– Э! Ты взрослый человек, яники! – протестующе сказал отец. – Реши сам, с кем водить дружбу, а кого сторониться. Они странные люди, эти Нируцы, да. Но кто сказал, что они недостойные люди? Поздно. Пора спать. С утра займись кедром, малыш. Боюсь, у фаселисской таможни вырос большой и грязный зуб на наш дом. В Фаселисе хотят наш кедр, Кседомент с компаньонами хотят еще шесть барж, они торопят меня и готовы принимать кедр чуть ли ни плотами. Но фаселисский таможенный старшина насчитал такую пошлину на обычный ливанский кедр, как будто это сандал. Я вот о чем подумал, яники: а ежели разгрузить барку в Олимпусе? От Олимпуса до Фаселиса десять миль или чуть боле. Зато Олимпус отстраивается, там нет таких несуразных пошлин. Поразмысли над этим. Доброй ночи, яники. Погаси светильник на галерее.
Отец встал и зевнул.
– Доброй ночи, папа, – сказал Севела.
Он встал, провожая отца и…
* * *
– Давай-ка пройдемся, – сказал Сеня. – Погода чудесная.
Он достал из кармана куртки трубку и стал набивать ее на ходу.
– Классный у тебя табак, – сказал Дорохов. – Где берешь?
– Это "Нептун", болгарский.
– Не, я не про этот. Я про тот, который ты дома куришь.
– "Клан", – сказал Сеня. – Голландский. Папа шесть пачек привез из ФРГ.
Они прошли под арочкой "Кропоткинской" и двинулись по Гоголевскому. Осень стояла сухая и теплая. И в конце октября выдалась прекрасная погода. Они с Сеней любили побродить по Гоголевскому, по переулкам за Министерством обороны, по Суворовскому. Разговаривали, присаживались на лавочки, курили. Сегодня у Дорохова был библиотечный день, а Сеня взял больничный на неделю. У него с почками было нехорошо, давняя болезнь. Он пару раз в году брал больничный. А один раз долго лежал у себя в Первой градской.
– Как твои анализы?
– Ничего, – сказал Сеня. – Более-менее.
Он не любил говорить о своей болезни. Как-то Дорохов спросил у Никона: а что с Сеней? Ничего хорошего, сквозь зубы ответил Никон, поликистоз, надо наблюдаться, леспенефрил пить.
Дорохов сегодня выспался как следует, а потом приехал к Сене. На прошлой неделе он дал ему первые три главы.
Они выпили кофе, потом Сеня сказал, что ему надо в химчистку, на Крыленко. Они зашли в химчистку, там был санитарный день. Вышли к памятнику Энгельсу, и Сеня предложил прогуляться. Дорохов накануне сидел с Димоном до ночи, часов до двух. Они еще возились с царской водкой, но уже по инерции. Да, конечно, что-то можно добывать, грязные крохи… И с кислотами нет проблем – "солянка" нормально продавалась в хозяйственных, тридцатипроцентная, для очистки от накипи. Азотную кислоту приятель Димона достал в лаборатории нефтезавода в Капотне. Но только все равно это тупиковый путь – растворять материал в царской водке. Выход смешной. А грязи и вони – до жути. Придумали восстанавливать металл гидразином, получилось чуть лучше. Но все равно – прошлый век. В конце лета кучу времени убили на йодирование. Тоже не то. Грязно, опасно – цианиды. А вчера к Дорохову пришло решение. Сначала он подумал, что надо делать переочистку, по второму разу растворять грязную смесь в "царской водке". А вслед за этим пришла в голову мысль про анодное растворение.
– Слушай, Димон, надо делать электролиз, – сказал он.
И тут все встало на места.
– Точно! – выдохнул он. – Ну конечно!.. Чего мы возимся с царской водкой? Надо работать с азоткой. У меня есть мысль.
– Мы ж об этом говорили, – сказал Димон. – Выход маленький.
– Выход будет что надо, – сказал он.
Все сопоставилось. Растворять материал в азотной – раз. Проводить анодное растворение – два. Фильтровать слитую взвесь через фарфор – три. Раз, два, три. А шлам по второму разу растворять, анодировать и фильтровать.
Он вернулся домой и еще час сидел за столом, рисовал на листе схему. Схема получалась простая. Как раньше-то не допер?
– Прочел? – спросил Дорохов. – Давай, не томи.
– Конечно, прочел, – Сеня пыхнул трубкой. – Тебя что интересует? Я рядовой потребитель литературы. Если тебе грамотный анализ нужен – так за этим лучше к Тёме. Или к Борьке.
– Ладно, ладно, старый, – сказал Дорохов. – Я тебя спрашиваю, а не Тёму с Борей. До них черед дойдет.
– С публикацией, конечно, могут возникнуть проблемы, – сказал Сеня. – Не та тема, мягко говоря. И национальная среда… не самая популярная в наших широтах. Хотя, по нынешним временам… Черт его знает. А может быть, и напечатают. Сам видишь, что творится. "Детей Арбата" ведь напечатали.
– Какое у тебя впечатление?
– Хорошее. Во-первых, я увидел, что ты стараешься добросовестно трудиться. Люблю, когда люди добросовестно трудятся. Я многого не понял в этих главах, но вижу, что ты копаешь. Литературы, поди, перелопатил кучу?
– Не без того, – согласился Дорохов. – Порыться пришлось как следует.
– Чувствуется. Перегружаешь, конечно. Начитался, набил полную голову. Очень густо с терминологией. Чувствуется, знаешь, что начитался и теперь фонтанируешь.
– Что еще чувствуется?
– Байка есть такая. Про Моцарта… Моцарта спросили о музыке кого-то из тогдашних композиторов. Он ответил: "Слишком много нот". Вот и у тебя, как мне кажется – слишком много нот.
Они неспешно шли по Гоголевскому. Их обгоняли мамаши с колясками и старушки. На лавочках сидели студенты с подружками, курсанты, курившие папиросы, и длинноволосые "системники" с "ксивниками" на немытых шеях. Стояла чудесная погода. Проносились где-то сбоку и сверху троллейбусы, дул теплый ветерок, у одной из скамеек сгрудились пожилые шашисты. Они передвигали шашки на доске и громко спорили. Шашисты Гоголевского бульвара напоминали Дорохову "пикейных жилетов" из "Золотого теленка".
– Ну, давай присядем, – сказал Сеня.
Они нашли пустую лавочку и сели. Дорохов достал из кармана "Дымок" и закурил.
– Куришь ты черт знает что, – сказал Сеня.
– Не отвлекайся, – сказал Дорохов. – Что еще "чувствуется"?
Он откинулся на жесткую спинку лавочки, положил ногу на ногу и затянулся едким "Дымком".
Сеня взялся за истертый чубук, выпустил облачко дыма.
– Не обижайся, старик, у тебя получается интересная книга… Но, ей-богу, ты суетишься. Мне кажется, что ты спешишь выплеснуть все, что узнал и понял. Все слова из того времени, все названия, события… Почему, скажи на милость, твои герои то и дело срываются в монологи? Вот отец его, к примеру. Нормальный торгаш, а изъясняется, как профессор с истфака.
– Аромат времени есть?
– В смысле? А… Да. Ты там такого нагородил, что некая атмосфера ощущается, да. Количество трансформируется в качество. У меня только один вопрос.
– Ну? – мрачно сказал Дорохов.
Он вообще-то надеялся, что Сеня станет хвалить. Просто похвалит, безо всякого анализа.
– Чего ты набычился? – сказал Сеня. – Да потрясающая у тебя книга, Мишка. Хвалить я буду потом. А сейчас давай по косточкам разберем.
– Какой у тебя вопрос?
– Зачем тебе все это?
Дорохов усмехнулся. Он знал, что Сеня так спросит.
– Игра свободного разума, старик, – сказал он небрежно.
– Вот оно что, – издевательски сказал Сеня. – Молодой человек прочитал Гессе и теперь говорит мне про игры свободного разума. Ты хочешь сделать литературную карьеру? В совписы хочешь?
– Ты с ума сошел, – буркнул Дорохов. – Мне докторской надо заниматься. Какая, к черту, литературная карьера?
– Тогда чего ты хочешь, Мишка? Я вижу, что ты совершаешь непонятные мне телодвижения. Во-первых, ты пишешь книгу. И книгу серьезную. Никакие это не игры свободного разума. Во-вторых, ты выдумываешь какую-то химическую методику. Зачем ты папу допытывал про электролиз?
Дядя Петя недавно рассказывал Дорохову, как они с коллегами в пятидесятых прикладные задачи решали "на коленке". Научные темы в те времена давали бесчисленные ответвления, и приходилось на ходу выдумывать вспомогательные устройства, опережая приборостроение. В тот вечер дядя Петя рассказал интереснейшие истории из области гальванопластики.
– Ты что-то такое выдумал, на грани фола. Чем ты занимаешься?
– Я занимаюсь выплавкой драгметаллов, Сеня, – сказал Дорохов просто. – Золото добываю из технических сплавов.
Сеня вынул изо рта трубку и прокашлялся.
– Ты спятил, что ли, брат-храбрец? – тихо спросил он. – Насколько я знаю, это уголовно наказуемо. Да и не в этом дело. Почему золото? Что за виражи, Миха?
– Погоди, старый, – сказал Дорохов. – Мы же не первый день знакомы.
– Во дурак-то. Ну щенок. А я-то думаю. "Жигули" купить хочешь? Дачу хочешь, да?
– Да! – вдруг заорал Дорохов. – Да! Парень из глубинки хочет жить красиво! Хочет дачу, хочет кушать в "Праге", хочет в Дагомысе рассекать!.. Это не я спятил – это ты спятил! Какая дача? Ты посмотри, что за жизнь вокруг!
– Тише. Не шуми.
– Посмотри, какая жизнь вокруг нас. Муть. Тоска. Ты пойми, старый, – мне страшно бывает. Мы Бродского декламируем, изображаем ареопаг интеллектуалов… Чудим, коньячок попиваем, строим башню из слоновой кости…
Сеня молчал и сопел трубкой.
– Такие мы все классные, – выговорил Дорохов сквозь зубы. – Я защитился, Бравик защитился. Кандидаты всевозможных наук…
– Да ладно тебе, Миха, – сказал Сеня. – Мы ж не шурупы, и не хиппи.
– Это, Сеня, от комплекса неполноценности. Мы так играем, будто у нас за плечами Тринити-колледж. Так вся жизнь пройдет за умными разговорами. И никогда не узнаем, что это такое – махнуть из Парижа в Нью-Йорк на "Конкорде". Или надраться с утра в кафешке в Гринвич Виллидж. У наших предков жизнь украли, и у нас крадут. Я убежать хочу от заурядности, Сеня. Любым способом. Не надо мне "Жигулей", я в метро читаю. Я половину всего, что прочел, в метро прочел.
– Не ори, – сказал Сеня. – Ты так орешь, что голуби разлетелись.
Дорохов перевел дух и безнадежно махнул рукой.
– Мой батя – инженер, талантище… Он в каком-нибудь "Дженерал Моторс" звездой мог быть. Председателем совета директоров. У него четыреста восьмой "Москвич", инфаркт в семьдесят девятом и служебный коттедж на заводской базе отдыха. Очень любит поговорить про цель в жизни, про трезвый подход. А у самого жизнь украли.
– Миха, Юр Саныч редкий человек, – укоризненно сказал Сеня. – К чему ты его приплел? Ты объясни мне, зачем тебе авантюра с золотом?
– Так в том-то все и дело, Сеня! Человек он редкий, а жизнь ему выдала на два с полтиной. А ему по труду и таланту положено в "Дженерал Моторс", главным начальником и миллионером. И у нас с мужиками то же самое. Все красавцы, как на подбор. Но получат за свою жизнь два с полтиной. И Гаривас, и Борька с его германистикой, и Тёма. Нас эта жизнь, как твой отец говорит, пережует. А я от всего этого хочу убежать. Ладно, старик, извини. Истерику я тебе устроил. Потом договорим. Разложим на две серии.
– Я, может, что-то не так сказал. – Сеня нахмурился. – Извини. Про "Жигули" – это глупость, конечно. Ты мне не чужой человек, я не хочу, чтобы ты влетел в неприятности. Просто у тебя странный какой-то набор – то книгу пишешь, то драгметаллы выплавляешь. И все это для того, чтобы убежать от заурядности. Тебе не грозит заурядность, Миха, поверь.
– Я ненавижу жизнь, которая вокруг нас. Ладно, потом продолжим. Тебе эти главы понравились?
– Да, – сказал Сеня серьезно. – На мой взгляд, это литература.
– Я не про свою персональную заурядность говорю, – помолчав, сказал Дорохов. – Мне, конечно, всегда хотелось писать. Я не первый год этим занимаюсь. Графоман со стажем. Ты считаешь, что мне заурядность не грозит. Она всем грозит. И Гаривасу, и Тёме, и тебе. Мы все классные, умные, ты салон собираешь. А жизнь свое возьмет, и проживем мы ее скучно.
– Разве мы скучно живем?
– В итоге получится скучно. Угадало нас с умом и талантом родиться в СССР.
– Мудришь ты, брат-храбрец, – неодобрительно сказал Сеня.
* * *
…неделя. Ранним утром в контору прибежал мальчишка-посыльный и принес записку. Старший приказчик хотел положить ее на рабочий стол рав Иегуды, но мальчишка сказал, что записка для молодого хозяина.
– Там тебе письмо, – отец показал подбородком на стол.
– Письмо? – удивился Севела.
Рафаил писал на домашний адрес. А больше ни от кого Севела писем не ждал.
Он взял листок. Писано было на лацийском, небрежно, с брызгами.
Здравствуй, молодой Малук. Мы ведь хотели встретиться? Поужинаем вместе. На улице Ташлих, один квартал от колодца, есть таверна. Она без вывески, это место домашнее, для одних только завсегдатаев. Узнаешь по красной двери. Малому у входа скажи, что идешь по моему приглашению.
Нируц.
– Это прислал Нируц, – сказал Севела. – Он приглашает покутить.
– Иди, – сказал отец. – Мы сегодня рано управимся. Ты ведь сумел обойти таможенные препоны в Фаселисе?
– Я написал господину Кседоменту. Для него не составит труда вывозить лес из Олимпуса. Я подсчитал, во что нам это встанет – сорок ассов с повозки. Пошлина обошлась бы в тридцать раз дороже.
– Иди и пируй с молодым Нируцем, – велел отец. – Нируцы необычные люди, но никто не сказал, что они неумные люди. Цебаот Нируц, при всех его странностях, человек дельный. Он богат, яники, очень богат. Словоблуды и проходимцы редко становятся богаты.
Рав Иегуда опустился в кресло, потрогал указательным пальцем бровь и сказал:
– Коли молодой Нируц пошел в отца, то это хорошее знакомство. Тебе пора обзаводиться крепкими дружескими связями. Ни "Минха", ни "Маарив" не подскажут тебе, куда качнется на следующей неделе курс афинской драхмы. И "Дварим" не присоветует, как совершить надежный фрахт из Тира в Сиракузы. Но это сделают твои добрые друзья и надежные партнеры… Не таращи глаза, яники, будь так добр! В моих словах нет кощунства – один лишь здравый смысл! Когда бы я в своей вседневной жизни не разделял высокое и насущное – семья ела бы один ячменный хлеб. Коли разумный человек не сумеет найти компромисса с Книгой, ему не на что будет отпраздновать Рош-Хашана. Теперь за работу, яники, а вечером иди пировать с молодым Нируцем. Я держу тебя в конторе до ночи, а между тем сказано: "Благословен ты за пищу и средства к существованию, виноградную лозу и плод виноградной лозы".
На закате Севела нашел таверну на улице Ташлих. Низкая, крашенная охрой дверь видна издали. Это домашняя кухня, где готовили на вынос. В скромном месте Нируц пожелал устроить пирушку.
– Меня пригласил адон Нируц, – сказал Севела привратнику.
Толстяк в грубошерстном хитоне, кряхтя, поднялся. Домашняя кухня, видать, была хитрая, а жирный отваживал чужих. Он ловко крутанул в волосатых пальцах короткую дубинку, но, услышав про Нируца, опустился на скамью.
Севела, пригнув голову, вошел, спустился по узкой кирпичной лесенке в помещение с прокопченными потолочными балками и стал выглядывать Нируца в душной полутьме.
Приличное место, видно с порога. Столы выскоблены, на полу настелено незатоптанное сено, на стенах висят связки трав и лука. По залу сновали два подростка, носили к столам горшки и тарелки. В похожие места Севела ходил в Яффе. Романцы эти заведения называют vinariae, в них можно досыта поесть за гроши, за два асса. В таких местах подают еду простую и сытную: печеные орехи, ячменную кашу, вареную баранью голову. И кипяченое вино – критское, родосское, мед. Но то в Яффе, а в Эфраиме Севела покуда еще не встречал таких vinariae и не раз о том жалел.
– Эй, Малук!
Севела обернулся на голос. Слева от входа сидел Нируц.
– Рад видеть тебя, – сказал он, привстав.
– И я рад тебя видеть, – ответил Севела.
– Всегда сажусь за этот стол, – сказал Нируц и хлопнул ладонью по столешнице, отскобленной до желтизны. – Здесь сквозняк. Меньше чаду.
Севела сел и оглядел небольшой зал. Посередине, за большим, на шестерых, столом трое кохенов из судейских горячо спорили, сблизив лоснящиеся лица. Они ели маленькие пирожки и жареные бобы.
В противоположном углу ужинали трое господ офицеров. Эти были в увольнении, не в патруле. Легионарий без панциря и скутума мог быть только в увольнении. Господа сидели прямо, ели аккуратно и неторопливо. Романцы, офицерская косточка. Нарочитой медлительностью, сдержанностью за сытным столом они воздавали себе за недели тяжелой службы. После месяца в лагере хочется чавкать, жадно откусывать и жрать наперченное, сочное, протекающее жирком ароматное мясо, большими глотками пить сладкое родосское, набивать брюхо, заскорузлое от солонины и сухарей. Но, помятуя, что ты гражданин, надо держать спину прямо и есть неторопливо. Это называется "достоинство". Это бремя, гордость и обязанность гражданина Рима – соблюдать достоинство. Господа офицеры ели медленно, отыгрывались за многомесячное пребывание в прокаленных солнцем лагерях с выцветшими палатками и смердящими нужниками. И пили господа офицеры одну только воду из зеленого стеклянного графина. Легионарии походили друг на друга, как братья – черные от загара, сухие, мускулистые, в одинаково вытертых на плечах шерстяных рубахах, с фиолетовыми пропотевшими платками на шеях. Кожаные balteus с короткими, тяжелыми pugio в деревянных ножнах спутанной грудой лежали на столе, рядом с зеленым графином и оловянными тарелками с жареной бараниной.
– Что за место? – спросил Севела. – Почему нет вывески? Толстяк у входа сказал, что это домашняя кухня.
– Таверна Хуна-Финикийца, славное местечко, – ответил Нируц. – Он, деляга, держит ее как домашнюю кухню. Конечно, он не должен подавать здесь вино. Но подает. Я не раз видел, как стража томно закрывает глаза на дела Хуна-Финикийца. К тому же сюда ходят офицеры, поэтому никогда не случается драк.
– А вино? – небрежно спросил Севела.
Он умел отличить критское от родосского, мог даже сказать, какого урожая вино. Одна из наук, что без труда дались ему в Яффе.
– Эшкольское. Молодое эшкольское, – гордо сказал Нируц, так, как будто это он был хозяином кухни. – Терпкое и свежее… Впрочем, если ты захочешь фалернского, Финикиец пошлет к соседу. Эй, Финикиец! Мой друг пришел, можно подавать.
Дверь на кухню приоткрылась, выглянул остролицый человек. Он вопросительно посмотрел в сторону Нируца, запястьем отвел со лба слипшуюся прядь. Лоб влажно блестел, сальные курчавые волосы схвачены грязным платком. Из приоткрытой двери слышался стук ножа о разделочную доску, трещал жир на сковороде. Из-за головы остролицего всплеснул желтым огонь жаровни. В ноздри ударил запах супа со специями.
– Корми нас, Финикиец! – крикнул Нируц.
Остролицый кивнул и пропал на кухне – нырком, так же шустро, как выглянул.
– Что здесь подают?
– Я велел готовить седло барашка, адон Севела, – сказал Нируц. – Тебе понравится. Финикиец держит таверну в расчете на легионариев. Но такой кухни в Эфраиме больше нет. И вот что – приглашал я, и плачу я.
– Это значит, что я приглашу в следующий раз, – ответил Севела. – Офицерская таверна мне по средствам, адон Нируц.