Ицхак не отдал друзей. Следствие выдержал, угнали в Негев. Вернулся с ирригационных работ – иссохший, желтый, с левой стороны трех зубов не было. Чуть не сдох от кровавого поноса, большой палец гноился на левой стопе. Рафаил, старший брат, тогда окончил курс, он вылечил Кривого от костного нагноения. Рафаил тайком проводил Кривого в госпиталь по ночам, совал ему в зубы щепу, чтобы парень кричал потише. Расковыривал рану, вылущивал гнилые кусочки кости, накладывал повязки с бальзамами. Кривой отмочил струпья в микве Малуков, отмылся, соскреб паршу. Отец и бровью не повел, когда Кривой объявился в доме, – у сына гостит друг; друзья бывают разные, бывают ухоженные и упитанные, а бывают завшивленные, в рваных туниках, изможденные, с грязной повязкой на правой стопе. Всякие бывают друзья. Но если сказал, что он друг – так принимай его и со вшами, и оборванного, и с дурной репутацией. Рав Иегуда тогда равнодушием оказал полное доверие сыну. Севела смотрел на Кривого с восхищением. Не отдал его Кривой, и Гамаля не отдал! Ирригационные работы выдержал, и изнасиловали его, конечно, в участке, и били страшно и долго – а не отдал! Восемь месяцев оттрубил там, где люди превращаются в кости, завернутые в пергамент, где люди падают в пышущий песок, и их тем песком присыпают, где только белое небо и белый жгучий песок с желтыми камнями. Но не отдал ведь страже Севелу с Гамалем звереныш! Нет тех слов в Книге, какие бы ни оплевал и ни обгадил своим языком и всей вседневной жизнью звереныш! Но что-то было такое в мутной душе, что муки его не сломали, и дружков не отдал. Он был вор, по крови – вор, повысшему назначению – вор. Нож пускал в ход, не задумываясь. Неосторожных соплюх притискивал и валял по темным углам и в глухих рощах.
Дрался он отлично, бешено дрался. Выходил один – против двоих, против троих. Левый глаз у него был бельмом затянут, – ну так это ему ничуть не мешало, он и одним глазом видел за двоих. Коли была охота драться, так он не раздумывал. Нагло ухмылялся, метко плевал противнику в лицо, чтобы обозлить, и сразу бил. В глаза бил, в кадык, стопой в пах. Дрался до конца, пока глупыш, что с ним связался, не валился в серую уличную пыль, выхаркивая кровь.
Он был несгибаемый, Кривой Ицхак. Он грязный был и подлый, опасный и изворотливый. Но что-то в нем было от подлинных левитов. От самарийских партизан, которых тысячами распинали солдаты Помпея. От людей Аристобула, что до последнего бились с победной когортой Корнелия Фавста. От фанатичных, ни в грош жизнь не ставивших, что некогда ворвались в землю Кнаан, что-то в нем было. И от тех преданных и убежденных что-то было в насмешливом уголовнике, что, "опоясавшись мечами", прошли, пропахали лагерь Моше, деловито закалывая предателей, жалких золотолюбцев, смердящих губителей духа Израиля. Кривой был шпана и вор, насильник и безбожник. Но стержень в нем есть – тот самый стержень, на который возможно нанизать честь и славу. Ему бы в легионарии. Мог бы попасть в квоту для уроженцев и стать легионарием. До триария он бы дослужился непременно – один поход, и быть ему триарием. Но в легионе дисциплина, а это не для Кривого. Но стержень в нем был.
А в туповатом Амраме стержня не было и быть не могло. И в иоппийских однокурсниках Севелы тоже. И в друзьях Рафаила – небедных и изнеженных молодых людях, напудреных, чернящих волосы миртовым вином и отварной кожицей порея. Или в отбеливающих волосы уксусными дрожжами и маслом мастикового дерева, завсегдатаев театра и литературных кружков, говорунов, с выщипанными на руках волосами, в приятных молодых людях из карнавально-беспечной Байи – в них тоже не было стержня.
Словом, Кривого Ицхака Севела не нашел в вечернем саду.
Надо будет завтра зайти к его отцу, подумал Севела, может быть старик что-то знает о Кривом.
Севела взял с дощатого стола медный стакан, сам налил себе вина из жбана. Осмотрелся, выискивая, где бы присесть.
Тут его позвали.
– Севела! Адон Малук!
Севела обернулся. К нему, приветливо улыбаясь, шел худощавый мужчина с лицом тонким и бледным, выбритым по романской моде.
– Да, я Малук, – сказал Севела. – Младший сын рав Иегуды.
– А я учился со старшим сыном рав Иегуды, – обрадовался мужчина. – Я Нируц. Тум Нируц. Мы были в одной иешиве с Рафаилом.
Севела вежливо кивнул.
– Как живут твои домашние? – спросил Нируц.
– Отец много трудится, – сказал Севела. – Рафаил сейчас в отъезде. А в нашем доме все благополучно.
Мужчина мягко взял Севелу за локоть и сделал несколько шагов по дорожке.
– Я вот слышал, что рав Иегуда купил пай в александрийских маслобойнях, – вкрадчиво произнес он. – Это мудро. Твоего отца очень уважают в Эфраиме.
Севела пожал плечами. Приобретение маслобоен в конторе не обсуждалось, но недавно отец показал Севеле паевые документы, велел прочесть.
Нируц легко улыбнулся. У него было породистое лицо. Насмешливо заломленная бровь, тонкие ноздри, морщинки у губ, быстрые глаза – все говорило о том, что когда этот человек захочет обаять, увлечь, рассмешить – то устоять перед ним невозможно.
– Ты ведь не так давно вернулся в Эфраим? Верно? – спросил Нируц. – Год, полтора?
– Полгода, – сказал Севела.
– А знаешь, отчего именно в Александрии твой отец недавно поставил свою крепкую ногу?
Севела сделал лицо равнодушное и уверенное. Он не спрашивал отца: почему Александрия? И разговаривать о семейных делах вне дома – пусть даже с таким славным человеком – он не хотел.
– Но-но! Не делай такое важное лицо! – необидно рассмеялся Нируц и прикоснулся к плечу Севелы. – Это дела вашей семьи, я понимаю. Я лишь изумляюсь уму рав Иегуды. Но взгляни сам. Взгляни и восхитись, молодой Малук. Два слова – мол и маслобойни. Всего два слова. Мол, маслобойни и еще коммерческий гений рав Иегуды. Объяснить тебе, молодой Малук?
– Хорошо, – сдался Севела. – Объясни мне, адон Нируц. Что значит "мол и маслобойни"?
– Садись, – сказал Нируц. – Ты очень похож на брата. Он, помнится, тоже выпячивал подбородок, когда надо и не надо. Все Малуки гордецы. Садись, выпьем вина.
Они опустились на скамью. Нируц подлил в стакан Севелы из баклаги, которая незаметно появилась в его руке.
– В прошлом году закончилась реконструкция Александрийского порта, – изрек Нируц, будто начинал сказку. – В Александрии теперь много места. Туда теперь плывут все – иберийцы, бритты, иеваним, неаполитанцы, сицилийцы, колонисты Понта. А мол Яффы обветшал – знаешь? Его построили при Ироде. Тогда это была прекрасная гавань и великолепный мол. Считалось, что это шедевр строительного искусства.
Севела слушал, дважды пригубил вино.
– Еще мой дед поставлял лес для строительства мола. Сосновые сваи, младший Малук, сосновые сваи! – Нируц хитро подмигнул. – Ирод поручил строительство мола архитектору, который строил Себасту. Он был малый не промах, тот архитектор. Наверняка разбогател на строительстве мола. Если не разбогател еще раньше, на строительстве Кесарии и Себасты. Восемь тысяч свай пошло на мол. И были они из сосны. А надо бы им быть дубовыми! Ирод о разнице в породах древесины так и не узнал – еще бы, государю было не до свай, он отстраивал Масаду и Гирканию.
– Маслобойни, адон Нируц, – напомнил Севела.
История про мол занятна, но при чем тут маслобойни?
– Прошло меньше тридцати лет, а мол пришел в полную негодность, – продолжил Нируц. – Три месяца тому назад наместник утвердил смету ремонта мола. Твоему отцу это, скорее всего, стало известно. В Александрии порт перестроили, а в Яффе вскоре оставят два или три причала. Один отведут под военные суда. Вот и все, молодой Малук. Теперь нужно торговать из Александрии. Торговать нужно из Александрии, а рав Иегуда – мудрый человек.
– Забавно, – Севела усмехнулся.
– Забавно тебе, молодой Малук, – благодушно сказал Нируц и отпил из стакана. – Что одному забавно, то другому выгодно. Как живет Рафаил?
– Что? А, Рафаил. Он врач. Ну да ты, верно, знаешь.
– У него обширная пациентура? – живо спросил Нируц.
– Он теперь много времени проводит в Байе, – уклончиво сказал Севела. – Кроме врачебной работы у него есть еще… иные дела.
Рафаил уже два года учился драматургии. Вновь подался в студиозусы, стал жить в Байе (жить голодно и холодно), писал Севеле, что мечтает пройти курс у знаменитого Мнестера. Конечно, отцу это не нравилось. Да и самому Севеле это не очень нравилось. Они с отцом хотели бы, чтобы Рафаил составил себе прочную, многолетнюю пациентуру.
– Будешь ему писать – скажи, что встретился со мной. Скажи, что я желаю ему успеха. Рафаил был славным парнем. Думаю, он и остался таким.
– Хорошо, я передам ему твои слова.
– Мне пора идти, – сказал Нируц. – Я рад, что мы познакомились. Ты очень похож на брата. Давай еще встретимся и поговорим. Хорошо?
– Непременно, – сказал Севела.
– Мое почтение рав Иегуде, – сказал Нируц, поднимаясь со скамьи. – Да, кстати. Почему твой отец купил маслобойни? В Александрии сейчас спрос на зерно, а твой отец взялся за масло. Почему? Армейский подряд? Не иначе как армейский подряд. Тогда рав Иегуда не только мудр, но и удачлив, как никто. Армейский подряд это долгие и прочные деньги. До встречи, молодой Малук.
– До встречи, Нируц, – сказал Севела.
Он смотрел на прямую узкую спину человека в светлой тунике, пока тот не скрылся за низкой дверью в стене. Нируц быстро прошел по саду, на ходу попрощавшись с двумя гостями постарше, легким шагом пересек площадку с длинным столом и скользнул в калитку.
И Севеле сразу стало скучно. Ему захотелось уйти, ему нечего здесь делать – среди периша, в кругу повзрослевших и поугрюмевших сверстников.
Севела поставил на край стола стакан, нашел среди гостей Амрама и его отца, поблагодарил, пожелал жениху счастья, первенца-сына и достатка в семье. А потом сослался на ранний, якобы, отъезд по семейным делам и ушел.
Отец еще не спал, когда Севела вернулся домой. Рав Иегуда сидел в кабинете и перекладывал темные листы из толстой стопки. Через приоткрытую дверь были видны край стола, стопка листов, желтый подрагивающий от легкого сквозняка полукруг света от лампы. Отец беззвучно шевелил губами и медленно скручивал прядь короткой бороды.
Все в доме было как обычно. Ночь пришла в дом Малуков. На маминой половине уже спали. В густой темноте двора стрекотали цикады, шуршали ветви смоковницы, еле слышно постукивали под ночным ветерком головки чеснока, развешенные на шнурах. В стойле громко вздыхали и терлись о перегородки боками волы. Пахло старым деревом и погасшим очагом.
Севела глядел на отца, склонившегося над бумагами, и чувствовал, как ему становится покойно.
Он так всегда сидел до поздней ночи, рав Иегуда. Он работал – и семья не знала нужды. Он неторопливо перебирал документы – и Рафаил прошел дорогое обучение в лекарской Schola. Отец делал записи в столбцах и графах – и Севела получил романское образование. Иегуда Малук – сын пастуха из Итуреи, водовоз, лоточник, управляющий фермой, скромный лавочник, лишь после тридцати чудом трудолюбия и чистейшей репутации ставший главой торгового дома "Малук и сыновья", – работал по ночам. Он и днем не поднимал головы от контрактов и конносаментов. И Севела получил диплому. Отец отдавал указания писарям, не передоверял ни одной малости управляющим – и из Самарии в Каппадокию шли обозы с маслинами и шерстью, из Яффы на Родос и в Неаполь плыли барки с пальмовым маслом. Во все концы Магриба, от Александрии до Капуи, от Газы до Херсонеса тянулись крепкие связи дома Малуков. Отец и в субботний день мог закрыться в кабинете. Он говорил Севеле, виновато улыбаясь: "Яники, Он меня извинит. Я ведь такой маленький, яники, а Предвечный непостижим в своей огромности. Он извинит меня, я тебя уверяю. Ведь Он понимает. Ему все известно, каждая сущая мелочь, каждая травинка и песчинка. И Он, конечно, знает, что кедр для Фаселиса должно отгрузить день в день, а моим тамошним партнерам нет дела до субботы".
Севела переступил с ноги на ногу, скрипнула половица. Отец поднял голову и, прищурившись, посмотрел в дверной проем.
– Это ты, яники?
– Да, папа, – Севела вошел в кабинет. – Не хотел тебе мешать.
– Я уже закончил, – рав Иегуда сдвинул стопку бумаг на край стола.
Севела присел за столик писца, вытянул ноги и привалился к стене.
– На свадьбе весело было? – спросил отец. – Этот Амрам, он ведь из периша?
– Я не видел его несколько лет. Хотелось посмотреть на старых дружков, – сказал Севела, взял из подставки стилос, повертел в пальцах. – В какой-то миг даже понадеялся, что встречу Кривого. Помнишь Кривого? Глупость. Что там делать Кривому? Незачем было идти к Амраму. Он невесту взял – деревенщину. Вроде и просидел рядом с ней весь вечер, а лица уже не помню.
– Ты слишком много времени провел в Яффе, яники. А в Эфраиме иные нравы, и спрос на деревенских невест здесь неизменно высок, – рав Иегуда лукаво улыбнулся. – Когда пришло время жениться мне, двоюродный дядя Борух привез меня в Галилею, в деревню, и вывел ко мне трех своих дочерей.
– Вот как? – весело спросил Севела. – И как ты поступил?
– Я выбрал младшую, – довольно сказал рав Иегуда. – И ни разу не пожалел.
– Папа, – неожиданно произнес Севела, – скажи, почему ты купил пай в маслобойнях?
Отец заломил бровь и прокашлялся в ладонь.
– Хорошо, что у тебя есть к тому интерес. Меня Предвечный за что-то наказал старшим сыном – писакой. А у тебя, хвала Предвечному, есть интерес к семейному делу. Я поставил ногу в Александрии, потому, что мар Иефтах из Яффы пересказал мне протокол заседания магистрата. Они наконец будут реконструировать мол.
– Мол?
"Мол и маслобойни, молодой Малук".
– Ну да, мол, – отец кивнул. – Видишь ли, порт Яффы больше нам не годится, мало места. На пирсы долгая очередь. Я устал давать взятки портовым. Дешевле отгружать из другого места. А в Александрии порт расширен, все большие сделки теперь будут совершаться в Александрии.
– А почему масло, папа?
Рав Иегуда хитро улыбнулся и погладил бороду.
– Мне повезло, – словно извиняясь, сказал он. – Когда-то я помог Берл-Шеду из Коммагена. Крепко помог. Наверное, даже спас его. Он был таможенным старшиной, погрел руки, его прихватили. Новый наместник менял администрацию, на таможне был аудит. А мы с Берл-Шедом оба из Итуреи, отцы дружили. Ему нужно было откупиться, и я дал ему денег.
– И что потом?
– Он оказался благодарным человеком, – сказал отец с интонацией, в которой сочетались удивление и удовлетворение. – Прошло много лет, Берл-Шед занял видное место в Александрии. Он из тех, что никогда не идут на дно. Не могу сказать, что мар Берл-Шед… – он умолк, словно подыскивая слова, могущие в полной мере живописать добродетели Берл-Шеда. – Словом, встречаются люди более щепетильные, чем он. Однако Берл-Шед умен и удачлив. Я ценю в людях эти качества. Он теперь начальник департамента армейских поставок в Александрийском администрате.
Севела подавил восхищенный выкрик: "Нируц! Умница Нируц!".
– Короче говоря, земляк выхлопотал мне армейский подряд. Теперь полные три года наш дом будет поставлять масло в гарнизоны на северном побережье. – Рав Иегуда посмотрел на сына, наблюдая, как тот оценит известие. – Каково, яники?
– Хорошая сделка, папа! – искренне сказал Севела. – Любой коммерциант такому позавидует!
– Пустое, пустое, яники, – польщенно пробормотал отец. – Случай… Удача. И немного дружбы. А с чего ты спросил про Александрию?
– Встретил странного человека, – медленно сказал Севела. – Прежде не видел таких. Поговорил с ним немного, а показалось, что дружу с ним много лет.
– Бывает такое, мой яники. Немного поговорил, а показалось, будто давние друзья, так? – рав Иегуда хитро улыбнулся. – Это свойство, что ты в нем приметил, называется обаянием.
– Он сказал, что ты мудрый человек, и что торговать теперь нужно из Александрии. Его зовут Тум Нируц. Он учился вместе с Рафаилом.
– Нируц, – отец хмыкнул и прищурился. – Я знаю семью Нируц.
– Кто они?
Рав Иегуда шевельнул кустистыми бровями, пробормотал:
– Необычные люди.
– Богаты?
– Да, – уважительно и уверенно ответил отец. – Да. Это крепкий дом.
– Почему ты сказал, что они необычные люди?
– Они как будто чужаки, – доверительно сказал отец. – Живут замкнуто. Здесь такое не остается без внимания.
– Что значит "чужаки"? Что делать в Эфраиме чужакам?
– Дед адона Тума был ветераном Четвертого Легиона. Ему по выслуге полагался надел в Провинции, он выбрал для жительства Эфраим и занялся торговлей. При Ироде сделал состояние. Ты, может быть, хочешь спать?
– Рассказывай, папа, прошу тебя!
– Мордехай Нируц, дед твоего нового знакомого, происходил из благонравнейшей семьи периша. Он родился в Кесарии Филипповой, а в Рим попал мальчишкой, после разгрома Аристобула, – сказал рав Иегуда. – То было в год консульства Цицерона, яники. Это уже седая старина, давнее время. Помпей тогда поставил Гиркана первосвященником, отстроил Гадару. Ты ведь любознателен в истории, яники? В тот год вся Сирия стала римской провинцией, а Скавр был ее первым проконсулом. Горькое это было время для дома Израиля. Рухнуло все, над чем трудились Хасмонеи. Они были жестокими и упрямыми, эти Хасмонеи. Жестокие мечтатели. Джбрим дорого обошелся их неуемный нрав. Аристобула препроводили в Рим в цепях, и Антигона, его сына, и трех его дочерей. Аристобул с детьми фигурировали в триумфе Помпея. И тогда же Помпей привел в Рим восемь тысяч наших. Почти всех очень скоро освободили, да… Палатину нужна была наша диаспора. На Палатине всегда заседали умные люди. Они предвидели, что Провинция доставит Риму немало хлопот. Римские вершители, сенаторы, создали маленькую часть Провинции у себя под боком. Создали нашу диаспору из тех восьми тысяч liberitis.
– Зачем же?
– Управление людьми – сложное дело, мой родной. Тут нужны огромные знания и могучая воля. – Рав Иегуда передвинул коробочку с писарским песком. – Особливо если управлять людьми, живущими на другом конце Ойкумены. Да еще такими беспокойными людьми, как джбрим. Дед молодого Нируца был одним из тех восьми тысяч. Он пошел в рекруты, храбро воевал. Говорят, что получил золотую armillae за кампанию в Дакии… Он выслужился до centurio prior, командовал манипулой, и за штурм Амиды его наградили corona muralis. Он первым взобрался на стену. У романцев это высоко ценится – первым взобраться на стену. Пусть даже тебя с этой стены сейчас же сбросят, и ты сломаешь себе шею. Но коли ты герой и первым залез на стену – тебе окажут почести и наденут на твою пустую голову corona muralis. Дед адона Тума был доблестным солдатом, а после стал умелым офицером… Адон Мордехай воспитал сына в романской вере. И сын его воспитывал своего сына свободно. Так что они особняком, эти Нируцы. Они по крови джбрим, а по духу романцы. Я скажу больше, яники: они космополиты и безбожники. Мне дважды приходилось иметь дело с Цебаотом Нируцем, мы с ним кедр поставляли в Брундизий. Мар Цебаот – честный и умный человек. Хотя не очень удачливый. А что до адона Тума, то о нем говорят разное. Говорят, что он не участвует в делах отца. Что он занят на какой-то службе в Ерошолойме.
– Так мне не принимать его дружбу? – осторожно спросил Севела.