Весь вечер я размышлял, что же делать. Протасов был реальной угрозой моему безбедному существованию, к которому я быстро привык.
Я предложил ему вечером прогуляться по берегу Сены и спокойно обо всем поговорить. Он согласился и в сумерках пришел в условленное место. Незаметно подойдя сзади, я накинул ему на шею удавку и сбросил безжизненное тело в воду, надеясь, что меня никто не заметил.
Но смерть художника только отдалила финансовый крах. Мне нужно было завладеть секретом старения картин, чтобы нанять других рисовальщиков. И я вспомнил, что у Протасова осталась в N-ске любящая его женщина. Он сказал мне, что получил от нее письмо, - она едет в Париж. Вполне вероятно, что художник мог открыть ей в письме свою тайну.
Я отправился на улицу Турлак и подкупил консьержку - попросил сообщить мне, когда приедет русская дама, которая будет спрашивать Протасова. А если консьержка порекомендует даме отель "Сабин", где я снимал комнату, то может рассчитывать на дополнительное вознаграждение. Так и вышло: мадам Авилова приехала в Париж и поселилась на авеню Фрошо.
Я стал следить за Полиной. Она познакомилась с подругой Андрея - Сесиль, и две дамы вполне могли договориться за моей спиной. Я решил, что этому не бывать.
Однажды Авилова пригласила меня к себе в комнату и показала рисунки Протасова. На одном из них я увидел русского министра иностранных дел и некоего господина в клетчатой пелерине. Мне пришла в голову мысль направить подозрения Авиловой на этого господина, и я дал ей понять, что в смерти Андрея виновата большая политика. Поэтому, идя на очередное опасное дело, я надел такое же пальто с пелериной и приклеил рыжие бакенбарды, чтобы походить на виконта.
Рано утром я пришел к Сесиль, которая меня знала - Андрей нас знакомил, и потребовал рассказать, откуда у Андрея старинные картины. Она сказала, что их ему дает сумасшедший алхимик. На вопрос, где он сейчас, я получил ответ: "В клинике Эспри Бланша". Не знаю, чем я себя выдал, но Сесиль поняла, что я убил Андрея, поэтому мне пришлось задушить и ее тоже. К моему удивлению, решиться на это оказалось намного легче, и не потому, что девушка физически была слабее Андрея: тому, кто совершает преступление вторично, оно уже кажется дозволенным.
Поняв, что Авилова подозревает в совершенных преступлениях виконта де Кювервиля, я обрадовался - мне это было только на руку. А в казино "Мулен Руж" я лишь постарался укрепить ее в этой мысли.
Однако я не смог найти приятеля Протасова, который, как я был уверен, помогал ему старить картины, поэтому я подбросил записку о сумасшедшем колдуне Авиловой в комнату. Мне был понятен характер этой женщины: она любила Протасова и хотела разоблачить убийцу.
Я боялся, что Авилова или полиция найдут что-либо в мансарде художника, прежде чем я там все обыщу. Поэтому я отправился туда и принялся искать. Я так увлекся, что не заметил, как дверь открылась и в комнату вошла девушка, соседка художника. Она была в домашних, стоптанных туфлях и фартуке. Я ударил ее по голове, она упала, и мне пришлось поджечь мансарду, чтобы скрыть следы моего пребывания там.
На мое несчастье, девушка выжила. Об этом рассказала Авилова за завтраком. Я немедленно отправился в больницу и там задушил девушку подушкой. Теперь уже не в моих силах было остановить преступления, они множились, как круги на воде от брошенного камня. Малейшая зацепка, улика, случайный свидетель - и я пропал!
Незадолго до нашей ссоры Андрей написал еще несколько картин и где-то их спрятал. Я заходил к нему в мансарду и видел их: это были прелестные протасовские Ватто, Фрагонар и другие художники восемнадцатого века. Меня обуревали грандиозные планы: нужно было найти алхимика, забрать или выкупить у него картины, узнать его тайну или склонить к сотрудничеству. Я подослал к нескольким знакомым Авиловой человека, чтобы тот пригрозил им, но ничего не добился. Зато когда за Полиной приехал репортер на самодвижущемся экипаже, а потом тощий художник сказал ей что-то о каменоломнях, я понял - вот он, шанс, картины можно было спрятать именно там. И я отправился вслед за ними.
Я бесшумно крался по узким тоннелям, ведомый лишь белыми стрелками, начерченными на стенах. Ощущение торжества не покидало меня - я был близок к заветной цели. Но когда из проема в стене показался Улисс и недоуменно посмотрел на меня, я испугался и разрядил пистолет прямо в его лицо. Далее я проникнуть не смог, путь мне преграждала бочка с землей.
Вдруг позади я услышал чьи-то шаги. Я юркнул в ближайший коридор и затаился. Просидел там долго. А когда все стихло, я залез в ту пещеру, но не нашел ни одной картины - полицейские все забрали.
Вернувшись домой, уставший и разъяренный, я лег спать, но сон не шел. Поутру собрался в церковь к заутрене, просить Господа наставить меня и уберечь от напастей. В пути меня застал дождь, я вернулся за зонтом и увидел мадам Авилову, роющуюся у меня в секретере. Мне не хотелось убивать ее, просто очень нужно было узнать мотивы ее поступка. Поэтому я приковал ее наручниками, чтобы она не убежала, и стал расспрашивать. Потом получил удар по голове и все…
- Вам больше нечего сказать? - спросил Донзак.
Князь Засекин-Батайский молчал.
- Уведите его, - приказал Донзак полицейским.
- Как самочувствие мсье Кервадека? - спросила я.
- Он ранен в плечо, ничего страшного, - ответил инспектор. - Ему очень повезло.
- Слава Богу, - сказала я. - Мне жаль, что я подозревала его.
- Что вы теперь намереваетесь делать, мадам Авилова?
- Схожу к Андре на могилу, возьму горсть земли и поеду обратно в Россию.
- Что ж, не смею задерживать. - Он поднялся со стула. - Вы нам очень помогли, мадам Авилова. Разрешите откланяться.
Он поцеловал мне руку и вышел вслед за полицейскими.
В гостиной тотчас появилась мадам де Жаликур.
- Ах, какое несчастье, какой позор! - воскликнула она, заламывая руки. - В моем доме!
- Как вы мне надоели, мадам! - в сердцах воскликнула я. - Завтра же ноги моей не будет в вашем отеле!
И я удалилась под стоны: "Он же о моем отеле напишет в газете! А сам выскочил голый!.."
***
Меня провожали Доминик и Николай Иванович. Гасконский нос грустного француза висел на квинте. Аршинов топтался на месте и смотрел на меня преданными собачьими глазами.
- Я к вам обязательно приеду, дорогая Полина, - басил казак. - Как только тут с делами управлюсь, сразу обратно, в Россию. Навешу обязательно.
Ему и хотелось напомнить мне о деньгах, и неудобно было - я же видела. Поэтому я решила ему чуточку помочь:
- Николай Иванович, дорогой, я помню о нашем уговоре. Как закончите ваши дела в Париже - немедленно ко мне. Получите деньги на экспедицию.
У Аршинова не было слов. Он только прижимал руки к груди и не отрывал от меня глаз.
- Полин, я хочу тебе сказать, - смущенно проговорил Доминик, - если все русские женщины хоть немного похожи на тебя, Россия - великая страна. Ведь вы - ее главное богатство! Я обязательно приеду в Россию и напишу книгу о русских женщинах. Только летом приеду - холодов боюсь.
- Не бойся, Доминик, - хлопнул его по плечу Аршинов, да так, что тот покачнулся. - Наши женщины не дадут замерзнуть такому парню, как ты. И обогреют, и приласкают! Будешь как сыр в масле кататься!
Паровоз протяжно загудел. Кондуктор ударил в колокол, и пассажиры начали занимать свои места в вагонах. Мы напоследок расцеловались. В купе я села к окну и смотрела, как становятся все меньше и меньше две фигуры, машущие мне с перрона.
Дома меня ждал отец. С кухни доносился запах любимого яблочного пирога с корицей - старалась Вера, наша старая горничная. Мебель, натертая воском, сияла, и я мгновенно вспомнила об Андрее.
- Как съездила, доченька? - спросил Лазарь Петрович, обняв меня и троекратно поцеловав.
- Потом, papa, потом расскажу, я очень устала с дороги.
В спальне на прикроватном столике лежали письма. Среди них я увидела конверт с маркой, на которой была изображена Эйфелева башня. Внутри у меня похолодело - это была весточка с того света.
Дрожащими руками я вскрыла конверт и вытащила из него листочки, исписанные знакомым нервным почерком.
"Милая Полина, здравствуй!
Прости, что долго тебе не писал - в моей жизни произошло столько разных событий, что даже и не знаю, с чего начать.
Начну с того, что несколько месяцев назад я познакомился с одним интересным человеком по имени Жан-Люк Лермит. Он философ, перипатетик, мы проводим в беседах по многу часов, и я совершенствую свой французский. Его постулаты абсурдны, но не более, чем высказывания какого-либо записного политика. Его действия могут показаться бестолковыми, но только на первый взгляд. И даже жилище философ выбрал себе не такое, как у остальных нормальных людей. Он живет в катакомбах! Да-да, Полина, в самой настоящей пещере, расположенной в старой выработанной штольне, где когда-то добывали камень для строительства особняков. Вход в эту штольню начинается сразу за подсобными помещениями театра "Ренессанс", где властвует несравненная Сара Бернар.
Ты можешь спросить: почему Жан-Люк там живет и чем занимается? Отвечу: он ищет философский камень. Конечно, и это может тебе показаться смешным и нелепым, но почему бы человеку не заняться тем, что ему нравится, если у него совсем скромные потребности? И пещера для такой цели подходит как нельзя лучше.
Примерно в то же время я познакомился с соотечественником, князем Кириллом Игоревичем. Надменный аристократ в потертом сюртуке долго наблюдал, как я пишу копию с Фрагонара, а потом обратился ко мне с комплиментами. Мы разговорились, затем выпили по кружке пива - оказалось, что князь не такой чопорный, как казался. После этого я пошел навестить Лермита.
То ли я выпил много, то ли простудился, но у меня началась небольшая лихорадка, и я остался на три дня в жилище философа. Жан-Люк ухаживал за мной, поил меня отварами, которые приготавливал на спиртовке, укутывал одеялами, и в конце концов я пришел в себя.
Поблагодарив милейшего Лермита за гостеприимство, я взял свою копию и пошел домой. Там я развернул холст и обомлел: он потрескался, потускнел, словно покрылся патиной. Картина выглядела так, словно была написана сто лет назад. Как это произошло - я не понимал.
И тут я вспомнил слова князя. Он сказал мне: "Если бы эта картина была старой, ее можно было бы выгодно продать". Мне захотелось встретиться с ним, но я не знал, где он живет. Я стал выспрашивать о князе и выяснил, что по четвергам он посещает ипподром Лоншана, это недалеко от Сен-Клу.
Там мы и встретились. Кирилл Игоревич был очень расстроен тем, что кобыла Жужу, на которую он поставил крупную сумму, пришла последней, и поначалу даже не признал меня. Он потрясал кулаками, клял на чем свет стоит вора-букмекера и почему-то свою покойную супругу.
Мы присели за столик в тенистом месте, и я заказал пива, так как у князя не осталось ни гроша. Когда он немного успокоился, я показал ему картину и попросил ее продать как состаренную копию. Если бы картину принес я, то мне, как начинающему художнику, заплатили бы гроши. Кирилл Игоревич согласился, а спустя два дня пришел ко мне в мансарду и протянул пятьсот франков. Я никогда не получал за свои холсты такие большие деньги.
Я стал экспериментировать с красками, Жан-Люк помогал мне. Оказалось, если свежую, еще не высохшую картину оставить в пещере на три дня, то перепады температуры и воздух, насыщенный испарениями от опытов Лермита, сделают свое дело - слой краски потрескается, холст потемнеет, и картина будет казаться старинной.
Опыт вдохновил меня, и я начал копировать старых мастеров, одного за другим. Князь отдавал картины на продажу, приносил мне сотни франков и просил работать еще и еще. И я с упорством и настойчивостью писал эскизы, наброски, подстраиваясь под манеру классиков, потом относил сырые холсты в пещеру и через несколько дней отдавал их князю. Тот исправно платил. Мне нужны были деньги, чтобы полностью отдаться любимому делу - писать для себя, стать знаменитым художником, и чтобы ты, Полина, мною гордилась!
Однажды я зашел в галерею Кервадека, и тот рассказал мне, что познакомился с русским князем, распродающим свою коллекцию картин. Я попросил показать мне ее. Кервадек завел меня в отдельную комнату, где я увидел свои картины. Цены меня просто потрясли. Картины стоили от пяти до двадцати тысяч франков.
Мне стало ясно: князь меня надувает. Мало того, что выдает картины за подлинники, так еще и не делится со мной поровну. Я решил с ним серьезно поговорить. Мы условились встретиться завтра на берегу Сены. А пока я принимаюсь за план пещеры. Отнесу ее Кервадеку под видом "новой живописи", пусть полежит до лучших времен, авось кто-нибудь и догадается, как получаются такие "старинные" картины…
Тяжело на душе, Полина, гложут какие-то странные предчувствия, что не тем занимаюсь, не той дорогой иду. А может, просто хандрю.
Приезжай ко мне, я по тебе тоскую…
Остаюсь
твой навеки
Андрей
Я еще долго сидела в спальне, держа в руках письмо. Передо мной проплывали лица Андрея, Сесиль, Улисса… Как странно переплелись судьбы таких разных людей: мелкопоместный князек тщился вырваться из не достойного его титула положения и потому стал нигилистом. Его товарищей осудили, он избежал печальной участи - уехал за границу. Там продал свой титул за выгодный брак, но жена, зная его мотовство и страсть к тотализатору, оставила ему в наследство только проценты, без основного капитала. Засохший стручок, не давший миру детей, отщепенец, покусившийся на государственную власть, он отнял самое дорогое, что есть у человека, - жизнь. И все ради денег.
Я очнулась от дум. Нужно было разобрать вещи, отнести Протасовым горсть земли с могилы сына, заказать молебен. Жизнь продолжалась.
Осенью возле дома остановилась карета. Я услышала знакомый зычный голос и выбежала навстречу.
- Николай Иванович, голубчик! Вы ли это? Глазам не верю!
- Я, Аполлинария Лазаревна. Из Парижа и сразу к вам! Заноси! - махнул он рукой кучеру.
- Что это? - удивилась я.
- Все картины Андрея Протасова. Все, что было конфисковано полицией как вещественные доказательства. Здесь те, что из пещеры, а еще пятнистые картины и синие женщины. Нет только тех, что каналья галерейщик купил, - они теперь его частная собственность.
- Как вам это удалось?
- Да разве ж я смог бы? Это все Гире. Он поспешествовал. На самом высоком уровне обратился. У меня и письмо его к губернатору вашему, рекомендует в городе музей открыть.
- Чудесно! - воскликнула я. - А как ваша экспедиция в Абиссинию? Я помню о своем обещании выделить средства.
- Ну что вы, сударыня! Как можно! Брать у женщины деньги!
- Но вы же согласились, Николай Иванович. Помните, в Париже?
- Я все помню, но теперь в этом нет никакой необходимости.
- Как так? - удивилась я. - Вам удалось достать денег?
- Конечно! И все благодаря вам! Если бы не злосчастная парижская история, не видать мне экспедиции, как своих ушей!
- Расскажите, прошу вас!
- После вашего отъезда я упорно занимался сбором денег. Кстати, ваш любимчик Плювинье мне здорово в этом помог.
- Так уж он и мой, - смутилась я.
- Ваш, ваш, и не спорьте. Он сказал мне: "Николя, так как я питаю самые нежные чувства к Полин, а ты ее соотечественник, то, помогая тебе, я имею возможность быть к ней ближе. Она мне дорога". Вот он и водил меня по разным банкирам и толстосумам и переводил мои просьбы на французский. Плювинье обещал дарителям упомянуть их имена в газете. Многие ради этого соглашались. Так мы собрали часть денег.
- Очень рада за вас!
- Но это еще не все. Однажды Доминику в голову пришла идея. "Николя, - сказал он, - а почему бы нам с тобой не навестить великую Сару Бернар? Она женщина состоятельная и с Полин знакома, авось поможет чем. Хотя ей не нужно, чтобы ее имя упоминали в списках благотворителей, о ней и так пишут огромные статьи, но, может быть, она тоже вложит что-нибудь в вашу экспедицию?"
- Разумно, - согласилась я. - И как, Сара Бернар дала денег?
- В том-то и дело, что не она!
- А кто же?
- Мы пришли в театр к окончанию спектакля. Давали "Антония и Клеопатру". Плювинье сумел проникнуть к Саре Бернар в уборную, хотя нас не пускали. У нее сидел господин, худой и бледный, с бородкой клинышком. Он постоянно вытирал пот со лба - его мучила грудная жаба. С первого взгляда было ясно, что господин влюблен в актрису.
- А вы им помешали…
- Что поделаешь, Аполлинария Лазаревна, кто ж знал? Плювинье подошел к ней, поздоровался. Сара Бернар его вспомнила, спросила о вас, сказала мне несколько приятных слов. Удивительная женщина! Некрасивая, уже в возрасте, а посмотрит - словно теплым ветерком обдаст.
- Да вы поэт, Николай Иванович! И вы рассказали ей об экспедиции?
- Конечно! Я говорил, Доминик переводил. И знаете, мое красноречие достигло цели. Выслушав нас, мадам Бернар выразительно посмотрела на мужчину, и он, ни слова не говоря, достал чековую книжку. "Сколько вам нужно денег для экспедиции в Абиссинию?" - спросил он меня по-русски, совершенно без акцента. Я поразился - этот человек никак не походил на русского. От удивления я выпалил полную сумму, забыв добавить: "Мы будем рады любому вашему взносу". Он выписал чек, протянул мне его и произнес: "Дорогой мсье Аршинов, я жил в Санкт-Петербурге с 1842 года, там же получил прекрасное образование. Моим учителем был профессор Зинин, человек выдающегося ума и таланта. Россию я люблю как вторую родину. Поэтому я одобряю цель вашей миссии - расширить и упрочить границы России - и надеюсь, что мой вклад пойдет на благие начинания". Я посмотрел на чек - там была именно та сумма, которую я назвал. "А теперь, уважаемые господа, прошу простить меня, - сказал он. - У меня осталось совсем мало времени, я уезжаю через час в Италию и зашел проститься с дорогой мне женщиной". Мы с Домиником откланялись и спешно ретировались.
- Чудесно! - воскликнула я. - Но вы так и не сказали, Николай Иванович, кто был этот щедрый благодетель.
- На чеке стояла подпись: "Альфред Нобель".
- Неужели изобретатель динамита?
- Он самый! Как все-таки удачно мы зашли к Саре Бернар! Вот так по-свойски, по-приятельски.
- Прекрасно! Так что с экспедицией? Вы собрали все бумаги?
- Все в порядке. Получено высочайшее соизволение. Деньги собраны, суда готовы к отплытию. Так что от вас сразу на корабль. - Он посмотрел на меня и хитро прищурился. - Хотите со мной, Аполлинария Лазаревна?
- Pourquoi pas? - ответила я.