все это было задолго до моего рождения. Много лет Мать-Богиня не пускала к себе людей моего племени. Но однажды один юноша - дед моего деда, сумел подняться на вершину горы и принести дорогой подарок - слезы Матери-Богини. Маленькой части ее слезы хватало, чтобы вылечить человека, дать ему силу, крепкое потомство и долгую-предолгую жизнь. Но эти слезы нельзя было собирать чаще, чем раз в дюжину лет. Иначе они не созреют и племя останется без силы Матери-Богини.
Но Жон-инли не послушался и полез на вершину. Он никому не сказал, что идет для того, чтобы украсть целительные слезы. Он даже построил плот, чтобы убежать. Но старейшины ему не дали этого сделать и убили его.
- Что это за слезы? - спросил я ее. - На что они похожи?
Тоа сняла с себя ожерелье из раковин, среди которых был маленький кожаный мешочек.
- Смотри, - сказала она и вытащила из мешочка семя-бусину. Точно такие же семена лежали у меня в холщевой сумке, завернутые в навощенную ткань. - Понюхай, как пахнет. Это запах Матери-Богини. От него у мужчин кружится голова, и они в любви становятся исполинами. А маленькая крупинка этого семени излечивает болезни, продлевает жизнь и отгоняет смерть. Это тайна нашего рода, которую хотел украсть белый Жон-инли. Теперь ты понимаешь, почему он табу и все, что он делал, - табу тоже?
У меня просто не повернулся язык сказать, что в моем мешке лежит целый плод, спрятанный английским миссионером. Я не знал, выберусь ли я отсюда, но моя находка явилась бы истинной ценностью для русской науки! Если одно семя излечивает болезни, то скольких больных можно вылечить лекарством, приготовленным по формуле препарата, извлеченного из этого плода! Я должен буду написать отчет в Географическое общество. И поэтому мне нельзя было пренебречь даже малой надеждой на спасение.
Обязательно нужно было вернуться и снарядить сюда научную экспедицию, проверить магнитное поле вокруг валуна, его влияние на панданус ароматный и химический состав плодов. Это был бы переворот в науке! После такого открытия можно было бы спокойно жить в N-ске с Полиной и более никуда не рваться, так как вершина моей жизни вот тут, на этом острове.
Но у меня не было ничего для определения координат острова. Если бы в мои руки попал секстант! Только по Южному Кресту я понимал, что нахожусь в южном полушарии, но это было ясно и по тому, что шторм разнес в щепки наше судно у мыса Доброй Надежды - самой южной точки африканского континента.
Девушка сказала, что ее племя прибыло сюда с большой земли, где водились крокодилы и гиппопотамы. Значит, я нахожусь возле Африки. Но где? И как отсюда выбраться?
- Тоа, - сказал я, умоляюще глядя ей в глаза, - ты должна мне помочь! Мне нужно уплыть с твоего острова. Особенно после того, как я побывал у Матери-Богини.
- Это она велела тебе покинуть меня?
- Да, она, - я решил сыграть на суевериях девушки, хотя внутренне чувствовал себя омерзительно, обманывая ее. - Мне обязательно надо домой. У меня там жена, я ее люблю.
- Она лучше меня? - Тоа подняла на меня глаза, полные боли. - Ты только скажи, и, если я тебе не нравлюсь, приведу тебе младшую сестру. Ндару еще не трогал мужчина - ты будешь у нее первым и поблагодаришь меня за то, что я привела ее тебе.
Тоа опустила голову, заплакала, и ожерелья затряслись на ее шоколадной коже.
- Я вернусь, милая, я обязательно вернусь, - шептал я ей. - Мне очень нужно побывать на родине. А потом я приеду на большой белой лодке и привезу тебе много красивых вещей - бус, тканей. И если захочешь, увезу тебя с собой. Только скажи мне, где находится та большая земля, откуда пришло ваше племя.
- Хорошо, - согласилась она, - я скажу тебе, но ты должен отплыть сегодня, пока все празднуют на другом конце острова. Я возьму каноэ, запас воды и сушеного мяса. Здесь, под горой, небольшая лагуна. Жди меня, я приплыву.
Не знаю, сколько прошло часов, уже совсем стемнело, но я сидел и ждал. Я не думал о предстоящем путешествии, мои мысли занимал странный метеорит, дерево с плодами жизни и непонятные физические явления вокруг него.
Послышался плеск, и я увидел силуэт девушки, светящийся на фоне полной луны.
- Тоа! Ты вернулась! Спасибо тебе! - я кинулся ей навстречу.
- Здесь немного воды, сушеного мяса и фруктов. Беги. Ты должен плыть туда, куда заходит солнце, и через три дня пути будешь на большой земле. Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
- Опасность! - ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
- Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело - они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял - Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
* * *
Я прогневал своей ложью богов - мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.
Сколько я ни вглядывался в горизонт - земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз - все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился - больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз - я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель - я знал, куда мне плыть.
- Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! - молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали - подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше - переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
- Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места - так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
* * *
Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом "Святая Елизавета" повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.
Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь-камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики - несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент - в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
- Merci, monsieur! Qui êtes vous? Le médecin? - спросил он меня по-французски. - Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
- Это настойка из корней одной лианы, - почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше - пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела - прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы - мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.
Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа - его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь - его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.
Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи - его подобрали монахи и отнесли в монастырь.
В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.
Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.
С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал - убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.
Конечно, я, воспитанный на постулатах "Не убий!" и "Подставь правую щеку" в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.
Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.
- Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, - и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
- Шахматы! - обрадовался я. - Откуда они у вас?
- Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать - в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое - вам принес, вы человек образованный.
Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке - и понял, что выточила их рука европейского мастера.
- К ним нужна еще доска, - сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
- Какая доска? - не понял Марко.
- Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, - я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
- А что это вы пишете? - спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. - И не жалко столько чернил тратить?
- Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
"Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу…"
Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев - я же путешественник и обязан вести дневник.
Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
Вдруг Марко повел носом:
- Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? - спросил он. - Вот этим порошком?
- Да, - ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
- Это то самое лекарство, которое спасло меня? - Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
- Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество - пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
- Извините, - смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.
Глава седьмая
Газеты сообщают, что…
Петербург, газета "Гражданин", 20 сентября, № 261. 1885 год.
В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины - панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.
В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.
Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.
20-го в Александринском театре в 7 ч. "На всякого мудреца довольно простоты".
В Мариинском - 7 ч. 30 мин. - Демон.
В Немецком театре 8.30 - в последний раз "Семь швабов".
Василеостровский театр, 7.30 - "Гроза".
В № 262 дневник обозревателя от 20 сентября - о духе дворянства.
В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.
До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.
На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.