Терять было нечего. Гораций схватился за дубовую ветвь, подтянулся над ней и стал с ловкостью белки подниматься по стволу, вскоре оказавшись на уровне мансарды. В серых, тёмных от дождевых потеков окнах он ничего не увидел. Нигде не горел свет, всё было серо и пусто. Зачем же мальчишка полез туда? Ещё несколько минут ничего не происходило. Де Шалон не хотел спускаться, пока Венсан не прошел бы обратно в спальный корпус, но тот не появлялся. Столь же нелепым выглядело предположение о том, что Венсан решил заночевать на тёмной пустой мансарде.
Здесь, однако, усилия отца Горация были вознаграждены. Де Венсан, удостоверившись на тихой лестнице, что за ним никто не пошел, зажег потайной фонарь, и короткий проблеск света, тут же и пригашенный, был замечен рысьими глазами отца де Шалона. Мальчишка снова помедлил, затем прошёл по коньку крыши, подошёл к третьему окну и исчез, надо думать, присев на корточки. Бог весть, что он там делал, но через десять минут Лоран снова показался у выхода из тёмного лестничного пролёта. Он озирался по сторонам, но никого не заметил, скрывшись, наконец, в спальном корпусе. Де Шалон осторожно спустился на землю.
Странно, но Гораций почему-то не хотел идти на мансарду. Не хотел по непонятной для него причине, но само нежелание было ощутимей любого непонимания. Гораций де Шалон привык вычленять в себе подобные чувства. Ему не следовало туда идти, вот и все. Он быстро поднялся по запасной лестнице в учительский корпус, переоделся, и спустя минуту появился в спальне учеников, где отец Дюран уже укладывал мальчиков спать.
Глава 6. Молчуны и пророки
Глава, которая, к сожалению отцов-иезуитов, ничуть не проясняет ситуацию, но свидетельствует, что иногда причиной пророческого дара может быть простое замешательство.
Не все коту масленица. В этом в конце октября убедился отец Сильвани.
Его класс, в отличие от группы Дюрана, был дружен. Отец Аврелий не замечал среди своих питомцев явной антипатии, подростки ладили друг с другом, и отец Аврелий радовался, что волей Провидения его миновали тяготы коллег - никакого подобия де Венсана среди его учеников не было. Тем неожиданнее и неприятнее было для него сообщение наблюдателя и корректора отца Джулиана. Двое из его учеников - Камиль Леметр и Леон Нуар были замечены в отношениях более чем предосудительных. Юношеская влюбленность - явление в закрытых коллегиях распространённое, если она не идет дальше дружелюбных жестов - этого можно и не заметить, но Леон и Камиль - и это было очевидно - взаимно растлевали друг друга, хотя инициатива этих отношений исходила от Леметра. Дело не пошло дальше взаимных ласк и рукоблудия, но это могло быть началом большой мерзости…
Отец Сильвани поморщился.
Подростков можно было рассорить. Более жесткая мера предписывала обнаружить мерзость, и подвергнуть юнцов наказанию, закрепив в сознании нагрешивших предосудительность оной. Но это была крайность, а отец Аврелий не любил крайностей. В итоге Сильвани назначил Камиля декурионом и заставил заниматься с де Мирелем, к которому тот не питал ни малейшей симпатии, сам же начал с Леоном основательно изучать латынь, мотивируя дополнительные уроки необходимостью углубить неполные знания Нуара. Впрочем, латыни на занятиях уделялось немного внимания. Учитель, к удивлению Леона, почтил его полным доверием, был с ним откровенен и искренен. Завораживающий голос, интеллект и обширные знания учителя поражали Нуара, временами роняемые слова о том, что именно его, Леона, он хотел бы видеть в числе своих лучших учеников, льстили тщеславию мальчика, и быстро отвлекли его от близости с Камилем - с учителем было куда интересней.
Отец Аврелий часами рассказывал мальчугану о своей юности, о возмужании, о судьбах своих друзей. Горестно сожалел о двоих из них, подававших большие надежды, но ставших париями общества - из-за своей греховной связи. Обидно, что они попали в сети, расставленные дьяволом… Леон побелел. Сам он, продолжил отец Аврелий, тоже сталкивался с подобным, но нашёл в себе силы отойти от этого непотребства. В отрочестве и ранней юности при восстаниях плоти легко забыть, что ты - образ Божий и блюсти себя, чтобы потом - на протяжении всей жизни - со спокойным достоинством смотреть в глаза людям и уважать самого себя, но тот, кто сумеет это сделать - воистину сыном Божиим наречётся…
Учитель проводил с учеником все свободные часы и был рад вскоре услышать от отца Джулиана, что между Камилем и Леоном произошла ссора. Леон заявил, что они творят непотребное и он не хочет больше отягощать совесть подобным. Он во всем покается отцу Аврелию. Его, Камиля, он выдавать не будет, но сам он с этим покончил. Камиль в слезах убежал, и отец Джулиан видел его после, ничком лежащего на кровати. Камиль боялся и исповеди Леона, и того, что всё всплывёт, и был убит словами того, кого любил, сочтя это предательством. Камиль час рыдал в спальне, потом испуганно повернулся на шум мерных шагов. В спальню вошел отец Аврелий. Леметр был неглупым мальчонкой и по глазам учителя, сумрачным и суровым, понял, что скрывать что-то бессмысленно. Сильвани долго - бесконечно долго - смотрел на ученика. Камиля трясло, он ждал самого худшего, сердце бешено колотилось, в висках стучало, в сознании путано мелькали публичная порка, домашний скандал, ужасные слухи в городе, лица отца и матери…
Через несколько минут, показавшихся несчастному Леметру часами, он все же заметил, что взгляд учителя лишь показался ему разгневанным и сердитым. Нет. В черных глазах отца Аврелия он увидел горестное сострадание и боль. В немногих, но совершенно определенных словах отроку было сказано, что то, во что он вовлек Леона - не есть любовь, но потворство похоти и растление ближнего, введение его в соблазн, что гибельно и для души совращенного, и для души совратителя. "Что ты творишь? За жалкое минутное удовольствие ты готов заплатить гибелью своей души? Да еще и погубить Леона? И это - любовь? Любовь Господня спасает души. Эта любовь - от дьявола, мальчик мой. Куда тебя занесло? Что обретёшь ты на путях греха, кроме необходимости всю жизнь лгать, жить в страхе разоблачения, бесплодно и бездетно, быть позором для родных и парией общества, погубить здоровье и силы - ведь жизнь во лжи убивает!?"
Камиль молчал, но по сведенным в судорожном жесте рукам и тремоло в коленях, по меловой бледности лица незадачливого юного грешника, решившего было пополнить ряды содомлян, отец Аврелий понял, что глупыш вразумлён достаточно. Безмятежно сообщив Камилю, что он заслуживает сорока розог, письма домой с сообщением об учиненной им мерзости и публичного позора, отец Аврелий замолчал, спокойно глядя, как наполняются слезами глаза мальчугана. Камиль упал в ноги отца Аврелия, в ужасе вцепился в рясу педагога, умоляя его пожалеть его.
"Жалость? Он говорит о жалости? А сам он пожалел чистоту друга?" Отец Аврелий вздохнул, но все же смягчился. "А какое наказание он бы назначил для себя сам?" Камиль растерялся. Он проклинал себя за содеянное, и знал, что не выдержит публичного позора. При мысли, что будет, если обо всём узнает отец - становилось плохо, и пол кружился под ногами. Он робко обронил, если только отец Аврелий не будет ничего писать к нему домой и не расскажет об этом в классе, вместо же сорока розог он получит от отца Джулиана сто, только пусть не говорят, за что… Он выдержит… наверное….
Камиля ещё никогда не наказывали. Отец Аврелий молча смотрел на ученика. Глаза его увлажнились слезами и, ничуть их не скрывая, Сильвани ласково обнял трясущегося мальчонку. Вздохнул.
- Я не накажу тебя, ничего не сообщу домой отцу, и всё останется между нами. Божья любовь милосердна и сострадательна. Она прощает кающегося и воссоздает порушенные души, - в отличие от той, дьявольской, в сети которой угодил ты. Ты же никогда больше не осквернишь ближнего и будешь воздерживаться от самоосквернения. Ты меня понял?
Камиль, не в силах поверить, что его простили, обессилено кивнул головой. Отец Аврелий, подняв раскаявшегося грешника, направил его в столовую, сам же велел отцу Джулиану в ближайшие месяцы не спускать с обоих юных пакостников глаз.
Меж тем миновали первые два месяца учебы и приближалась пора осенних вакаций.
О желании побывать в родительском доме отцу ректору заявили Филипп д'Этранж, Мишель Дюпон и Гастон Потье, впрочем, было уточнено, что последнего пригласил с разрешения отца погостить у них в доме Филипп. За день до окончательного срока подачи прошений об отъезде уехать на вакации пожелал и Лоран де Венсан. Котёнок никуда ехать не хотел, хотя и боялся, что мать всё равно заберёт его. Дамьен де Моро написал отцу и матери цветистое письмо с обилием латинских и греческих цитат из классических авторов, суть которого сводилась к тому, что сколь ни велика его жажда увидеть домашних, её пересиливает ещё более сильная жажда знаний. Он просил разрешения отца остаться в коллегии для совершенствования как в научных дисциплинах, так и в гимнастических упражнениях. Родные, восхищенные обходительными и учёными оборотами в письме и столь похвальными стремлениями в сыне, конечно же, позволили ему провести каникулы в коллегии. Котёнок, узнав об этом, торопливо настрочил, под диктовку де Моро, письмо матери со сходной мотивацией, хотя и не столь цветистое, обосновывая свою просьбу необходимостью лучше подготовиться к экзаменам.
Ему повезло. Мать тоже позволила ему провести вакации в коллегии.
Спустя два дня после того, как Лоран де Венсан стал объектом ночного наблюдения отца Горация, все уже были готовы к отъезду и, расположившись в парке, ждали экипажи. В это время Дамьен, вышедший вместе с отцом Горацием проводить Дюпона, д'Этранжа и Потье, вёл с учителем неспешную беседу о недавно появившейся книге, автор которой, Шарль Поль де Кок, проповедовал гедонистические взгляды.
Отец Гораций презрительно морщился.
- Это плебеи духа, Дамьен. Они отвергают высшее в человеке, отрекаются от благородства человека во имя минутного благоденствия в суетном мире, и называют глупцами тех, кто отказывается жить их свинскими интересами - развратом, суетой, земными пошлыми радостями. Они хотят покончить с сознанием принадлежности человека к иному миру, утверждая, что нет другого мира, и только здесь он должен искать себе счастья. Но если человек - образ Божий - тогда он свободный дух и царь космоса, если же он - образ и подобие этого мира, то он - пучок восприятий, смена ощущений, дробная круговерть настроений, оскудение и смерть. Только Сатана может нашептать человеку, что есть истина вне Бога. Он нашептал это первым людям, и продолжает нашептывать это и теперь…
Они часто ходили по парку коллегии, обсуждая самые разные вопросы, как древние перипатетики. Вот и сейчас, ожидая экипажи, они продолжали разговор, который был слышен всем. За это время Дамьен научился верно формулировать вопросы, уточнять непонятное, возражать взвешенно и аргументировано. Гораций был доволен учеником.
- Но вы ничего не говорите о любви. Вас послушать, то, кроме разврата, в мире ничего нет…
Отец Гораций усмехнулся.
- Мир безусловно лежит во зле, мой мальчик, - пока он говорил, сзади подошёл отец Аврелий со своими питомцами, - но права любви безусловны. Нет жизненной жертвы, которая не была бы оправдана во имя подлинной любви, где нет произвола личности и личной корысти. Только такая Любовь и высшая жизнь Духа способны преодолеть разврат. Любовь нужна и благословенна, но выбирающий любовь должен помнить, что пути любви никто не проходил без скорбей. Ибо влечение плоти мучит человека безысходной жаждой, полное слияние недостижимо, мимолетно, тленно, легко профанируется, сбивается на разврат, отдает человека во власть бесконечной жажды, не знающей утоления.
- А жизнь Духа?
- Жизнь Духа просто парализует голос плоти. Дух останавливает естественные влечения, открывает Вечность, миры горние. Это пути творцов и созидателей, кои всегда одиноки и аскетичны. Эти пути тоже не без скорбей, но на них невозможны три самые страшные потери Любви - потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви. На путях Духа ничего не теряют… - Дамьен вдруг заметил, как отец Аврелий закусил губу, и со странным выражением тупой боли, застывшей на лице, слушал собрата. Де Моро стало жаль отца Сильвани - ибо страдание слишком зримо отпечатывалось на его изуродованном лице, а чужая мука была для Дамьена болезненной. Он, стараясь сменить тему, обратился к отцу Горацию с вопросом, который он хотел задать уже давно, да всё отвлекался и забывал. "Сегодня так много говорят о новом учении, о социализме, о социальном справедливом устройстве. Это, говорят, великая идея, самое передовое учение. Отец Гораций знаком с ним?"
На лице отца де Шалона появилось выражение задумчивое и несколько скучающее. Он дружелюбно положил руку на плечо Дамьена. Его глубокий, хотя и негромкий голос, звучавший без напряжения и усилий, был, однако, слышен всем.
- Ах, так много великих идей, мой мальчик, которые, словно ветер пустые мехи, раздувают людей… и делают их ещё более пустыми! Наполняй себя мудростью Божьей, а не новейшими "великими" идеями, Дамьен. Никогда не разделяй так называемые "передовые взгляды", - и на старости лет тебе не придётся краснеть, когда молодое поколение оплюет их, придумав новую "прогрессивную" ерунду. - Он легко откинулся на скамье. - Люди передовой мысли, Дамьен, настолько же односторонни и нетерпимы, как и все остальные, но жесткую и несгибаемую позицию можно позволить себе, если только она следствие паралича, так сказать, диагноз… - его слушатели восторженно заулыбались, - но и тогда это достойно сочувствия, а не подражания. Всегда несколько фрондируй к господствующим в обществе взглядам, но опять же, не слишком. Старайся высказываться оригинально и с умом, не интересуйся особо политикой, но учись мыслить. Это всегда пригодится. Не говори ничего, пока не стравишь взгляды оппонентов, как голодных цепных псов, но сам при этом никогда не забывай улыбаться при пробуждении, благословлять детей, любить цветы, благодарить Господа за новый рассвет и закусывать с неизменным аппетитом. Много читай, выбирая проверенные веками книги, и много думай о вечном. Это облагораживает. Кстати, не относись слишком серьезно и к своим мыслям, помни, внимать им безопасно лишь тогда, когда их рождается так много, что уже не придаёшь им особого значения. Бойся людей одной мысли и одной книги, как называл их Аквинат. Не предавай чрезмерного значения вообще ничему, кроме Господа, - даже своей персоне, не говоря уже о социализме…
Все восторженно слушали плавную речь де Шалона. Умение столь свободно и гладко говорить, а главное, столь остроумно! Постоянные обращения к Дамьену вызывали зависть к нему.
- Вы непоследовательны, - голос Лорана де Венсана прозвучал не вызывающе, но уверенно. - Ваша собственная идея связана с Церковью, но это тоже идея, и она господствует в обществе, а вы ей служите. Чем она лучше служения социализму?
Отца де Шалона удивило вмешательство в разговор де Венсана, до этого Лоран не принимал участие ни в каких разговорах, довольствуясь ролью внимательного слушателя. Между тем все ждали его ответа. Де Шалон не затруднился.
- Если объяснить это тебе… - отец Гораций особо выделил это слово. - Чем она лучше? Человек Бога несёт в себе Бесконечность и, делясь ею со всеми, остается бесконечным, ибо Бесконечность неисчерпаема. У меня есть всё. Сторонники же этих новомодных учений, по моим наблюдениям, не имеют в себе ничего - и упорно хотят разделить это со всеми. Но мне их "ничего" не нужно. У меня есть - всё. Я, граф Гораций Ансельм де Шалон - дал Богу обет нищеты, безбрачия и послушания. Я служу Богу. Что социализм даст мне, человеку Бога? Что он вообще может мне дать? Разве что идею теплого стойла и сытного пойла? Но мне это не надо. Я отрёкся от них ради службы Богу. А больше у социализма ничего нет. Но разве он нужен тебе? Тебя угнетает твой аристократизм?
Лоран сделал вид, что не слышал вопроса. Но тут неожиданно вперед подался угловатый Потье, сидевший на скамье совсем рядом. На лице его, чуть перекошенном, возле виска подергивалась голубоватая вена.
- Вот вы говорите… Служить Господу. Но ведь не каждый призван к такому служению! Если ни одна твоя молитва не доходит до Бога - ведь, это значит, что Господь отторгает тебя? Что ты не избран и не нужен Ему?
Отец Гораций напрягся. То, что мальчики заговорили - в ожидании экипажей - его не удивило, и было им отчасти спровоцировано. Но такого откровения от Потье он не ждал и не был готов к нему.
Важно было не ошибиться.
Гораций поднялся, резко, но осторожно подхватил Гастона и поставил на ноги. Столь же резко подтолкнул его вперед по мощённой дороге и пошёл за ним следом, провожаемый испуганными взглядами Филиппа и Дамьена, и недоумённым взором Лорана де Венсана. Они отошли достаточно далеко, и тут отец Гораций, протянув руку к плечу Гастона, развернул его и упёр спиной в древесный ствол старого вяза. Наклонился, словно завис над ним, упершись руками в ствол.
- Я увёл тебя от всех, Потье, ибо то, что я скажу, предназначено только для тебя. С глупцом я говорил бы как с глупцом, но с тобой так не получится. Не обессудь же. Господь слышит тебя. Слышит сквозь твой ропот, сквозь твои жалобы, сквозь дурной страх безумия, данный тебе в искушение. - Гастон побелел и стал хватать ртом воздух. - Ты сам способен понять, что твоя душа велика - пойми же, что она нуждается в великих и страшных искушениях. Ты умён и понимаешь, что способен понести, а чего - не вынесешь. Бог незримо - самим твоим пониманием - держит тебя. Избегай же непереносимого, но с выносимым - смиряйся и не ропщи. Все промыслительно, что бы ты сам по своей юношеской глупости не думал об этом. - Он откинулся от ствола, и снова взглянул на Потье. Тот закрыл глаза, и его белое лицо в обрамлении черных волос казалось лицом мертвеца. Де Шалон чуть заволновался, не переусердствовал ли он, упаси Боже? - но тут Гастон открыл глаза. Несколько минут он просто молча стоял, потом глубоко вздохнул и, чуть пошатываясь, пошёл было к д'Этранжу.
Но его догнали слова отца Горация.
- Во время вакаций трижды в день вам надлежит прочитывать девяностый Псалом Давида, выучив его наизусть. И я уповаю, юноша, что подлинно увидите вы "очами своими возмездие нечестивым" и избавитесь от призраков Бисетра….
Гастон споткнулся, но, подхваченный отцом Горацием, не упал. Оставшиеся двадцать шагов он шёл, шатаясь как пьяный, и едва не свалился на руки ошеломлённого Филиппа д'Этранжа, уже ждавшего его возле подъехавшего экипажа. Отец Гораций же махнул рукой, подзывая Дамьена де Моро, тоже в изумлении наблюдавшего за возвращением к ним его учителя и бледного, потрясённого Потье. Молча смотрел на отца Горация и Аврелий Сильвани.
Лоран де Венсан к тому времени уже уехал.