Роуз Бейкер, замкнутая, чопорная, наблюдательная и острая на язык, работает машинисткой в полицейском участке на Манхэттене, стенографирует допросы и гордится своим твердокаменным профессионализмом. На дворе 1924-й, вовсю свирепствует "сухой закон", а Нью-Йорк, себя не помня, пьет и танцует в подпольных притонах. Прежняя мораль рассыпается в пыль, однако женщина в полиции - все-таки нонсенс. Роуз, воспитанная в строгости, вполне разделяет ценности уходящей эпохи и потешается над современными нравами. Но в один прекрасный день в участке появляется другая машинистка.
Раскованная красавица Одалия - воплощение эпохи джаза, и Роуз мгновенно оказывается в плену ее обаяния, а скоро и в самом центре беспечного мира, где нет забот, одна лишь брызжущая радость. Этот дивный новый мир прекрасен и беззаботен, но мало-помалу все встает с ног на голову. Девичья дружба обращается в ревнивую зависимость, уютное сосуществование - в неоплатный долг, жажда справедливости - в преступление, доверие - в безумие, малодушная уступка - в неотменяемый приговор. Во всяком случае, так считает Роуз.
Вдохновляясь "Великим Гэтсби", Сюзанна Ринделл написала захватывающую историю о лжи, доверии и одержимости. В этой истории грохочет джаз и звенит задорный, хотя и несколько истеричный смех. "Другая машинистка" - черная комедия нравов и нуар, психологический триллер, история дружбы, история любви и история о невозможности правды.
Сюзанна Ринделл
Другая машинистка
Моим родителям, Артуру и Шэрон Ринделл: вам я обязана всем
1
Мужчины опасались, что печатная машинка лишит нас женственности.
Стоит взглянуть на это приспособление, и станет ясно, о чем тревожились самозваные стражи морали и добродетели. Машинка – будь то "Ундервуд", "Ройял", "Ремингтон" или "Корона" – устройство суровое, тяжеловесное, сплошь прямые грубые углы без игривых изгибов и кокетливых прихотей. И жестокая ярость железных литер, немилосердно молотящих по бумаге. Немилосердно, вот именно: милосердие не входит в обязанности печатной машинки.
Впрочем, едва ли и я что-нибудь смыслю в милосердии: я работала, так сказать, на другом конце этой цепочки. Мое дело – признания. Разумеется, их извлекала из подследственных не я сама, а сержант. Или же лейтенант-детектив. В любом случае это не моя работа. Моя работа – безмолвная, слышна лишь пулеметная очередь машинки: я луплю по клавишам, перепечатываю стенограмму с рулона. Но даже этот шум исходит как бы не от меня, я всего-навсего женщина, о чем сержант вспоминает, когда мы выходим из камеры для допросов. Тогда, легонько прикоснувшись к моему плечу, он с присущим ему достоинством извиняется:
– Мне очень жаль, Роуз, что леди приходится выслушивать подобные вещи.
"Подобные вещи" – изнасилования, ограбления и другие только что прозвучавшие признания. В нашем округе, в районе Манхэттена, именуемом Нижним Ист-Сайдом, недостатка в преступлениях не наблюдается.
Я понимаю, что сержант называет меня "леди" из любезности: на дворе 1924 год, вот-вот наступит 1925-й, и мой статус, по нынешним понятиям, где-то между "леди" и просто "женщиной". Тонкое различие определяется образованием – в этом смысле я могла бы претендовать на такое обращение, хоть и не слишком настойчиво, ведь я закончила всего-навсего курсы стенографисток в Астории, – но, главным образом, происхождением и наличием независимых средств, а я сирота на жалованье пятнадцать долларов в неделю. Собственно, само жалованье лишает меня права зваться леди: у леди могут быть интересы , но никак не работа , а я предпочла иметь крышу над головой и регулярно питаться, нежели обходиться без этих насущных вещей, лишь бы не работать.
Возможно, потому-то мужчины и опасаются, как бы печатная машинка нас не огрубила: она уводит девушек из дома, и уже не на швейную фабрику или в прачечную, но в полицейские участки и бухгалтерские фирмы, куда раньше не ступала женская нога. Мы развяжем ленточки фартуков, на все пуговицы застегнем накрахмаленные блузки и облачимся в тускло-синие юбки – действительно, какая уж тут женственность. В окружении новейших технологий – стенотипов, ротаторов, арифмометров, пневматической почты – женщина, по мужскому мнению, очерствеет, ее нежное сердечко обратится в металл, ревностно подражая меди, железу и стали.
Отчасти и правда: умение печатать привело слабый пол в рабочую обстановку, в которой прежде господствовали исключительно мужчины, – например, в полицейский участок, где мы, машинистки, составляем жалкое меньшинство. Кому-то доводилось слышать о женщинах-надзирательницах или даже увидеть мельком грузную матрону преклонных лет: их присутствие уберегает мужчин-полицейских от обвинений в домогательстве, а претензии такого рода то и дело возникают в профессии, где каждый день приходится гонять проституток гуртом, словно овец. Но сержант не видит в дуэньях пользы и не берет их на работу. Если бы полисменам не требовалось печатать столько показаний и они справлялись с бумагами сами, в нашем участке женщины не появились бы никогда. Машинка послужила мне пропуском в закрытый мужской мир.
Заметьте: в моей работе нет ничего специфически мужского, мускульного. Я бы даже решилась утверждать, что труд машинистки – честное печатание под диктовку, ловкий танец пальцев, бодрое стаккато клавиш стенотипа – самое цивилизованное занятие в современном мире. И насчет всего остального мужчины могут не беспокоиться: хорошая машинистка знает свое место. Она рада уже и тому, что ей, женщине, платят разумные деньги.
И вообще, будь машинка сугубо мужским орудием труда, за ней и сидели бы мужчины, – ан нет. Куда ни глянь, машинистки сплошь женщины, а из этого с очевидностью следует, что данный род деятельности больше подходит нам. За все время работы я видела только одну машинистку мужского пола, и этот джентльмен отличался столь деликатным сложением, что для работы в полицейском участке подходил уж никак не лучше меня. Я могла бы сразу догадаться, что он у нас ненадолго. Порывистые движения пугливой птички, а усики аккуратные, словно их каждый день цирюльник подстригал. Поверх обуви он носил пару чистейших белых гетр. На второй день гетры пострадали: задержанный изверг на них мощную струю табачной жвачки. Мужчина-машинистка, замечу с прискорбием, ужасно побледнел и отпросился в мужскую комнату. После этого он задержался у нас всего на неделю.
– Белые гетры, – качал головой сержант. Он часто пошучивает при мне, показывая тем самым, насколько мне доверяет. – Белым гетрам тут делать нечего, – сказал он, и я поняла, что он рад был избавиться от щеголя.
Само собой, я не стала напоминать сержанту, что лейтенант-детектив тоже носит белые гетры. Лейтенант-детектив и сержант – люди совершенно разные, но они, по-видимому, издавна соблюдают перемирие, хоть и не без труда. Я всегда избегала слишком явно выказывать предпочтение кому-либо из них, ибо тем самым я нарушила бы хрупкое равновесие, от которого зависело их сотрудничество. Но, должна признаться, с сержантом мне иметь дело гораздо легче. Он старше и, быть может, расположен ко мне больше, чем приличествует женатому человеку, однако, я уверена, это отеческая привязанность, и я помню: полицейским сержантом он стал прежде всего потому, что искренне верит в свою миссию – сохранять должный порядок в нашем великом городе.
Более того, сержанту дорог должный порядок во всем , он гордится точным соблюдением всех правил и инструкций. С месяц назад он отстранил подчиненного от работы, на неделю оставив его без содержания, потому что этот полисмен угостил бутербродом с ветчиной бездомного, сидевшего в камере предварительного заключения. Я понимаю (или догадываюсь), отчего разжалобился полисмен: бродяга представлял собой жалкое зрелище, под тонкой тканью рубашки непристойно проступали ребра, а глаза в темных провалах глазниц закатывались, словно очумелые стеклянные шарики. Вслух никто не упрекнул сержанта за недостаток христианского милосердия, но от него вряд ли ускользнуло, о чем подумал кое-кто из его людей. "Подкармливая бездельников, мы даем понять, что в работе проку нет и можно наплевать на правила. Подрываем основы", – напомнил он нам.
Лейтенант-детектив, конечно, старше по званию, но со стороны это можно и не сообразить. Сержант, если понадобится, кого угодно повергнет в трепет. Он невысок, но по другим параметрам крупный мужчина, особенно в талии: прямо над поясом казенных брюк выкатывается внушающее доверие пузо, как у почтенного отца семейства. В последние годы в усах его замелькала седина; кончики усов сержант подкручивает, а также отращивает длинные бакенбарды, хотя их и считают устаревшими. Сержант за модой не гонится, тем более за современной, довольно-таки шокирующей. Однажды, читая газету, он заметил, ни к кому в особенности не обращаясь, что нынешние моды – признак вырождения нации.
Напротив, лейтенант-детектив усов не носит и бреет лицо начисто, что вполне соответствует современным вкусам. Столь же модна и небрежная с виду прическа: он зачесывает волосы назад и смазывает их бриолином, но одна-две пряди непременно выбиваются и лезут в глаза, вынуждая лейтенанта то и дело откидывать их с лица и приглаживать. На лбу у него большой шрам, от центра лба к глазу; как ни странно, шрам придает его чертам выразительность. Лейтенант молод, старше меня разве что на год-другой, а поскольку он детектив, а не патрульный, ему не обязательно носить форму. Одежда у него дорогая, однако носит он ее своеобычно: можно подумать, будто он спрыгнул с постели прямо в рубашку и штаны. Все небрежно, кое-как, в том числе и гетры, отнюдь не такие чистые и белые, как у машинистки мужского пола. Ни в коем случае не хочу сказать, будто лейтенант-детектив не соблюдает нормы гигиены, просто он не слишком опрятен.
Нет, хотя вид у него всегда взъерошенный, я вполне уверена, что с гигиеническими навыками у лейтенанта все в порядке. Он имел привычку, заговаривая со мной, опираться на стол, и я обратила внимание, что от него пахнет мылом "Пирс". Однажды я заметила, что этот сорт мыла вроде бы предпочитают дамы; лейтенант сильно покраснел и, кажется, обиделся, хотя я ничего такого не подразумевала. Отвечать на мое замечание он не стал и потом две недели ко мне и близко не подходил. Мылом "Пирс" от него больше не пахло. Потом как-то раз наклонился над моим столом – со мной не заговорил, молча забрал распечатку, – и я почуяла запах другого мыла, имитацию аромата кожи и дорогих сигар.
С лейтенантом-детективом мне не нравится работать, к примеру, потому, что он обычно расследует убийства, и всякий раз, когда он зовет меня в камеру для допросов, мне, скорее всего, предстоит фиксировать на стенотипе показания подозреваемого душегуба. И в голосе лейтенанта, в отличие от сержанта, не слышно попытки извиниться. Порой мне даже мерещится в его тоне вызов. С виду-то он решителен и деловит – и все же.
Они считают нас слабым полом, но учитывают ли мужчины тот факт, что нам, женщинам, каждое признание приходится выслушивать дважды? То есть сначала я работаю на стенотипе, а затем перепечатываю на обычной машинке, поскольку скоропись мужчины читать не умеют. Для них значки на рулоне, выползающем из стенотипа, все равно что египетские иероглифы. Я могу печатать и перепечатывать такие истории сколько угодно, и моя женская чувствительность страдает не так сильно, как опасаются мужчины, хотя вникать в подробности, как кто-то кого-то зарезал или забил насмерть, и в самом деле не очень-то приятно, особенно перед обедом или ужином. Понимаете, вот в чем беда: едва задержанный перестанет запираться и решит облегчить душу, ему непременно требуется наглядно живописать тот кошмар, который он сотворил. Я человек высоконравственный и отнюдь не склонна смаковать подобные детали, хотя и не желаю обнаружить свое отвращение при лейтенанте-детективе: он-то, безусловно, сочтет это слабостью женской конституции. Уверяю вас, моя конституция выдержит.
И конечно, когда двое выслушивают подобные признания, между ними возникает особого рода близость, а мне не доставляет удовольствия делить эти минуты с лейтенантом-детективом. Жертвами убийц, которых допрашивает лейтенант-детектив, зачастую оказываются женщины, и почти всегда выясняется вдобавок, что перед окончательной расправой негодяй успел всласть поиздеваться над несчастной. Когда я записываю признание арестанта, который жесточайше прикончил молодую женщину, мне чудится, будто в комнате не хватает воздуха, и я ловлю на себе взгляд лейтенанта-детектива: едва доходит до наиболее изощренных надругательств, лейтенант холодно присматривается ко мне. Словно я объект наблюдения, научного эксперимента или психологического опыта – из тех, про которые нынче только и слышно. Я сижу, печатаю, стараюсь вовсе не замечать начальника.
И все же в отличие от сержанта, который по-настоящему печется обо мне, лейтенант-детектив не слишком-то беспокоится, как бы я не услышала такого, что может смутить мой чистый девичий ум. Честно говоря, я толком и не пойму, что он надеется прочесть на моем лице. Вполне возможно, ждет, когда же я потеряю сознание и рухну на стенотип. Кто знает, с них станется: может, он об заклад побился с кем-нибудь из полисменов. Но мы живем в современном мире, где у женщин полно хлопот, не хватало еще поминутно грохаться в обморок, и лучше бы лейтенант-детектив, при всех его современных манерах, перестал ошалелым щенком таращиться на меня и предоставил мне делать мое дело. Потому что я делаю его очень хорошо. На обычной машинке я печатаю 160 слов в минуту, на стенотипе – до трехсот. И в целом я равнодушна к исповедям, которые приходится стенографировать и расшифровывать. Как и сама металлическая машинка, я здесь всего лишь устройство точной записи. Моя обязанность – составить официальный беспристрастный отчет, который в свое время представят в суд. Мой долг – записывать то, что со временем приравняют к истине.
Разумеется, не следует давать волю гордыне и похваляться своей выносливостью. Однажды, выходя из камеры для допросов, я окликнула лейтенанта-детектива – вышло громче, нежели я хотела:
– Я, знаете ли, не размазня!
– Простите, не понял?
Он остановился, обернулся, смерил меня взглядом с ног до головы, снова как ученый, наблюдающий за объектом эксперимента. Он даже подошел чуть ближе, словно мы собирались поговорить по душам, и вновь от него пахнуло мылом с намеком на сигары и хорошо выделанную кожу. Я выпрямилась, слегка откашлялась и постаралась донести до него свою мысль – на этот раз уверенно и внятно:
– Я сказала, что я не размазня. Меня все это не пугает. Ничто не пугает. К истерике я не склонна. Можете не приносить с собой на допрос нюхательные соли.
Последнюю фразу я пустила в ход ради вящего эффекта: на самом деле мы не держим в участке нюхательные соли, да и никто в наши дни их при себе не держит. И я тут же пожалела об этом мелодраматическом высказывании: оно как раз и выставляло меня истеричкой.
– Мисс Бейкер, – начал было лейтенант-детектив, но на том и запнулся. С минуту он пристально всматривался в мое лицо, потом вдруг встряхнулся, словно его внезапно разбудили, и выпалил: – Я совершенно убежден, что вы способны и глазом не моргнув выслушать показания Джека-потрошителя.
И не успела я достойно ответить на эту реплику, лейтенант-детектив развернулся и был таков.
Не уверена, хотел ли он сделать комплимент. Работая бок о бок с десятками полицейских, я научилась различать сарказм и вполне допускаю, что лейтенант позволил себе позубоскалить. О Джеке-потрошителе я мало что знаю. По слухам, он на редкость ловко обходился с ножом.
Больше в присутствии лейтенанта я эту тему не затрагивала. Обычная, более-менее предсказуемая жизнь участка шла своим чередом: сержант соблюдал перемирие с лейтенантом-детективом, а лейтенант-детектив, в свой черед, был со мной вежлив, но обходился без многословия.
И так мы жили вполне ладно, пока не появилась другая машинистка.