Но все это были лишь косвенные улики. Для того чтобы быть полностью уверенной, мне нужно было обязательно найти изобличающую улику: накладную рыжую бороду или оружие, из которого застрелили Улисса.
Послышался скрип, я метнулась в сторону и притаилась за большой кадкой с разлапистой пыльной пальмой. Из комнаты вышел босой Засекин-Батайский, взял ботинки и закрыл дверь. Спустя две минуты он опять вышел из комнаты, уже полностью одетый, и стал спускаться по лестнице.
"Сегодня же воскресенье! - вспомнила я. - Он направился к заутрене! Как кстати!"
Такой благоприятный момент нельзя было упустить. Я решила поделиться с Домиником своими подозрениями. Если мои предположения окажутся верными, он напишет статью, которую у него с руками оторвут все газеты! Правда, придется нарушить закон и обыскать комнату князя.
Тихонько проскользнув в свою комнату, я увидела, что мой любовник спит. Я не стала будить Доминика, а принялась шарить по карманам его платья. Найдя отмычку, ту, которой он открыл калитку, я вышла и стала ковыряться в замке. Дверь не поддавалась. Наконец мне удалось подцепить язычок внутри, и я вошла в комнату князя.
Там было темно и сыро, пахло затхлостью, табаком и кислятиной. Я немного приоткрыла ставни, чтобы в комнату проникли предрассветные лучи, и осмотрелась.
Узкий диванчик был застелен покрывалом с кистями. Я подошла к секретеру и выдвинула ящики. В них оказались разные бумаги, поломанные перья, несколько носовых платков и рассыпанная колода игральных карт. На потертом ковре висели сабли, трубки с длинными чубуками, но… пистолетов там не было. А я точно помню, что они были.
Значит, хотя бы одним из них воспользовались и убили Улисса. Я и не заметила, что размышляю вслух.
- Вы не ошиблись, сударыня, у вас хорошая память, - ответил мне спокойный голос.
Резко повернувшись, я увидела в проеме раскрытой двери князя Засекина-Батайского с направленным на меня пистолетом.
- Если закричите, я выстрелю. Так что не рекомендую, Аполлинария Лазаревна.
- Вы вернулись, князь? - пробормотала я. - А как же заутреня?
- Наверное, идет своим чередом. Внезапно начался дождь, и я вернулся за зонтиком. Верно говорят, что возвращаться - плохая примета: дороги не будет. Но на этот раз мне повезло. А вот вам…
- И что вы намерены предпринять, Кирилл Игоревич? - спросила я, удивляясь своему спокойствию. На самом деле я была загипнотизирована словно кролик удавом и не сводила взгляда с направленного на меня пистолета.
- Разве у меня есть иной выход? - пожал он плечами.
- Отпустите меня. Не берите греха на душу. Вы же христианин, православный. К заутрене ходите.
- Одной душой больше, одной меньше - какая, в сущности, разница? Все равно гореть в геенне огненной.
- Вы уже убивали? - запинаясь, спросила я. Я знала, что он убийца, но мне почему-то хотелось, чтобы он сам в этом признался.
- Приходилось, - ухмыльнулся Засекин-Батайский.
Говоря с ним, я лихорадочно думала, чем же зацепить князя, чтобы он расслабился и перестал наводить на меня пистолет, и еще - как дать знак Доминику?
И тут мне пришла в голову одна мысль.
- Вот уж не думала, что так бесславно закончу свою жизнь, - печально произнесла я. - Уж лучше бы я погибла на родине, пусть и от рук царской охранки.
- Что?! - удивился он, и пистолет в его руке дрогнул. - Вы блефуете!
- Осторожно, князь. Вы меня ненароком пристрелите, а я ведь еще не закончила дело, ради которого приехала сюда.
Я исступленно молилась про себя, чтобы Засекин-Батайский поверил хотя бы отчасти в ту чушь, которую я сейчас несла.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
- Уж не обессудьте, Аполлинария Лазаревна, для вящего спокойствия позвольте произвести над вами одно действо. - Князь, пятясь, подошел к шкафу, пошарил, не глядя, левой рукой и извлек из него пару наручников. - Я вас прикую к спинке кровати и только тогда опущу пистолет. И вы мне все расскажете.
- Приковывайте, - обреченно вздохнула я.
- Всегда отмечал за вами неженский ум и крепость духа, - удовлетворенно произнес он и опустил пистолет лишь тогда, когда мои запястья оказались пристегнутыми наручниками к прутьям массивной кровати, стоявшей в алькове, таком же, как у меня. - Вот теперь славно. Рассказывайте, Полина, в чем настоящая цель вашего визита в Париж.
Не верю, что вы проехали всю Европу, чтобы вернуть блудного художника средней руки. Вы птица высокого полета, негоже вам за мещанами бегать, себя забыв…
Я покраснела. Но не от смущения, как подумал князь, а от предвкушения авантюры, в которую намеревалась пуститься. Я склонила голову, чтобы князь не заметил выражения моего лица - это было бы мне совсем некстати.
И я вспомнила, как много лет назад, когда я еще была юной институткой с толстой косой, отец в очередной раз вернулся из служебной поездки в Москву и рассказал мне, а также зашедшему нас навестить Владимиру Гавриловичу сюжет новой пьесы. Лазарь Петрович был завзятым театралом. Приезжая по делам в Петербург или Москву, он не упускал возможности посетить Мариинский, Большой и Малый театры. На сей раз пьеса оказалась хоть и скандальной, но посредственной и провалилась с большим треском. Она называлась "Золотые сердца" . Я была уверена, что Засекин-Батайский ничего не знает о ней, и решила использовать сюжет этой пьесы, несколько приукрасив его. Выдумщица из меня никакая, а так - хоть драматург поможет.
Помню, отец очень возмущался, называл пьесу пасквилем и хулой на беззаветно преданных своему делу земских врачей. Он близко принял к сердцу сюжет, потому что его лучший друг, земский врач Алтуфьев, в тот год скончался от сыпного тифа. Алтуфьев самоотверженно боролся с эпидемией, разразившейся среди крестьян.
Отец радовался тому, что пьесу освистали, а вот Авилов не разделял его мнения. Они поспорили. Владимир Гаврилович, который тоже приятельствовал с Алтуфьевым, встречаясь с ним у нас в доме, сказал Лазарю Петровичу, что в пьесе есть подтекст, понятный лишь тем, кто знает историю, на основе которой написан ее сюжет. И что нет в пьесе никакого пасквиля на самоотверженных земских врачей. Он рассказал, что Маруся, героиня пьесы, существует на самом деле и что он был шапочно знаком с ней и ее мужем. Жили они в Пензе, потом с шестью детьми переехали в Симбирск. Супруг Маруси - тихий и скромный земский учитель, а ее дети рождены от разных мужчин: старшая дочь - от великого князя, ставшего впоследствии государем Александром Вторым, а сын Александр - от Дмитрия Каракозова, стрелявшего в отца ее дочери. Второй раз об этой странной семье я услышала спустя пять лет, когда отец прочитал в газетах о казни преступников, покушавшихся на жизнь нынешнего императора.
- Кирилл Игоревич, голубчик, - взмолилась я. - Не убивайте меня, я вам все расскажу. Произошла нелепая ошибка, недоразумение, и если вы сейчас убьете меня, то будете мучиться угрызениями совести до конца своих дней, что убили соратницу по партии! Я вас поначалу подозревала, думала, что вы подосланный агент Охранного отделения, ведь вы говорили мне о народовольцах и романе Чернышевского неспроста!
- Но кто вы? - удивился он.
- Я - агент ушедшей в подполье партии "Народная воля"! Наши отделения существуют по всей России, особенно они сильны в Пензе, Саратове и Нижнем Новгороде.
- Протасов тоже был членом организации? - спросил Засекин-Батайский, и я обрадовалась - рыбка клюнула.
- Да. Он приехал в наш патриархальный N-CK, чтобы организовать подпольную ячейку. Я овдовела и мучилась от безысходности и безделья. Андрей очаровал меня, я вступила в партию, только чтобы заполнить свою жизнь и быть рядом с ним. Он часто ездил в Москву и Санкт-Петербург за инструкциями, и именно он предложил дерзкий план.
- Какой же?
- Год назад стало известно, что государь отправляется в Париж, чтобы присутствовать при заключении русско-французского договора. Невозможно было добраться до царя - его всегда окружала охрана, и Андрей предложил отправиться в Париж, чтобы там, с помощью французских революционеров, совершить акт возмездия! Он был самой подходящей кандидатурой - художник, приехавший учиться мастерству, вряд ли вызовет подозрения. Андрей писал мне в письмах, что он уже близок к цели. Кстати, рисунок с Гирсом и человеком в клетчатой пелерине тому свидетельство. Протасов следил за перемещениями министра, надеясь найти слабое звено. Он сошелся с французскими патриотами, но его начали преследовать неудачи. А еще государь вернулся в Россию, деньги у Андрея кончились, однако руководители организации приказали ему оставаться в Париже и ждать - возможно, император Александр приедет во Францию. Поэтому Андрей рисовал картины и вел неприметную жизнь, дожидаясь благоприятного стечения обстоятельств.
- А зачем вы приехали в Париж, Полина? - спросил князь.
- Я любила его… Когда от Андрея перестали приходить шифрованные письма, я и члены нашей организации забеспокоились. Меня прислали сюда, чтобы выяснить, что с ним случилось. Но, увы, в живых Андрея я уже не застала.
- Что вы искали в моей комнате?
- Пистолеты. Я видела их на ковре, когда была у вас.
- Зачем они вам?
- Покарать Кервадека! Это он убил Андрея и двух девушек-свидетельниц. И загубил наше дело!
- Вы в этом уверены? Странно, - усмехнулся князь. - Я уж было подумал, что вы меня в убийцы записали.
- При чем тут вы, Кирилл Игоревич? - Я лицемерила изо всех сил, надеясь на то, что он поверит и отпустит меня. - Вам-то зачем убивать Андрея? Вы с ним и знакомы-то не были.
- Верно, - кивнул князь и опустил пистолет. - Совсем вы мне голову заморочили, Полина, даже и не знаю, что теперь с вами делать…
- Отпустите меня, - вновь взмолилась я. - Я сегодня же покину Париж. Не по мне это дело. В России от меня будет больше пользы, а здесь я вечно попадаю в какие-то ужасные истории. Простите, Кирилл Игоревич, что забралась к вам в комнату!
Засекин-Батайский покачал головой и полез в карман за ключом от наручников. Я задержала дыхание, боясь поверить в удачу. Но в этот момент в дверь постучали, и в комнату вошел Кервадек Его красное круглое лицо выражало крайнюю степень недовольства.
- Ну, знаете, князь, - завопил он вместо приветствия, - я не согласен играть в эти игры! Только что у меня была полиция, меня обвинили в убийствах и подделках картин и хотели арестовать. Хорошо, что у меня есть алиби, поэтому они оставили меня в покое. Я им не сказал, откуда у меня картины, но у меня нет выхода! Вы же уверяли, что картины подлинные - из коллекции вашей покойной супруги. Но вы обманули меня! Вы погубили мою репутацию! Я требую немедленного опровержения! Собирайтесь, пойдем вместе в полицию - я этого так не оставлю! - Тут он заметил меня, прикованную наручниками к кровати, и ахнул: - Это еще что такое?
Вместо ответа Засекин-Батайский поднял пистолет и выстрелил в Кервадека. Я истошно закричала.
В коридоре послышался голос Доминика:
- Полина, ты где?
- Я тут, Доминик, тут, у князя!
Князь отшвырнул пистолет в сторону, бросился ко мне и принялся душить. Последнее, что я помню, - обнаженный Плювинье в дверном проеме. Тут силы оставили меня, и я потеряла сознание.
***
Очнулась я от запаха нюхательной соли, которую держала перед моим носом Матильда Ларок. Над стонущим Кервадеком хлопотала мадам Соланж. На полу бился в конвульсиях связанный Засекин-Батайский, а Доминик в полотенце, обернутом вокруг бедер, стоял над ним и следил, чтобы тот не достал кого-либо из нас.
- Полиция… - прошептала я и громко чихнула.
- Уже послали садовника. Не волнуйтесь, Полин, - сказала Матильда. - Главное, что вы наконец-то пришли в себя.
Когда в комнату вошли полицейские, сразу стало тесно. Доминик извинился и вышел одеться, я последовала за ним.
- Ну, вот и все, Полин, - обнял меня Доминик. - Конец кошмарам, ты можешь теперь спать спокойно - никто не будет тебя преследовать.
- Нет, - покачала я головой. - Многое еще непонятно в этой истории. Как я очутилась именно в отеле "Сабин", рядом с убийцей? Откуда он узнал о моем приезде и что хотел от меня? Как алхимик старил картины? И наконец, почему у Андрея появились такие глубокие морщины на лице?
Доминик, слава Богу, уже надел брюки, когда в комнату заглянула мадам де Жаликур.
- Полин, дорогая, там внизу мсье Донзак. Он просит вас спуститься в гостиную.
- Сейчас спущусь, - ответила я.
Умывшись и быстро приведя себя в порядок, я поспешила в гостиную. Донзак стоял у двери, напротив него, в наручниках и под охраной двух дюжих полицейских, сидел князь Засекин-Батайский. Вид у него был понурый…
- Мадам Авилова, - официальным тоном обратился ко мне инспектор, - вы признаете в этом человеке того, кто напал на вас сегодня утром?
- Да, - кивнула я. - Признаю. Он угрожал мне пистолетом, а потом приковал наручниками к спинке кровати.
- Она проникла в мою комнату и хотела украсть фамильные пистолеты, - возмущенно проговорил князь.
- Это так, мадам Авилова? - спросил Донзак.
- Что зашла без спросу в комнату - верно. А пистолеты красть не собиралась - не нужны они мне.
- Почему вы это сделали?
- Потому что увидела на пороге выставленные для чистки ботинки Засекина-Батайского, а на них те самые подковки, которые отпечатались на глине возле дома убитой Сесиль и на влажной земле под окном палаты в Сальпетриер. Меня это заинтересовало, и я решила найти накладные бороду и бакенбарды, поэтому и зашла в комнату.
- Она взломала замок! - взвизгнул князь.
- Замолчите! - рявкнул Донзак и обратился ко мне: - Вы искали эти бакенбарды? - Он достал из папки клочки свалявшейся шерсти.
- Я никогда прежде не видела мсье Засекина-Батайского в гриме, - осторожно ответила я, - поэтому мне трудно судить. А где вы это нашли?
- У него под матрасом.
- Понятно.
- Я протестую! Это она мне их подбросила! - крикнул князь.
- Вот видите, мадам, - обратился ко мне Донзак, - как нехорошо преступать закон. Не зашли бы вы в комнату к этому человеку, он не смог бы сейчас вас обвинить.
- Если бы я к нему не зашла, вы бы еще долго разыскивали преступника.
- Рассказывайте, как было дело, князь, - приказал Донзак. - Иначе вы не доживете даже до суда! А расскажете - можете надеяться на снисхождение.
- Хорошо, - кивнул тот, и на его мрачном лице появилась сардоническая усмешка. - Я расскажу, но совсем не для того, чтобы вымолить снисхождение суда. Я сужу себя гораздо строже, чем кто-либо другой.
Во Франции я нахожусь в многолетней эмиграции, путь на родину, в Россию, закрыт для меня уже более четверти века, и все эти годы меня не оставляла мысль вернуться и продолжить начатое дело - борьбу с тиранией и монархическим строем. Россия должна быть республикой!
Но все упиралось в деньги. Меценат и миллионщик Герцен, на деньги которого жила русская община за границей, умер в тот год, когда я бежал в Париж, а другие не были столь щедры. Я женился на богатой буржуазке, которой захотелось присовокупить к своим деньгам еще и мой княжеский титул, и надеялся, что смогу на ее средства осуществить свою мечту. Но действительность жестоко меня разочаровала: супруга, находившаяся под влиянием своего отца, ни за что не желала подпускать меня ни к своим деньгам, ни к управлению двумя мануфактурами, поэтому я довольствовался лишь скромным содержанием, не соответствующим моему аристократическому происхождению, и мне оставалось вести тихую, размеренную жизнь, посещая литературные и художественные салоны.
Я вновь попытался найти смысл жизни после кончины супруги. Но опять остался без денег: по завещанию она отписала мне проценты с ренты, основной капитал был мне недоступен.
Однажды, гуляя по залам Лувра, я увидел молодого художника, копирующего женскую головку с картины Фрагонара. Я поразился точности его руки и похвалил копию. Мы разговорились. Он оказался моим соотечественником Андреем Протасовым.
Мы стали встречаться, иногда в музеях, иногда в пивных. Говорили только об искусстве и России. Я рассказал ему о себе, о том, что надеюсь увидеть родину счастливой и свободной, но, к сожалению, у меня нет ни гроша.
Как-то раз, глядя на его особенно удачную копию Энгра, я заметил: "Вот если бы эта картина выглядела старой, ее можно было бы продать за большие деньги". Я не знал тогда, что мои слова запали Андрею в душу. Он ушел, а спустя некоторое время мы вновь встретились, и Андрей показал мне ту же картину. Но я ее не узнал: краска потрескалась, края холста потемнели и обтрепались. "Как вы смогли этого добиться?" - спросил я. "Неважно, - отмахнулся он. - Не в этом дело. Вы бы смогли продать эту картину?" - "А почему бы вам самому ее не продать?" - спросил я. "Одно дело, если картину продает князь, пусть даже обедневший, а другое дело - художник. Это наводит на подозрения, - ответил Андрей. - Попробуйте продать ее как безделушку, как искусно состаренную копию. Может, за нее дадут больше, чем за свежий ученический холст". - "Хорошо, я попробую", - ответил я и отнес картину Себастьяну Кервадеку, с которым был немного знаком. Я сказал ему, что эта картина из фамильного собрания моей жены, а продаю я ее потому, что сильно нуждаюсь в деньгах. Владелец галереи взял картину на проверку и, удостоверившись в том, что она действительно старинная, выплатил мне приличную сумму, половину которой я отдал Андрею.
Протасов писал на удивление быстро. Он никогда не делал точные копии, часто не прорисовывал детали, чтобы картина выглядела как предварительный набросок, менял ракурс, фон и освещение. Эта гонка подрывала его здоровье - он выглядел плохо, дышал вредными испарениями, но работал как одержимый. Я относил картины Кервадеку, а тот просил еще и еще, так как на них был устойчивый спрос. Выплачивая мне деньги, Себастьян не раз замечал, что моя любовница стоит мне недешево - он думал, что я продаю коллекцию ради женщины.
Мне безумно хотелось узнать, что Протасов делает с картинами. Ведь я тогда смог бы нанять еще художников и увеличить свой капитал. Но сколько я ни следил за ним, так ничего и не смог выяснить. Я знал, что у него появилась возлюбленная, что он общался с художниками-импрессионистами, но кто помогает ему старить картины, я так и не определил.
Однажды Протасов пришел ко мне взбешенный и рассказал, что был в галерее Кервадека. Он увидел там свои картины, которые хозяин выдавал за подлинные. Расспросив Кервадека, Протасов понял, что тот не обманывает, а действительно уверен в том, что картины настоящие. Его также поразили цены: небольшой эскиз стоил пять тысяч франков, а картины побольше - дороже в несколько раз. Художник кричал, что я обманул его, что завтра он пойдет к Кервадеку и скажет, что эти картины писал он, но он не желает обманывать покупателей… Я понял, что меня ждет крах.