Теперь, когда де Венсан уехал, было разумно наведаться на мансарду. По необъяснимому внутреннему пониманию иезуит решил побывать там днём и выбрал время, когда Дюран был занят у ректора. Сам де Шалон, строго наказав Дамьену выучить Эмиля некоторым приемам защиты, причём - так, чтобы Котёнок стал настоящей Рысью, в одиночестве направился на мансарду. Обошёл несколько бочонков с дегтем, которые хранились под лестницей на площадке, и начал осторожно подниматься. Опасения отца Горация оправдались. Несколько ступеней были просто прогнившими, несколько проседали, маленькая же площадка была… Дьявол! Хорошо, что он не успел ступить на неё. Оказалось, хитрый шельмец вылил на неё слой дегтя, тем самым обеспечив себе контроль за нежелательными визитерами, могущими заглянуть туда в его отсутствие. Ночью бы де Шалон, не заметив его, наступил бы на площадку, а по его следам, их форме и размеру, можно было бы многое сказать…
При этом, вряд ли эта ловушка была последней.
Отец Гораций осторожно перебрался через перила, поднялся по второму пролёту. Безопасно миновал ещё два. Это насторожило его. Закрытая дверь и манила, и пугала одновременно. Он внимательно присмотрелся к ручке, но она была чиста. Не закреплено ли что-нибудь наверху, что при открывании двери может упасть? Эти старые трюки известны многим…
Какого чёрта? Есть куда более простой выход. Через слуховое окно отец Гораций осторожно вылез на крышу мансарды, обошёл угол и заглянул в окно. Над дверным пролётом и вправду громоздилось нечто, напоминавшее булыжник, удерживаемый старой шваброй. Ах ты, юная гадина…
Но ясно было и другое. Установлена ловушка могла быть только изнутри, значит, выйти на лестницу Лоран мог только через слуховое окно, а, следовательно, вылезти из самой мансарды к слуховому окну можно было только через оконный проём. Отец де Шалон методично осматривал рамы, пока не нашёл открытую. Пока все было не очень сложно. По-мальчишески. Но расслабляться, Гораций понимал это, было рано. Мальчонка настораживал отца Горация и не нравился ему - и это понуждало к утроенной осторожности, пусть даже излишней.
На мансарде громоздились горы старого хлама - истёртые наглядные пособия, сломанная мебель, обветшавшие коллекции птичьих яиц и чучела птиц, изъеденные молью старые матрацы и сломанные кровати, но одно место было расчищено и выглядело обитаемым. На старом столе с треснувшей крышкой была расстелена скатерть, но сверху ничего не было.
Внутри стола тоже не было ничего настораживающего. Несколько листов дорогой бумаги с водяными знаками. Была и обычная, школьная. Красивая старинная чернильница, почти музейный экспонат. Рядом лежало перо. Здесь же была и банка чернил - не французских, но итальянских - он часто видел такие в Риме. Больше в столе ничего не было. Гораций методично обыскал выступы под окнами, но чтобы найти что-то в горах хлама и ветоши, нужна была неделя. Было очевидно, что де Венсан перед отъездом забрал все небезобидное, если оно здесь было, и позаботился о безопасности своего убежища. Точнее - о недоступности его случайным посетителям. Но всё это - ни о чём не говорило. Отец Гораций знал, что и Дофин имел сходное убежище под крышей ректорского корпуса, и желание побыть в одиночестве ещё не свидетельствовало о ненормальности. Иезуиты, правда, боялись для юноши одиночества, которое часто приносило, полагали они, внутреннее растление даже верней, чем дурное общество, но не спешили препятствовать уединению, не любя резких движений.
Все ученики отца Аврелия Сильвани покинули коллегию на вакациях. Сам он теперь часами просиживал в одиночестве в библиотеке, но вечерами снова уходил на несколько часов в город, возвращаясь к ночи. Однажды Гораций и Даниэль решили прогуляться в местную галерею, и неожиданно, минуя парк, заметили Сильвани. Он появился из лавки с пакетом сладостей и красивым кареглазым мальчиком лет пяти. Малыш держал пакет, а отец Аврелий нёс на руках его самого. Друзья, боясь быть замеченными и смутить коллегу, поспешили ретироваться.
Увиденное позволяло понять частые отлучки отца Аврелия. Мальчик, имевший явно выраженное сходство с Сильвани, скорее всего, был его сыном. Это, в свою очередь, удивляло и настораживало, но Дюран не любил лезть в чужие дела, а отцу Горацию Аврелий нравился. Поэтому этот случай по молчаливому согласию отцов ими не обсуждался.
Однако, спустя два дня после этой странной встречи, когда оба, уложив спать Дамьена и Эмиля, решили помолиться в храме, застали там отца Аврелия. Он тихо выл, припав к подножию статуи Богородицы, и в утончённости его белых пальцев, вонзенных в отчаянии в чёрные волосы, обоим иезуитам померещилась какая-то запредельная и безысходная боль. Но и на этот раз они не решились подойти и нарушить уединение собрата. Сам Сильвани не заметил их.
В эти дни Гораций часто встречал отца Аврелия в библиотечном собрании. Странно, но здесь, под стрельчатыми сводами книжных хранилищ в мерцающем свете свечей Сильвани преображался - его лицо словно обретало свой изначальный вид, он казался загадочным мудрецом-книжником, нашедшим таинственные знаки своей судьбы в самой потаённой из книг…
Иногда отец Аврелий замечал собрата и приветствовал его, и они неторопливо беседовали. Эти встречи открыли отцу де Шалону характер коллеги - несколько причудливый и весьма изощрённый ум, сильную волю, душевную щедрость и благородство натуры. Суждения отца Аврелия были мудры и смиренны, исполнены печальной покорности судьбе и, в то же время, ему не хватало подлинно монашеской кротости, тишины духа.
- Игнатий прав, чем более душа уединяется, тем более становится она способной к соединению с Творцом… Но уединение несёт в себе и скорби….Жизнь духа… она тоже скорбна, Орас. К тому же… стезя педагога… моё ли это служение?
- Помилуйте, Аврелий, ваши подопечные считают вас полубогом, а вы не уверены в своём призвании?
- Классы полны милых детей, де Шалон, но свет полон глупых, а порой и откровенно низких людей. Мне трудно понять этот старинный парадокс. У меня странное ощущение своей ненужности здесь, или скорее… случайности.
Гораций де Шалон узнал из ненароком брошенных ректором фраз, что отец Аврелий проявлял педагогический талант с юности, но пришёл к своему призванию через большие скорби. Это чувствовалось. Под внешним спокойствием монаха ощущалась натура сильная и властная, и было очевидно, что смирение далось ему нелегко. В минуту откровенности Аврелий пожаловался на плотские тяготы - сам недоумевая, что всё ещё склонен к подобным мыслям. Самого Горация муки плоти не тяготили - слишком много в нём вбирала в себя жизнь духа. В равной мере Дюран, поглощённый заботами о своих питомцах, не имел ни времени, ни возможности искушаться.
- А вы, простите мне этот вопрос, любите детей, Аврелий?
- Они расслабляют напряжение души и успокаивают… да, люблю. Мне легко с ними.
Гораций де Шалон внимательно взглянул на собрата.
- Похоже, вам нелегко с самим собой?
Губы Аврелия Сильвани тронула легкая улыбка.
- И это верно…
Продемонстрированное после дебатов педагогическое дарование, молниеносность мышления и безошибочность суждений отца Сильвани восхитили де Шалона, и потому признание в сомнениях в своем призвании изумило. Впрочем, Гораций понял, что было причиной тому, - не все связи с миром у этого человека были разорваны. Сильвани принял монашество недавно, сказал ректор. Значит, он вдовец. Де Шалон вспомнил малыша на руках Сильвани. Прикосновение к сыну пробуждало в нём, видимо, память о матери. Аврелий Сильвани был прекрасным учителем, но ещё не стал подлинным монахом. Сам же он, де Шалон, был лучшим монахом, нежели педагогом, и лишь его друг Даниэль воплощал в его глазах равное совершенство - полнейшее неискушаемое целомудрие, кротость и тишину духа, непоказную любовь к детям.
Аврелий с ним согласился. "Ваш друг - милейший человек и прекрасный педагог, Гораций".
…Вакационные недели были удивительно счастливыми в жизни двух учеников коллегии - Дамьена и Эмиля. Оба они были с теми, кого обожали, их любимые учителя были в их полном распоряжении, их не надо было теперь делить ни с кем. Несмотря на то, что для Котёнка это было время жесточайшей муштры и непрекращающихся гимнастических упражнений, несмотря на то, что выползая из душа, Эмиль падал без сил и полчаса вообще не мог подняться, несмотря на то, что по утрам его поднимали, обливая холодной водой, и мучили, докрасна раздирая полотенцем, - Эмиль был счастлив.
Его мускулы росли день ото дня, это заметил и подтвердил даже отец де Шалон, он вырос ровно на полтора дюйма, мог подтянуться целых семь раз и перестал бояться Бонифасио - самого горячего жеребца во всех конюшнях. Но к тому же, и это было просто невообразимо, Дамьен де Моро стал называть его своим другом, и сказал, что никогда и никому не даст его в обиду! Эмиль ловил себя на том, что стал гораздо меньше думать о домашних проблемах и опасаться, как раньше, нового брака матери. Он уже не ребенок и не маменькин сынок! Он сам справится со своими делами.
После упражнений на корте отец Дюран давал своему сыну отдохнуть, читая с ним духовную литературу и занимаясь по тем предметам, где Гаттино отставал. Котёнок заметил, что то, что отец Даниэль рассказывает только ему одному - намертво впечатывается в его память. Причина была лишь в том, что влюблённый в воспитателя малыш ловил каждое его слово, но самому Котёнку казалось, что причина - чудо.
Эмиль уже не любил - но боготворил отца Дюрана.
Исповедь не изменила мнения Дюрана об Эмиле - мальчик, хоть и каялся в вещах недозволенных, развращён не был, даже не понимал многих вопросов катехизиса. Однако, несмотря на наивность, бывшую следствием чистоты души, постепенно в малыше стал проступать недетский, как с удивлением отметил Дюран, цепкий и казуистически въедливый ум. Мальчик мыслил схоластически в дефинициях, диалектически в рассуждении, был последователен и методичен в богословских истинах, но суждения бытийные искажал и перекашивал - иногда - в угоду Истине, иногда - в угоду себе. Стоило Дюрану указать Эмилю на ошибку, тот неизменно приводил отцу Даниэлю его же суждение, заявляя, что мыслит по аналогии. Дюран стал осторожнее в суждениях. Как оказалось - Котёнку было опасно класть пальцы в рот.
Между тем, вопросы Эмиля становились все глубже и сложнее.
- Как жить так, чтобы ничего не бояться? Что дает защиту человеку от скорбей и невзгод?
- Человек страдает от своих грехов - и тогда скорби и невзгоды посылаются ему как вразумление, или его, как Иова, испытывает Господь. В любом случае, чистота намерений и непорочность, внутренняя уверенность в своей правоте позволяют человеку вести себя с достоинством, не прятать глаза и быть спокойным в совести, Эмиль.
- А чем можно оправдать человека неправедного?
- Только незнанием Истины. Но слышавшему о Христе и не желающему идти путем Его оправдаться будет нечем.
Котёнок ответ на это удовлетворённо кивал, при этом в его ярких глазёнках мелькало нечто, удивлявшее его духовного отца. Эмиль интересовался вопросами морали, при этом в суждениях его неожиданно проступала ярость ветхозаветных пророков, де Галлен был странно неподвержен новейшим идеям милосердной гуманности. В Писании Эмиль неизменно вычленял самые жесткие фразы Христа, восхищенно цитируя их, стоило Дюрану обратить внимание, что "Сын Человеческий не губить пришёл души, но спасать их…", Эмиль морщил нос и цитировал иное место Писания: "ветви, не приносящие плода доброго, срубают и бросают в огонь". Столь странный ригоризм был в Эмиле, видимо, свойством духа, жаждущего праведности и ненавидящего грех. Это не удивило Дюрана. Вера нетерпима к тому, что считает злом, заблуждением и пустотой, или, воля ваша, это не вера.
Вечерами Эмиль прогуливался с отцом Даниэлем по парку, за стол они садились впятером - с Дамьеном и отцами. Эмиль и Дамьен имели возможность ближе приглядеться теперь к отцу Аврелию, тот перестал пугать их, оказался остроумным и рассудительным. Днём Котёнок снова упражнялся в фехтовании, а иногда Дамьен сажал его на Бонифасио и катал по корту.
Жизнь была прекрасна.
Для Дамьена де Моро дни протекали не менее счастливо. Учителя допустили его в своё общество, как равного, беседовали при нём совершенно свободно о своих делах, абсолютно доверяя ему, просили позаботиться о малыше Эмиле, словно он тоже был учителем! В это время Дамьен, с самого начала восхищенный Горацием де Шалоном, разглядел и оценил мягкую кротость отца Дюрана, которая раньше могла бы показаться ему слабостью. Теперь же Дамьен, сам лишенный этих черт, восхищался незлобивой добротой и всегдашней отзывчивостью отца Даниэля почти так же, как и отец Гораций. С изумлением подметил, что подобные качества есть и в Котёнке, тоже мягком и добросердечном. Теперь Дамьен задавал вопросы и отцу Горацию, и отцу Даниэлю, и ему отвечали вдумчиво и искренне.
При этом кое-что Дамьен, и вправду, не понимал. Среди его сверстников считалось постыдным изменить своим убеждениям, поступать вопреки предписанным мнениям, быть непоследовательным. Вместе с тем отец Гораций часто высказывал вещи достаточно противоречивые…
- Нельзя быть глубоким, Дамьен, и не быть противоречивым, - объяснил отец де Шалон. - Не меняют своих мнений только глупцы да покойники. Не надо делать культа даже из верности самому себе. Если ты поймешь, что вчера был глупцом - тебе простится, если только ты не будешь последовательным в совершенной ошибке, и не повторишь вчерашнюю глупость сегодня. Меняйся ежедневно и ежечасно, и проверяй результат своих мутаций только по тому, насколько приблизился к Христу.
Де Моро был растерян.
- Но отец Жан Петивьер говорил, что мы должны иметь твердые принципы и уверенность в Истине. Он нам цитировал Френсиса Бэкона. "Если к непостоянству судьбы присоединится ещё и непостоянство наших мыслей, в каком же мраке придётся жить людям…". Отец Жан говорил, что человек может быть лучше своей репутации, но он никогда не станет лучше своих принципов.
- Отец Жан был абсолютно прав, но он обращался к несмышленышам. Неизменен должен быть только один принцип - Божественный. Но все остальные - не догмы, и нужно научиться быть добрее своих принципов и умнее своих теорий. Бескомпромиссная прямолинейность любую дорогу превращает в тупик и вынуждает ходить по замкнутому кругу. Люди сильного ума, если они становятся выше и умнее своих былых убеждений, не стыдясь ничьего мнения, меняют их на более здравые. Не происходит изменений лишь с высшей Истиной, ибо она вечна и неизменна. Тот же, кто намерен умереть в преклонных годах, если умён, вынужден себе противоречить. Тот же Бэкон говорил, что учащийся должен верить, но выучившийся должен руководствоваться собственным мнением. Стало быть, он отнюдь не отрицал необходимость и возможность внутренних перемен.
Де Моро задумался.
- Вы сказали как-то, что Господь сокрушит сатану под ноги наши… - Дамьен остановился, мягко поправленный отцом Горацием, что это сказано в Писании, - это неважно. Добро победит зло. А взгляд на добро и зло тоже меняется?
- Добро - это Господь. Зло - дьявол. Это истинное определение. Но зло, чтобы существовать в созданном Богом мире добра должно под него маскироваться, изобретать ложные системы ценностей, уверять, что между ним и добром разницы нет, а если есть - то, так, самая незначительная… Но, слушай и не говори, что не слышал, Дамьен: человек, который говорит, что не видит разницы между добром и злом - либо подлец, либо глупец. Tertium non datur. Человек совершенный навыком приучен различать добро и зло. Это вложено Богом. При этом нужно помнить, что любое истинное определение добра и зла может быль искажено дьяволом, а любое ложное определение, например, "добро - то, что нравится, а зло - то, что не нравится", - мгновенно становится истинным, если мы приложим его к Богу. Поразмышляйте над этим.
- А помните, вы сказали, что есть Люди Зла, способные заразить любые души - кого ржавчиной, кого - плесенью. Но они непрочны, то есть, не укоренены в бытии по Аквинату, да? - Последние слова говорили, что Дамьен действительно, думает над сказанным ему, и де Шалон с одобрительной улыбкой кивнул ему. Дамьен продолжил. - Я читал, что болезнь зла имеет свойство расти, как раковая опухоль, подчиняясь своему внутреннему циклу. И как только этот процесс минует некую определенную стадию, его не остановить. Даже если человек сам того захочет. А он, наверное, и не может уже захотеть… - Гораций внимательно слушал юношу. Он старался научить его думать, но уж в больно опасном направлении - и не в первый раз! - текли мысли Дамьена. - То есть зло саморазрушительно и самоубийственно, - подытожил между тем Ворон, - но каковы основные черты распада? Как их понять? Где об этом почитать?
Отец Гораций почесал кончик носа. И не потому, что тот и впрямь чесался, а чтобы скрыть замешательство.
- Зло есть в каждой душе, мой мальчик, и выследить его проще всего в себе, чем пытаться заметить в чужой душе, закрытой для тебя. Подлец никому души не раскроет, запомни. Тут скорее ход событий можно понять по итогу, чем прогнозировать итог по видимым признакам распада. Если ты видишь падение грешного - это и означает, что распад завершен.
Дамьен был разочарован, но явно этого не показал.
Сам же отец Гораций, вспомнив переданные ему Дюраном слова малыша Эмиля о том, что де Моро честен, заинтересовался этим. Из тех оценок и суждений, который ронял Дамьен, де Шалон и вправду понял, что наиболее отвратительными и непотребными грехами Ворон считает воровство, блуд и пьянство, нетерпим к предательству и подлости, но гораздо мягче относится к гордыни и гневу, а лень и чревоугодие и за грех-то не считает. Отец Гораций задумался. Что могло заставить юношу возненавидеть воровство? Почему такая нетерпимость к пьянству? Де Шалон предположил, что причина - в семье де Моро, но пока не торопился выяснять это.
Пока отец Гораций просто учил Дамьена.
- Единственное, что ставит человека в унизительную зависимость от мира, - говорил он юноше, - это греховность человеческой природы. Избавься от пороков, - и ты станешь неуязвимым. Если отринешь чревоугодие - дух твой станет выше голода, если победишь блуд - будешь неуязвим для соблазнов, возвысишься над жадностью - и ничто мирское не прельстит тебя… Никто не купит тебя и не соблазнит. Сумей преодолеть гордыню, смирись пред Господом, - и вознесешься над миром. Не завидуй, не гневайся, никогда не отчаивайся. Стяжай Дух Господень, ибо только там, где Он - там свобода, там справедливость и Истина.