Раевский посмотрел на полковника жалко, точно побитая собака. Вид у него был вовсе не прокурорский.
- Это меня и самого все время мучает, - сказал он. - Этого я не могу вам объяснить. Все, что вы сказали ранее - ерунда, а это смущает страшно. Знаю только одно - виновны они, и в суде перед присяжными доказывать это буду. А сейчас, Константин Афанасьевич, кушайте блюдо ваше, да пойдемте, сведу вас в тюрьму. Допросите сами и Голову, и Богоспасаева. Может, на свежую голову, что вам и увидится. Обвиняемых-то не желаете допросить?
- Господин Раевский, - вздохнул полковник, - я же только что просил вас не давать защите более поводов для кассаций. Ограничимся допросом свидетелей. Апропо! А что сами обвиняемые говорят? По их мнению, кто убийца Матюнина? Родня-то, поди, за столько лет всю округу уже перевернула, чтобы их выручить?
- Чушь порют! - пожал плечами помощник прокурора. - Говорят - медведь! Дикий народ! Ничего складнее придумать не могут!
IV
Причетник Богоспасаев хозяйственным Шмелевым приставлен был мести обширный тюремный двор, и появился в комнате свиданий перед Кричевским с метлой в руке, без конвоя. Это был высокого роста сутулый человек в драном арестантском халате, длинноволосый, бледный, испитой, и весь какой-то неопрятный, но, видимо, обладающий немалой физической крепостью. Пристроив метлу в углу, держась за спину, часто обмахиваясь крестным знамением, он кривобоко уселся напротив полковника, растопырив колени, опершись о них обеими ладонями, и лишь после этого откинул со лба засаленные волосы, посмотрел на Кричевского водянистыми бегающими глазками. "Господи, он еще и косоглазит!" - неприятно удивился Константин Афанасьевич, кладя перед собою чистый лист и без надобности тыча вечным пером в засохшую чернильницу.
- Назовите свое имя и фамилию, год, месяц, день и место рождения, а также к какому сословию приписаны, - побежденный протокольной привычкой, начал он беседу со свидетелем первой фразой допроса.
- И не в гордости сила, и не в деньгах сила, а в справедливости, - как-то бессмысленно пробормотал Богоспасаев, после чего ответил на поставленные Кричевским вопросы.
- Расскажите, когда и при каких обстоятельствах встретились вы с Кононом Матюниным, - запасшись терпением, продолжил сыщик, отложив ручку в грязный письменный прибор.
Он надеялся в пустопорожнем косноязычии причетника о давних уже событиях уловить что-нибудь ценное для существа дела.
- Мая первого, года 1892 от Рождества Христова, - заученно и без сомнений сказал Богоспасаев. - В заутреню, на паперти церкви в селении Люга. Там и паперти-то нету… И в ограде грязь одна. Жалкие люди. Подавали плохо очень. Мне их всех жалко.
- Чем вы занимались, и чем занимался Матюнин? - спросил Кричевский.
- Добывал на пропитание! - оскорбленно ответил причетник.
- А Конон Матюнин?
- Жалкий человек! - махнул пыльным рукавом халата Богоспасаев. - Никто не верил в его падучую! Он шел по какой-то надобности из Люги в Кузнерку. Вместе пошли. Я думал, вместе-то сподручнее. Куда там! Совсем жалкий! Сучьев для костра наломать не смог! Курицу ощипать не смог! Все самому пришлось…
- Курицу-то вы где взяли? - усмехнулся Кричевский.
- Господь послал, - лукаво ответил причетник.
- Украли, стало быть, - вздохнул сыщик. - Останавливались где?
- На развилке, на Пельгу, - причетник отвернул лицо и смотрел на полковника боком, косоглазо, как петух.
- Свидетели есть?
Богоспасаев поворотил унылое длинное лицо и посмотрел на полковника вторым глазом. Очевидно, прежде его не просили привести свидетелей своих показаний.
- Крестьяне из Пельги на мельницу ехали, - сказал он, подумав. - Просили заступ продать - не продал, жалкий человек. А мог бы со мною расчесться за угощение да за нарушение заповеди! Из нужды нарушил, из крайности!
- Матюнин бродяжничал с заступом? - удивился Константин Афанасьевич. - И милостыню с заступом просил?
- Не-е… - улыбнулся непонятливости горожанина причетник, и приобрел на миг вид даже приятный, благообразный, который имел, очевидно, в лучшие свои времена. - С заступом ему бы не подали! Он его за околицей, в кустах прятал, а как пошли - взял!
- Мирно расстались, али ссора была? - поинтересовался Кричевский.
Бывший почитаемый член причта вдруг проворно упал с табурета на колени.
- Видит Бог, не убивал! - вскричал он. - Это все вотяки! Дал два раза по шее за жадность, и пошел себе в Пельгу!
Константин Афанасьевич успокоил Богоспасаева, готового колотить лбом об пол, велел сесть на табурет и задумался.
- Ну, милейший! - попросил он в некотором волнении, встревоженный паузой. - Неужто все?! Припомни еще хоть что-нибудь! Спросить-то более некого! Путь неблизкий, говорили же вы о чем-то!
Причетник добросовестно сожмурил косые глаза, наморщил лоб, выказывая старание.
- Да так все… пустое балябали, - сказал он. - Матюнин этот все песню какую-то дорожную пел… или заговор творил. Ни о чем таком душеприятном не мог поговорить. - Богоспасаев поднял взгляд кверху и принялся вещать зловещим голосом: "От Красного поля на зимний восход. Пока не увидишь могильный бугор. Налево с бугра до Ржавого ручья. Вверх по ручью, до следа копыта". - Вот, что-то такое говорил. Она длинная, я далее не упомню.
Полковник крикнул дежурного вахмистра, потребовал свежих чернил и тщательно записал подорожный заговор Матюнина. Пока он водил скрипучим пером по четвертушке бумаги, еще один вопрос пришел ему на ум.
- Голубчик! - окликнул он причетника, поглощенного ловлею мухи на подоконнике. - Вот сказал ты, что ни сучьев Матюнин наломать не мог, ни курицу ощипать. Отчего это?
- Сказывал - руки у него сбиты от работы, - охотно отозвался Богоспасаев. - Тряпицами ладони завязал. Я полагаю, для жалости пущей, чтобы милостыню ловчее просить.
- От какой же это работы? - спросил Кричевский.
- Огороды, сказывал, копал, - ответил причетник и ловко поймал муху, громко зажужжавшую в его кулаке.
- Копал огороды… - записал Кричевский. - Спасибо, Богоспасаев, вы свободны. Да, кстати, коли вы уж печетесь о заповедях, чтобы их не нарушать, так напомню вам еще одну. Не лжесвидетельствуй! Христос ведь и язычникам это проповедовал.
Причетник открыл рот и в растерянности выпустил крылатое насекомое.
Пока вахмистр вызывал конвой и ходил с ним в камеру за каторжником Головой, Кричевский успел обдумать услышанное и составить план нового допроса.
Голова вошел браво, весело, бренча кандалами, длинные цепи которых держал на локте, чтобы сподручнее было. Сам невысок, широкоплеч, рыжеват, и обрит налысо по каторжному, наполовину, отчего казалось, что у него два лица: злобное, тюремного изверга - под костлявой лысиной, и плутоватое ефрейторское - под рыжими разглаженными космами. Щелкнул по-солдатски деревянными башмаками, хрипло отрапортовал:
- Осужденный Голова по вашему приказанию прибыл!
- Эх, красавец! - иронически цокнул языком полковник. - Двуликий Янус! Это в таком виде тебя на суд представить хотят? Да ты всех присяжных распугаешь башкою своей! Скажу Раевскому, чтобы обрили тебе голову целиком, все приличнее будет.
- Велите, чтобы в баню сводили, ваше сиятельство! - попросил Голова. - А то на прошлом суде прямо конфузия вышла!
- Посмотрим, - сурово сказал Кричевский, зная прекрасно, что задабривать каторжников бесполезно. - Садись, расскажи мне, где и как ты познакомился с Кононом Матюниным.
Видно было, что Голова ожидал от приезжего сыщика совсем других, привычных вопросов, и уже изготовился вещать о подвешенном за ноги обезглавленном теле, и о том, как вотяки в него ножами тыкали и кровь в плошки собирали.
- Я с ним не знакомился вовсе, - разочарованно сказал он, усаживаясь крепко на табурет и тотчас принимаясь яростно чесаться. - Я его только увидел, когда в шалаше этот седой колдун…
- Это ты все на суде говори, - оборвал его Константин Афанасьевич. - А мне вот известно из показаний вотяков, что вы с Матюниным вместе в Старый Мултан пришли.
- Нашли, кому верить! - усмехнулся Голова своей плутоватой половиной лица. - Они с три короба наврут, чтобы подозрения от себя отвести! Один я пришел, и бедолагу этого не знаю!
Когда каторжник чесался, кандалы его бренчали, точно цепь у собаки, которая ловит блох.
- А вот еще свидетели, русские уже, говорят, что видели вас вечером на бревнах перед домом этого Кондратьева, - сказал Кричевский, незаметно отодвигаясь подалее.
- Ну, сидели, что с того? - грубо сказал Голова, глянул на полковника изуверским боком, подсел ближе и сдунул в его сторону какие-то волосья с черных от грязи пальцев. - Посидели, да разошлись! Я себе пошел на ужин клянчить, а он - себе. Не вместе же нам ходить!
И каторжник засморкался и страшно закашлял на полковника, желая, очевидно, пробудить в нем брезгливость и тем самым вынудить завершить допрос поскорее. Кричевский вдруг цепко и больно ухватил его железными пальцами за подбородок.
- Ты мне свои примочки камерные брось! - свирепо рявкнул он на ухо каторжнику голосом питерского будочника. - Я тебя отсель живо в Усть-Илим законопачу! Не поможет и пристав Шмелев!
Голова задергался, вырвался, неохотно отодвинулся на прежнее место.
- Буде вам гневаться на убогого, ваше сиятельство, - примирительно сказал он, ковыряя пальцем в ухе, как бы признавая силу и власть приезжего. - Неча вашему сиятельству об такого червя, как я, ручки марать.
- Ничо! - в тон каторжнику, простонародно ответил полковник. - Не погнушаюсь! Не об таких марали-с! Ответствуй мне без выкобенек, что ты делал в Старом Мултане?! Как оказался в саду у Моисея Дмитриева?!
- Жрать хотелось, - угрюмо сказал Голова, глядя в грязный пол. - Украсть чего-нибудь думал. А тут страсти такие… аж живот подвело разом. Об еде и думать забыл до самого утра, пока драпал через лес!
- Через лес? - хитро сощурился Кричевский. - Ночью?! Как это ты справился-то? И зверья не боялся?!
- Иные людишки пострашнее зверья, - сказал Голова и закашлялся, уже непритворно, отворотясь предусмотрительно в угол и прикрываясь горсткой. - Да мы привычные… Глаз у меня в потемках хорошо видит. Сычем в малолетстве прозывали.
- Ободрался, поди?! - посочувствовал Кричевский.
- Не без того, - кивнул Голова.
- И куда вышел? - спросил еще более сочувственно сыщик.
Бывший солдат крякнул.
- Эх, ты хитер, ваше сиятельство! Сразу видать - матерый! С тропы я сбился, на Старые Копки выбежал к утру. Петухов заслышал, слава Богу, да собачий брех, не то пошел бы блудить! В тех краях еще верст на тридцать по чащам ни одной деревни нет. Там, первый дом с околицы, ежели солнышко в спину восходит, жил тогда бобыль Иван Чухрай… Не знаю, жив ли нынче. Он-то меня запомнить должон. Уж такой я заполоханный из лесу на его огород выскочил! Мокрый весь от росы, одежонка последняя порвалася! Он сказывал - просто лица на мне не было! Чуть вилами меня не запорол - за нечисть лесную принял!
- И что же ты ему рассказал? - усмехнулся полковник, делая вид, что не верит ни единому слову Головы. - Чем объяснил испуг свой?
- Сказал, что медведь меня драл, - с полной серьезностью ответил тот, не обращая ни капли внимания на скептические гримасы сыщика.
- Не выдал, стало быть, вотяков? - удивился Кричевский.
Голова поглядел на него проникновенно.
- Эхма, ваше благородие! - сказал он со вздохом. - Вашему бы благородию пожить в шкуре бродяги! Враз отучишься языком мести! Кругом-то деревни вотяцкие, и по дорогам вотяки все сплошь, а тебе от них никуда… жить надобно, а защиты никакой! А лес огромный, лес дремучий… многое в нем тайное творится, чего и не проведает никто… а боги вотяцкие - страшные боги! Я сам сколько их видал по чащобам! Стоят идолища на буграх, да на болотах, в три роста человеческих, костями да черепами увешанные, под ними пепелища огромные, а чьи там кости - людские ли, скотские - нету смелости разглядывать! А уж коли оживет какой идол - спаси, Господи, и помоги!
Голова истово закрестился на большой невзрачный образ в углу. Глаза его выпучились из орбит.
- Стало быть, побоялся? - уточнил сыщик, желая остановить этот горячечный бред.
- Стало быть, так, - согласился бродяга, тотчас успокаиваясь.
- А потом что же осмелел?
- Так ведь это я уже был в остроге, меня власть стерегла надежно! Да и прознал от вотяка этого, Дмитриева, что похватали их всех!
- Да и в Сибирь не хотелось по этапу брести! - в тон ему подхватил Кричевский.
- Не хотелось, - грустно согласился каторжник. - И сейчас не хочется. А что - встречали вы много охотников до Сибири?
- Откуда пришел ты в Старый Мултан, и зачем? - спросил Кричевский, игнорируя вопрос.
- Откуда пришел? - переспросил Голова, и на миг замешкался. - Из Нового Мултана пришел.
- Ты мне лапти не плети! - прикрикнул полковник. - Меж Мултанами этими всего-то пара верст! А в Новый Мултан ты откуда пришел, и зачем?!
- Из Асынера, - припомнил каторжник. - Зачем? А зачем все мы по земле ходим? Затем и я… Счастья пришел искать!
- Счастья? - удивился Кричевский. - Какого это счастья в глуши такой? Того, что над Вяткою на Диком бугре зарыто?
Он неожиданно для себя наступил темному собеседнику своему на больной мозоль. Голова дернулся, точно прострелило его, лицом стал весь как изувер, вцепился скрюченными пальцами в грубо строганную столешницу.
- Что ты знаешь, ваше сиятельство, про счастье?! Золото в кладах лежит, утяжеляется от адского пламени, разгорается, старится в веках! Стражи, над ним убитые, его чутко стерегут! Души их не на земле и не на том свете, а промеж маются! И чуть клад упустят - как тотчас отлетают в ад! Как созреет клад сроками, он зашевелится в земле, а потом начнет светиться! Ткать сияние! После этого некоторые клады становятся деревом, а из дерева - человеком, и на Иванову ночь уходят бродить по земле, неся в себе золото! Образом подобны они желтому ссохшемуся старику! Вот так и с Дикого бугра ушел клад, ушел! Я самолично человека знавал, который это видел!
Кричевский в удивлении созерцал перемены на грубом лице каторжника: оно предстало вдохновенным и возвышенным, как у человека, повествующего сокровенное.
- И что - так и бродят клады по земле? - полюбопытствовал он, изумляясь мимо воли странному и загадочному этому краю и людям, его населяющим.
- Не вечно им странствовать! - горячо отвечал Голова. - Через двенадцать лет иссякает их самодвижущая сила! И ежели клад не востребован никем, он захоронится, уйдет под курган, али в подземелье заложится, али под воду! Только в урочное время обретет он тепло! Любит золото выходить на свет в виде огненного петуха с червонным гребнем. А ежели клад перемешан с серебром, то сам петух белый, а гребень и голова - красные! И свеча на голове тоже красная, и пламенеет горючим потусветным огнем адским! Коли выходит клад из земли в виде петуха, зверька, вещицы какой али человека, тут его нужно ударить непременно левой рукой наотмашь и сказать: "Аминь-аминь, рассыпься!". А если ударить не наотмашь, свеча погаснет, а сам петух ухнет в никуда или истает в воздухе! Со мною так было, ваше сиятельство! Оплошал!
Каторжник перешел на страшный свистящий шепот.
- А есть клады-оборотни, опасные для слабого сердца. Со слабым сердцем люди при них умирают, всякие чудесные превращения вокруг видя! Из таких кладов лешие образуются! А то еще бывает - умрет клад, и то место навек становится проклятым!
Бывший солдат, контуженный в голову в последнюю турецкую кампанию, смолк, тяжело дыша, яростно вращая белками глаз. Видно было, что устал. Устал и Кричевский. От разговора с Головой осталось у него гнетущее, тяжелое впечатление, как от общения с душевнобольным.
Полковник отправил каторжника обратно в камеру, а сам попросил помощника прокурора Раевского сопроводить его к обвиняемому вотяку Кондратьеву, в доме которого остановился на постой принесенный в жертву Конон Матюнин.
- У меня к нему один лишь вопрос, - сказал он, остановившись перед тяжелой тюремной дверью, в ожидании надзирателя со связкою ключей на огромном кованом кольце. - Только задать его я хочу наедине.
- Как вам будет угодно, - сухо согласился Раевский.
Константин Афанасьевич пробыл в камере недолго и вышел разочарованный.
- Он не видел в тот вечер Матюнина, - сказал он Раевскому. - Он никогда его не видел. Тот у него не ночевал.
- Запираются! - развел руками помощник прокурора. - Они все одинаково запираются.
- Вид у него скверный, - сказал Кричевский. - Вы их велите до суда кормить получше, что ли. Кстати, этот Кондратьев сказал, что убил Матюнина некто Гондырь. Что вы на это скажете?
- Так и я вам то же сказывал! - усмехнулся Раевский. - Плетут, незнамо что! Гондырь - это по-вотяцки значит "медведь"! А вы подумали, он вам имя убийцы назвал, что ли?
Глава третья
I
Нельзя сказать, что после знакомства с обстоятельствами этого загадочного и мрачного дела у Кричевского сложилось какое-то мнение. Он записал на двух листах желтой местной бумаги вопросы, которые непременно требовали пояснений, и на которые не удосужилось ответить следствие. Только вопросы все были какие-то разрозненные, поверхностные и малозначительные, не проникающие в самую суть. Составление плана действий Константин Афанасьевич отложил на вечер, а пока отправился на телеграфную станцию, чтобы узнать, нет ли вестей из Петербурга, доложить директору о прибытии своем и сообщить Верочке, что у него все хорошо.
Он с неприятностью обнаружил, что на главной улице, длинной и пыльной, его узнают, и даже тычут пальцами. Привычный к многолюдству столицы, Константин Афанасьевич несколько даже смущался этой провинциальной простоты нравов мамадышских жителей обоего полу.
В городе заметно было непривычное оживление, и народу прибавилось. У единственной гостиницы появилось несколько экипажей, у здания Мамадышского уездного суда напротив - ряд крестьянских телег, на которых съехались будущие присяжные и родственники обвиняемых. В загорелом седовласом человеке, покрытом с ног до головы толстым слоем белой дорожной пыли, неожиданно признал Кричевский адвоката Карабчевского, с которым расстались они в поезде. Николай Платонович, сверкая черными турецкими очами, со стоном разминал ноги и поясницу, наклоняясь, тряс наземь с темных густых волос своих все ту же белую пыль, столь изменившую его облик. Рядом с ним, сунув руки глубоко в карманы долгополого пальто, покачиваясь, стоял господин с длинным и унылым лицом и сизым носом пьяницы. Это был присяжный поверенный Дрягин, защищавший вотяков на двух предыдущих процессах. Защита и следствие холодно раскланялись.
Телеграф помещался в простой избе, разгороженной надвое занавеской из старого ситца. Особым знаком прогресса были телеграфные провода, тянувшиеся на столбах от избы к окраине, вдоль дороги на Казань. За занавеской простоволосая баба гремела посудой, кормила грудью крупного младенца. По эту, присутственную сторону, стоял на столе аппарат, и молодой прыщавый телеграфист в мундире и фуражке с кокардою выстукивал под диктовку, повторяя по слогам фразы:
- Не-ме-длен-но об-ра-тись… обратись… к док-то-ру… Шмуль-цу…