- Каждое слово - чистая правда. Мне кажется с годами рассказ об этой истории обрастает ностальгическими преувеличениями. То были тяжелые для меня времена, унизительные месяцы ожидания и печали. - Он разболтал вино в кружке и замер, уставившись в нее. - Молодому человеку трудно потерять отца. Его довели до самоубийства его враги. И старшего брата убили только потому, что Цинна и Марий решили уничтожить лучшие семьи Рима. Если бы могли, они бы уничтожили всю аристократию. Благодарение богам, и в особенности Фортуне, за то, что нас спас возвысившийся Сулла. Загнанный в эту несчастную пещеру, где дни шли за днями, месяцы за месяцами, я каждое утро повторял свою клятву: "Меня они не получат". И вот я пока жив. - Он плотно зажмурил глаза и тут же широко открыл, в эти минуты он постарел. - Я почтил богов и тени усопших. Я уплатил долги отца, хотя остался после этого почти без денег, и стал продолжать его дело, а когда наступили более спокойные времена, женился на вдове своего брата. Я женился на Тертулле из жалости, а не по любви, но ни разу не пожалел о своем выборе. Не каждый из нас может позволить себе попустительствовать своим чувствам, как Луций Лициний. Или Муммий! - фыркнул он. - Я скорее готов узнать что пропало все мое богатство, чем услышать в Форуме за своей спиной их шепот: "Его унизил простой гладиатор"…
Красс задумчиво пил вино.
- Всем людям суждено умереть, Гордиан. Почему эта мысль им так отвратительна? Деньги и имущество, радость и боль, и даже тело - особенно тело - все исчезает в бездне времен. В конечном счете значение имеет лишь честь. Честь - вот что помнят люди. Или бесчестье.
Это благородство извиняет самые ужасающие жестокости, подумал я.
- Вы что-то хотите мне сказать, Гордиан?
- Только то, что мы нашли тело одного из пропавших рабов.
- Да? - поднял бровь Красс. - Чье именно?
- Старого секретаря, Зенона.
- Где он был? Мои люди обыскали, кажется, все места, где можно было бы спрятаться.
- Он был на виду. Точнее, то, что от него оставалось. Он каким-то образом оказался в Авернском озере. Мы нашли его останки у самого берега. Большую часть его тела разъело серой. К счастью, от его лица осталось достаточно, чтобы его узнала Олимпия.
- Аверн! Мне точно известно, что перед отъездом в Рим Муммий выбрал людей для осмотра всей территории. Как долго находился там Зенон?
- По меньшей мере несколько дней.
- Тогда как же они могли его не заметить? Они должны быть наказаны. - Красс устало повернулся к столу, порылся в документах и, наконец, нашел восковую дощечку и стило. Что-то записав он бросил ее обратно на стол. - Где сейчас тело Зенона или то, что от него осталось?
- От него осталось очень немного, как я уже говорил. К сожалению, мой сын Экон поскользнулся в грязи, когда шел с головой в руках по берегу, и она упала в кипящую серу… - Сам не знаю, почему я солгал, очевидно инстинктивно не захотел привлекать внимание к Олимпии.
- Вы хотите сказать, что вам нечего мне показать? - Терпение Красса наконец лопнуло! Он взорвался: - Вы, Гелина и Муммий… да, это был дрянной день, Гордиан, а завтрашний будет и того хуже. Я думаю, что вы теперь можете идти.
Я поднялся и хотел было повернуться к двери, но остановился.
- Если позволите злоупотребить вашим терпением еще на один момент, Марк Красс. Я вижу, что вы заняты просмотром документов Луция Лициния.
- Да!
- Я хотел бы знать, не попалось ли вам чего-нибудь… необычного?
- Что вы имеете в виду?
- Я не уверен… Порой записи человека открывают неожиданные вещи. Среди всех этих документов может оказаться что-то такое, что может иметь отношение к моей работе.
- Не могу себе представить, каким образом. Надо сказать, Луций обычно делал безупречно точные записи. Приезжая сюда весной, я просмотрел его счета и нашел все в безукоризненном порядке. Но теперь все это - сплошная загадка.
- Что именно?
- Расходы занесены без объяснений. Имеются противоречивые документы о том, как и для чего использовали "Фурию". Еще более странным мне показалось то, что некоторые документы, по-видимому, вообще исчезли. Сначала я подумал, что смогу восстановить их сам, но теперь понял, что это невозможно. Я привез бы и свои записи из Рима, если бы знал о состоянии дел, но я и понятия не имел о том, что в делах Луция такой хаос.
- И вы не обнаружили ничего подозрительного?
- Подозрительного - в каком смысле? - насмешливо взглянул на меня Красс. - Для вас все сводится к убийству. А мне кажется все было предельно просто. Мой старый секретарь Зенон так перепутал все документы, что Луций решил устроить ему порку, после чего эта горячая голова, юный конюх Александрос, взорвался своим фракийским гневом и убил хозяина, а потом оба раба скрылись в ночной тьме, и Челюсти Гадеса поглотили их. Смотрите, Гордиан, я же делаю за вас вашу работу. Ну а теперь можете отправляться в постель.
По тону Красса было ясно, что он хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Смутное предчувствие, не покидавшее меня все то время, пока я снова и снова слушал Красса, усилилось.
Повернувшись, я подошел к небольшой скульптуре Геркулеса с накинутой на голову львиной шкурой вместо капюшона.
- Марк Красс, днем в этой комнате оставался стражник?
- Нет, конечно. Мои телохранители всюду сопровождают меня, в комнате никто не остается. Кроме меня и вас никому не разрешено входить сюда.
- Но кто-то в нее мог войти?
- Наверное, да. А почему вы об этом спрашиваете?
- Марк Красс, говорили вы кому-нибудь о следах крови на этой фигуре?
- Нет, не говорил даже Морфею, - устало ответил он, - с ним мне давно пора встретиться.
- И все же в доме кто-то еще знал об этом. Потому что после нашего последнего разговора этот кто-то тщательно поработал и удалил с львиной гривы засохшую кровь.
- Что?
- Взгляните сами. Вчера вечером здесь были явные следы крови, но после этого их намеренно и очень тщательно соскоблили. Видны даже свежие царапины на металле.
- Ну и что? - поджал губы Красс.
- В комнате нет следов уборки. На книжных полках лежит пыль, свитки на столе и даже на полу… Мало вероятно, чтобы, убирая комнату, раб занялся таким тщательным наведением чистоты только на этом конкретном предмете, и притом тогда, когда во всем доме столько дел в связи с подготовкой к похоронам. Кроме того, любой из обслуживающих этот дом рабов знает, как нужно чистить статуи, не царапая металл. Нет, я думаю, что это наспех сделал кто-то, не знавший о том, что кровь уже замечена, надеясь помешать нам ее обнаружить. Этим "кем-то" был не Александрос и, разумеется, не Зенон. Из чего следует, что убийца Луция Лициния или некто, знающий что-то об убийстве, находится среди нас и активно ликвидирует следы.
- Возможно, - допустил Красс, в тусклом голосе которого прозвучала нотка сопротивления. - Становится холодно, - пожаловался он, снимая хламиду со статуи кентавра и кутая в нее плечи.
- Марк Красс, я думаю, что было бы неплохо, чтобы в этой комнате постоянно находился стражник - мы должны быть уверены в том, что без нашего ведома отсюда ничего не унесут и ничего не переставят.
- Если вам угодно. Ну, что еще?
- Больше ничего, Марк Красс, - спокойно ответил я, выходя из комнаты с почтительным поклоном.
Глава шестнадцатая
Утром следующего дня я рассказал моему сыну о полуночном разговоре с Крассом. Экон спросил меня, пустив в ход свою азбуку жестов: "Почему такой великий человек должен так доверять простому сыщику?"
- А почему бы и нет? - вопросом на вопрос ответил я.
Экон распрямил плечи и изобразил бороду на своем лице.
- Конечно, Марк Муммий - его старый друг и доверенное лицо, но в данный момент они настроены враждебно друг к другу.
Экон задрал нос и отбросил пряди волос со лба.
- Да, есть еще Фауст Фабий, но Красс не позволит себе проявить слабость в присутствии патриция, да еще патриция находящегося у него в подчинении.
Экон соединил руки обручем перед собой и надул щеки. Я покачал головой.
- Сергий Ората? Еще менее вероятно, чтобы Красс показал свою слабость деловому компаньону. Остается философ, но у Красса нет почтения к философии, а Дионисия вообще ни в грош не ставит. Он сейчас переживает большой кризис, полон сомнений. Сомнения не оставляют его ни на час, ни на минуту, и не только в отношении его решения выступить против Спартака. Я думаю, что он также колеблется в своем решении уничтожить рабов Гелины. Этот человек привык к абсолютному контролю над самим собой, к четким решениям с учетом ощутимых прибылей и потерь. Прошлое хватает его за пятки. Смерть тех, кого он любил больше всего на свете. Теперь он стоит на пороге неопределенного будущего. Рискованная игра, но она стоит свеч, так как, если ему будет сопутствовать успех, он сможет наконец стать самым могущественным в Риме, тогда никакое могущество на земле уже не будет угрожать Лициниям. Почему бы не рассказать все Гордиану - сыщику, которого никто не стесняется. Врачи и сыщики умеют держать рот на замке, ведь от этого зависит их кошелек, а иногда и жизнь.
Экон окатил меня водой.
- Перестань! Во мне есть кое-что такое, что заставляет других раскрывать мне свои сердца.
Я сказал это в шутку, но это была правда. Есть люди, которым другие в совершенно естественном порыве раскрывают свои самые сокровенные тайны. С годами я все больше становился похож на моего отца. Свою мать я едва помню, но если отец говорил правду о ее красоте, то, надо сознаться, на моей внешности это не отразилось.
Кроме того это лицо чертовски нуждается в бритве если я хочу иметь приличный вид на похоронах Луция Лициния.
- Сходи-ка, Экон. Наверняка среди девяноста девяти рабов Гелины найдется хоть один хороший цирюльник. Побриться не мешает и тебе. - Я сказал это лишь для того, чтобы повеселить его, но, взглянув на его улыбавшееся лицо, освещенное утренним светом, действительно увидел слабую тень на его подбородке. - Еще вчера ты был ребенком, - прошептал я.
На свете нет ничего столь оживленного, как римский дом в день похорон. Вилла была полна гостей, заполнивших атриум и все коридоры. Одни освежались после утреннего путешествия верхом из достаточно далеких мест, например из Капуи или с обратной стороны Везувия. Другие приплыли на лодках через залив из Суррента, Стабий и Помпей. После омовения я стоял на террасе бань и смотрел вниз, на эллинг. Короткий причал был слишком мал, чтобы принять всех прибывавших.
На балконе ко мне присоединился завернувшийся в огромное полотенце Метробий.
- Как видно, Луций Лициний пользовался большой популярностью, - заметил я.
- Не думайте, что все они приехали только для того, чтобы увидеть, как бедняга Луций превратится в облако дыма. - Метробий фыркнул. - Вся эта отдыхающая на побережье залива знать находится здесь по совершенно иной причине. Им хочется показать себя. Мне пришлось буквально проталкиваться через толпу в коридорах, чтобы добраться сюда. А через атриум я вообще едва прорвался. Столько черных одежд в одном месте я не видел со дня смерти Суллы в Путеолах. Правда, я заметил, что большинство по возможности обходит тело. - Он тихо рассмеялся. - И уже раздаются всякие шутки.
- Шутки?
- Вы же знаете, как это бывает - кто-то подходит к гробу, пристально смотрит на рот умершего, горестно вздыхает, а потом произносит: "Представьте себе, монета еще на месте, а ведь в доме Красс!" Только не вздумайте говорить об этом Крассу, - быстро добавил он. - По меньшей мере не говорите ему, что услышали это от меня. - Он отошел, сухо улыбнувшись. Видно забыл, что говорил мне то же самое накануне.
Я смотрел с балкона, недоумевая, как мне удастся выяснить, что было брошено с причала, когда там теперь все забито лодками. Многие гребцы оставались в них или же толпились около эллинга, ожидая возвращения своих хозяев.
Мы оделись в мрачную темную одежду, которую утром принесли к нам в комнату.
Одежду принес Аполлон, поэтому я смог его хорошо рассмотреть. Что он был красив, было видно с первого взгляда, но чем ближе и дольше я на него смотрел, тем красивее он мне казался. Его совершенство было почти нереальным - словно ожил знаменитый "Дискобол" Мирона. Если у многих юношей его возраста была какая-то угловатая походка, то Аполлон, казалось, исполнял какой-то танец, полный соразмерности и природной грации.
Мы нередко воспринимаем друг друга поверхностно, через те или иные оболочки. Только в пограничные состояния между жизнью и смертью все существо человека выражается полно и ярко. Так душа получает свой образ, и жизненные силы выходят на поверхность во всем ужасе и великолепии своем. Жизненная сила раба Аполлона нашла столь совершенное самовыражение, что невозможно было представить это создание старящимся или умирающим.
Меня внезапно охватило чувство жалости к Марку Муммию. На пути из Рима, на борту "Фурии", я решил, что душа его чужда поэзии. А к тому времени он уже коснулся лица Эроса и был им сражен. Неудивительно, что он так отчаянно пытался спасти этого юношу от бессмысленной смерти, уготованной ему Крассом.
Гости понемногу выходили из дома, выстраиваясь вдоль дороги. Самые близкие Гелине и Луцию должны были участвовать в процессии и собирались во внутреннем дворе. Распорядитель, маленький высохший человечек, нанятый Крассом и привезенный из Путеол, расставлял участников процессии по местам. Мы с Эконом не имели права на место в процессии. Поэтому прошли далеко вперед и остановились на освещенной солнцем части заполненной людьми и обсаженной деревьями дороги.
Наконец, до нас донеслись звуки траурной музыки. По мере приближения показавшейся вдали процессии они становились все громче. Каждый из музыкантов усердно дул в свой рог, другие играли на флейтах, гремели медные тарелки. В Риме, из уважения к общественному мнению и Кодексу - своду законов Старого Рима, в подобных случаях предписывалось ограничиваться приглашением десяти музыкантов, но Красс нанял по меньшей мере вдвое больше. Он явно хотел произвести впечатление.
Далее следовали наемные плакальщицы - группа женщин, двигавшихся шаркающей походкой, с неприбранными волосами. Они монотонно скандировали рефреном знаменитую эпитафию драматурга Нэвия: "Если смерть любого смертного опечаливает сердца бессмертных, всевышние боги должны оплакивать кончину этого человека…" Женщины смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на толпу, по их щекам катились потоки слез.
В некотором отдалении от плакальщиц шла группа шумов и лицедеев. Экон засиял при их приближении, я же про себя возмущался. Не может быть ничего более пошлого, чем похоронная процессия, покой которой нарушается доморощенными клоунами. Однако они были очень хороши. Пока некоторые из них отпускали грубоватые шутки, вызывая у толпы сдержанный вежливый смех, декламатор, возвысив волнующий голос, стал читать отрывок из трагической поэмы. Мне было известно большинство стандартных пассажей, использовавшихся в связи с похоронными процессиями, но услышанные мной здесь слова принадлежали какому-то новому поэту эпикурейской школы:
Чем человека смерть пугает?
Мрет плоть - и души умирают.
Но лишь исчезнет связь каркаса,
Жизнь выпустит из рук и мясо.
Лишение чувств в урочный час
Печаль и боль снимает с нас.
И если, встретившись с Судьбой,
Душа живет сама собой, -
Что нам с того?
Пути богов неисповедимы,
Но плоть с душой лишь раз один, один лишь раз соединимы.
И если б атомы, истлев, случайно вновь объединили
Нам мощи наши. Вновь созрев, в привычной пляске закружили,
Что нам с того? Что нам с того? Что даст нам эта безделушка?
Не человек родится вновь - лишь звякнет новая игрушка.
Мы - прах и тлен - не ощутим ни новой радости, ни боли.
Тому, кто явится взамен, все снова выпадет на долю.
Подумайте и вслушайтесь хоть малость
В то, что от страха смерти нам осталось,
Ведь жизнь лишь миг между крестинами и тризной,
Лишь пауза между двумя отсутствиями жизни.
Декламатора резко оборвал один из шутов, энергично потрясая пальцами перед его носом.
- Сплошной вздор: тело, душа, тело, душа… Что за эпикурейский вздор! В моем доме когда-то жил один эпикурейский философ, но я вышиб его оттуда коленом под зад. Подайте мне такого толстокожего стоика, как этот шут Дионисий!
В толпе послышались одобрительные смешки. Этот актер был приглашен специально для дружеского шаржирования усопшего.
- Уж не думаешь ли ты, что я заплачу тебе хоть ломаный грош за такую поэму, - продолжал тот, все еще грозя своим пальцем, - да и вообще за что-нибудь подобное? Я знаю настоящую цену своим деньгам, понимаешь? Настоящую цену! Деньги с неба не падают - и тебе это хорошо известно - по крайней мере не в мои руки! В руки моего родственника Красса - да, но только не в мои! - Он резко поджал губы, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал дальше.
- С каким совершенством он пародирует Лициния! - услышал я рядом мужской голос.
- Просто поразительно! - согласилась с ним его жена.
- И не думай, что я не заплачу тебе просто потому, что не могу заплатить, - снова зазвучал фальцет актера. - Могу! И заплатил бы! Но, к сожалению, я задолжал в семи лавках Путеол, в шести Неаполя, в пяти Суррента, в четырех Помпей, трех лавках Мизен, и двух Геркуланума. - Он задохнулся и тут же перевел дыхание. - Плюс к тому давний долг одной старушке, что торгует яблоками на обочине дороги в Байи! Когда я со всеми расплачусь, приходи и прочти какую-нибудь другую поэму, ты, эпикурейский болван, и тогда я, возможно, запою другую песню.
- Другую песню… - прозвучал рядом со мной все тот же голос.
- Запоет другую песню! - одобрительно кивнув, засмеялась, вторя ему, жена. Видимо это была одна из излюбленных фраз Луция Лициния.
- О, я знаю, - продолжал он раздраженно скрестив руки, - все вы думаете, что я чеканю монеты, потому что живу по-царски, но это не так. По крайней мере пока. - Он задвигал вверх и вниз бровями. - Но погодите! У меня есть план. Да, план, план. План - как сделать больше денег, чем ваши богатеи из Байи смогут проглотить. План, план. Дорогу человеку с планом! - блеющим голосом прокричал он, исчерпав текст своей роли, и пустился догонять остальных шутов.
- План, - снова пробормотал мужчина.
- Точно так всегда говорил Луций, - улыбнулась его жена. - Постоянно твердил, что завтра разбогатеет! - вздохнула она. - А вместо этого… Воля богов…
- …и пути Фортуны, - заключил ее супруг.
Сразу же вспомнились намеки Сергия Ораты на некие темные сделки. В голове у меня стало складываться беспокойное подозрение, впрочем, рассеявшееся с появлением восковых масок. Ветвь Луция в семье Лициниев не была лишена выдающихся предков. Их восковые изображения, почти как живые, обычно висевшие у него в вестибюле, теперь несли на своих лицах в парадном строю перед похоронными дрогами люди, специально нанятые распорядителем для этой цели. Они были одеты в подлинную одежду тогдашних государственных чиновников. Такое представление было обычной составной частью процессии на похоронах каждого римского аристократа. Ряженые актеры шагали медленно и торжественно, поворачивая головы то в одну, то в другую сторону, чтобы все могли видеть эти лишенные всякого выражения лица.