* * *
Едва она переступила порог, явившись на собеседование, я поняла: происходит что-то необычное. В тот день она вошла в участок очень тихо, очень спокойно, и все же я почувствовала: это затишье в глазу бури. Темный зрачок в средоточии непостижимой стихии, где в опасных пропорциях смешиваются жар и холод. Вокруг нее все было обречено измениться.
Вероятно, обозначать ее как "другую машинистку" не совсем точно: другие машинистки в участке были всегда. Я – одна из трех. Кроме меня была сорокалетняя Айрис с вытянутым лицом, острым подбородком и серыми птичьими глазами. Каждый день она меняла разноцветные галстуки. Айрис всегда охотно соглашалась поработать сверхурочно, и в участке это ценилось. ("Преступники не отдыхают по воскресеньям и в праздники", – говаривал сержант.) Что же до семейного положения, замужем Айрис не бывала, да и вряд ли думала об этом.
А еще Мари, во многих отношениях противоположность Айрис. Мари кругленькая, веселая, слегка прихрамывает: в детстве омнибус проехался ей по левой ноге. Не достигнув и тридцати, Мари успела дважды побывать замужем: первый муж сбежал от нее с девчонкой из кордебалета. Мари так и не сумела отыскать его и оформить развод по всем правилам и, махнув рукой на юридические тонкости, взяла и вышла за другого, некоего Хорэса, который добр к ней, вот только все хворает подагрой. Мари работала в участке, потому что не питала иллюзий, будто Хорэс ее обеспечит. Она сентиментальна и вышла замуж по любви, хотя заведомо было ясно, что подагра все чаще будет удерживать Хорэса в постели. За спиной Мари парни грубовато шутили: с ее искалеченной левой ногой и распухшими от подагры ногами мужа им только чертов вальс отплясывать. Разумеется, в лицо Мари никто такого не посмел бы сказать, но она неглупа и прекрасно знала, о чем перешептываются коллеги, однако давно решила делать вид, будто ничего не замечает. Ради легкого духа товарищества она готова была пойти на небольшие жертвы, и в результате всем нравилось работать с ней.
И я, разумеется. К тому времени я проработала в участке чуть больше двух лет и уже приобрела репутацию самой проворной и аккуратной из трех машинисток. Втроем мы управлялись со всеми нуждами участка, оформляли протоколы задержаний, печатали признания и вели переписку. То есть мы всё успевали, пока не вступил в полную силу акт Волстеда, – тут у нас работы заметно прибавилось.
Поначалу сухой закон не приобрел популярности среди полицейских, и нарушителей они преследовали безо всякого усердия. Патрульные ворчали и норовили уклониться от помощи Антиалкогольной лиге, закрывавшей один "водопой" за другим. Когда полицейским попадали в руки фляги с самогоном, преступника зачастую отпускали на все четыре стороны, довольствуясь предупреждением и, само собой, конфисковав улики. Вопреки стараниям Женского христианского союза за умеренность убедить нацию, что дьявол сидит в спиртных напитках, верили в это не все. И порой судья не находил в себе довольно праведного гнева и мирволил бутлегерам, сколь бы вопиющим и возмутительным ни было их правонарушение. "С какой стати отказывать мужчине в праве опрокинуть стаканчик после рабочего дня?" – пожав плечами, во всеуслышание заявил однажды лейтенант-детектив.
Так оно и шло какое-то время. Порой мужчины из окрестных кварталов – по большей части чьи-то мужья и отцы – попадались на продаже контрабандного спиртного, и их выпускали, сделав внушение. Никому не хотелось браться за дело всерьез.
Но, как говорится, скрипучее колесо выпросит себе смазку. В нашем случае скрипучим колесом оказалась помощница генерального прокурора Мейбл Виллебрандт, а вместо смазки она получила нас. Я не эксперт и не утверждаю, будто детально разбираюсь в обстоятельствах карьеры миссис Виллебрандт, но, судя по тому, что я читала в газетах, она пользовалась сомнительной славой человека, берущегося за те случаи, когда закон не применяется со всей строгостью, – случаи, которые ее коллеги-мужчины из лени или же благоразумия предпочитали не ворошить. С поразительным воодушевлением она тащила эти дела в суд, заодно попадая и на первые полосы газет. Полагаю, в ангела-покровителя безнадежных судебных дел миссис Виллебрандт превратилась неслучайно: она ведь женщина и ничем не рисковала, даже берясь за непопулярные дела. Если женщину постигнет профессиональный провал, это совсем не то же самое, что карьерная неудача для мужчины. Однако выяснилось, что миссис Виллебрандт на поражение отнюдь не настроена: она показала себя хитроумной и упорной особой. Найти общий язык с мэром Хиланом ей было трудно, однако она сумела "вразумить" его супругу Мириам. Вдвоем эти дамы подняли шум в прессе, заявили на всю страну, что Нью-Йорк обязан сделаться примером и не щадить усилий, чтобы превратиться в образцовый "сухой" город. Рассказываю я об этом затем, что в результате успехов миссис Виллебрандт на политическом поприще наш участок выбрали для проведения "Благородного опыта". Потому-то я и говорю: мы послужили смазкой для скрипучего колеса миссис Виллебрандт.
Официально нас именовали первым в городе оперативным подразделением, по образцу которого позднее собирались реформировать и другие участки. Увеличился штат патрульных, нам вменили в обязанность поиск подпольных баров и проведение рейдов. Сам по себе полицейский участок устроен сложно. Это химическое соединение, вроде рецептурной смеси: изменишь ингредиенты – и приходится ждать, пока в составе вновь восстановится равновесие. Наши полицейские вовсе не радовались появлению чужаков, а тем более дополнительным служебным обязанностям – внезапным налетам на "водопои", – ведь после этого представителей власти в наших местах невзлюбили пуще прежнего. Но выбора ни у кого не было, и, пока рядовые унывали, сержант всерьез присматривался к своему новому долгу. Мне кажется, он воспринял это как профессиональное повышение и как честь для себя, и однажды наступил судьбоносный день, когда сержант возвестил: каждого, кто провезет хоть бутылку виски через границу между штатами Нью-Йорк и Нью-Джерси, подобает преследовать по всей строгости закона. В итоге по горло загружены оказались не только полицейские, но и все машинистки участка. Вскоре необработанные бумаги, скопившись, застопорили всю систему, а камера предварительного заключения превратилась в клуб, где бутлегеры совещались с коллегами и конкурентами и договаривались о сотрудничестве, дабы впредь не попадаться полиции.
И тогда сержант позвонил в агентство занятости и попросил прислать еще одну машинистку.
* * *
Когда Одалия явилась на собеседование, она еще не сделала стрижку, иначе вряд ли сержант предложил бы ей работу (хотя лейтенант-детектив наверняка не имел ничего против). Еще до того как Одалия остригла волосы, я заподозрила, что лейтенант-детектив питает склонность именно к таким вызывающим прическам – и к женщинам, которые осмеливаются их носить.
Мне запомнился и другой день, когда Одалия, переступив порог, сняла шляпу-колокол и мы увидели угольно-черные волосы, колоколом же накрывавшие ее голову. Она обрезала их чуть ниже подбородка – ровная, четкая линия. Стрижка выявила в лице Одалии нечто смутно восточное, в нынешнем вкусе, особенно экзотичными казались разрез глаз и лаково-черные волосы, такие блестящие, словно голову ее облекал надраенный шлем. И помню также, как перехватила устремленный на Одалию из дальнего угла взгляд лейтенанта-детектива. Несколько раз в тот день он делал Одалии комплименты – и ее вкусу, и решимости. Что же касается сержанта, официально он эту прическу никак не комментировал, только пробормотал сам себе под нос за обедом, мол, насчет женщины с остриженными волосами мужчина может составить неверное мнение.
Впрочем, это все позднее, а в день собеседования, как я уже говорила, волосы Одалии еще были длинными. В то утро она явилась в участок, умеренно напудрив лицо и аккуратно уложив волосы в пучок. Еще я отметила белые перчатки и дорогой с виду дамский костюм под цвет ее глаз, голубых, как яйцо малиновки, но самое сильное впечатление на меня произвел ее голос, ибо он полнее всего раскрывал истинный характер этой женщины – тот характер, который мне еще предстояло узнать. Голос хрипловатый, с негромким, энергичным раскатом: собеседник невольно приковывался взглядом к детскому рисунку губ, стараясь расслышать каждое слово. Таким ее голос оставался, пока Одалия не обрадуется или не рассмеется, – тогда он мелодично изгибался, восходя и нисходя, словно кто-то разыгрывал гаммы на пианино. Парадоксальное сочетание невинного изумления и дьявольской искушенности околдовывало всякого, кто слышал этот голос, и порой я задумываюсь – даже сейчас, – от рождения ли она им обладала или выковала годами прилежной практики?
Собеседование закончилось быстро. Едва ли сержанту или лейтенанту-детективу требовалось что-то узнать о новой машинистке кроме того, как быстро она печатает (они проверяли ее с хронометром, а она смеялась, словно мужчины затеяли умную и увлекательную игру), хорошо ли выглядит и как у нее обстоит дело с манерами. Больше ведь от машинистки ничего не требуется, тем паче что Одалия со своим необыкновенным голосом сразу же их очаровала. На вопрос, готова ли она выслушивать крайне малоаппетитные подробности преступных актов тех личностей, которых доставляют в участок, она снова ответила музыкальными переливами смеха, а затем, вернувшись к обычному своему густому голосу, пошутила: она, дескать, не из щепетильных, ей лишь бы аппетитными оставались ее обеды в ресторане "У Мокин". По-моему, отнюдь не остроумная реплика, но сержант и лейтенант захихикали. Мне кажется, уже тогда они старались угодить новенькой. Я прислушивалась к их разговору издали, из-за своего стола: они сказали, что принимают ее на работу, пусть выходит с понедельника. В этот момент – готова присягнуть – взгляд Одалии мгновенно метнулся прочь, на кратчайший миг задержался на моем лице и почти незаметная улыбка приподняла уголки ее губ. Но все произошло так быстро, что впоследствии я не была даже уверена, в самом ли деле она посмотрела на меня.
– Чертовски приятная девчонка, – заявил лейтенант-детектив, как только Одалия ушла. Выражение примитивное и просторечное, однако точно передавало то, чего я не успела вполне осмыслить. Я была моложе Одалии – вероятно, даже лет на пять моложе, – но ей слово "девчонка" подходило, а мне вовсе нет. Отчасти в этом и заключалось ее обаяние: Одалия подавала себя как взрослую, но девчонку. Самый воздух вокруг нее наполнялся веселым возбуждением, и она увлекала, она словно вовлекала тебя в тайный заговор. Ее голос звенел озорством, и казалось, что вопреки томности манер и изысканности нарядов она свой парень – и на дерево вскарабкается, и на теннисном корте любому задаст трепку. И кое о чем еще я начинала догадываться. Раскованность Одалии указывала на привилегированное воспитание, на детство, в котором были и автомобили, и теннисные корты, – все то, чего не видывала я и, осмелюсь предположить, недополучили сержант с лейтенантом-детективом. Да, ее поведение намекало на привычку к благополучию, но – предусмотрительно – без каких бы то ни было конкретных примет. Непривычное для полицейского участка явление, однако мы не решались его анализировать. Мы затаили дыхание, как будто к нам приблизилось некое диковинное существо, которое мы опасались спугнуть. Никто из служащих участка не отважился спросить, по какой причине богатая молодая женщина предстала перед нами, смеясь и словно бы радуясь тому, что ее принимают на незначительную должность машинистки. Я всегда гордилась своей проницательностью и критическим оком, но даже на том раннем этапе знакомства, когда я относилась к Одалии с неодобрением, единственный, естественный, казалось бы, вопрос я так себе и не задала: зачем ей вообще понадобилось работать? Одно скажу: яркое сияние ослепляет, и тут каждый может дать маху.
В тот день, распрощавшись, получив указание выйти с понедельника, она прошлась по участку девчачьей легкой походкой, отворила дверь, шагнула за порог – и тут что-то оторвалось от лацкана ее голубого жакета и со звоном покатилось по полу. Мой взгляд метнулся к той плитке, где в свете голых электрических лампочек поблескивала упавшая вещица. Я знала, что следует окликнуть Одалию и вернуть ей это, но я промолчала, и Одалия так и вышла за дверь, вроде бы ничего не заметив. Дверь захлопнулась, а я еще несколько минут просидела неподвижно, точно оцепенев. Наконец любопытство принудило меня действовать. Я тихонько поднялась и подошла к лежавшему на полу предмету.
Это оказалась брошь – весьма дорогая с виду, узор из опалов, бриллиантов и черных ониксов, и форма наисовременнейшая – звезда с расходящимися лучами. Что-то было в этом украшении от самой Одалии, как будто безделушка в миниатюре воспроизводила свою хозяйку. Одним быстрым движением я подхватила ее и вернулась к столу, крепко стиснув в руке свою находку, острые лучи впивались в ладонь. Я сидела, держала прекрасное украшение под столом, на коленях, и тайком любовалась, как загипнотизированная. Даже в сумраке брошь мягко мерцала. Наконец, меня окликнули и поручили очередную перепечатку. Пришлось стряхнуть с себя колдовское наваждение. Я выдвинула ящик стола, засунула брошь как можно глубже, за стопку бумаг, сказала себе, что верну ее Одалии, как только та явится в понедельник на работу, но где-то в глубине души, кишками чуяла: это ложь.
До конца дня я так и жила с этим странным чувством: меня все время что-то отвлекало, будто на периферии зрения мелькала точка, на которую я не решалась поглядеть в упор. И уже тогда я заподозрила, что Одалия уронила брошь нарочно, испытывая меня. Задним-то числом я отчетливо различаю характерную для нее уловку, словно улику, почерк преступника: Одалия заманила меня в ловушку, в равных пропорциях смешав соблазн и стыд. С тех пор я была неразрывно с ней связана и все собиралась, но никак не осмеливалась спросить, знает ли она, что я тайно присвоила себе чужое. И все это – когда мы еще не были официально знакомы и не обмолвились ни словом.
2
Не стану обманывать и намекать, будто уже на этой ранней стадии я вполне осознавала то влияние, какое Одалии предстояло оказать на мою жизнь и на участок в целом. Я уже говорила, что заметила нечто , едва Одалия переступила порог, и это правда, однако вряд ли я смогла бы объяснить, в чем дело, или предсказать, в какой мере это отразится на мне лично. После первой встречи мысль об Одалии вызывала лишь слегка неприятное ощущение в желудке и ничего более серьезного или конкретного. До конца недели я несколько раз выдвигала ящик стола, украдкой бросала взгляд на брошку и думала об Одалии, но служебные обязанности не оставляли времени для размышлений. Вероятно, брошек у нее много, уговаривала я себя. Она, должно быть, и не заметила убыли в своей коллекции. Ее это особо и не огорчает, рассуждала я. Мне представлялось, как я небрежно возвращаю ей украшение, – и представлялось, как я столь же небрежно забываю его вернуть. Что в первом сценарии, что во втором – совершенно бестрепетно. Дескать, мне на брошку наплевать, нисколько она меня не интересует. В этом была великая свобода: вообразить себя такой равнодушной, чуть ли не пресыщенной, мне и дела нет до экзотической птахи с ее редкостными сокровищами. А потом наступили выходные, когда мне даже в мыслях не виделись ни брошь, ни Одалия.
В ту пору я, как большинство незамужних девиц моего возраста и экономического положения, жила в пансионе. Хозяйкой пансиона была молодая вдова по имени Дороти (она предпочитала, чтобы ее называли Дотти), с прилизанными волосами цвета воды из-под грязной посуды и четырьмя малышами. Тяготы деторождения и тоска домоводства преждевременно ее состарили, лицо покраснело и пошло пятнами, словно обветрилось, кожа под глазами обвисла, и наметился второй подбородок. Но едва ли ей минуло тридцать. По правде говоря, подозреваю, что было ей лет двадцать восемь или двадцать девять, не больше. Разумеется, в наше время столь молодые вдовы не диковина. Обыкновенная история: муж Дотти пропал на той недоброй памяти войне, которая поглотила так много молодых людей нашего поколения и даже косточек не выплюнула. Если бы не дети, которым она поминутно требуется, она бы, говорила Дотти, поехала на поля прежних сражений, что еще не зарубцевались вдоль границы Франции и Германии, посмотрела на место мужниного упокоения, – то место, говорила она, где Дэнни, несомненно, задохся от горчичного газа.