Диктовал телеграфисту фразы нижегородский журналист Короленко, весь запыленный не менее Карабчевского, но такой же энергичный и вдохновленный. При виде вошедшего Кричевского крупное лицо его сделалось весьма недовольным. Он смолк и некоторое время глядел на полковника в упор, очевидно, желая смутить его и принудить выйти вон. Телеграфист, отстучав последнее слово, оглянулся и просительно кашлянул, ожидая продолжения.
- Что ж, сударь! - с вызовом сказал Короленко, не достигнув результата. - Коли угодно вам слушать переписку мою с женою, так слушайте! Это, видно, профессия у вас такая!
Несколько озадаченный этим выпадом Кричевский не нашелся чем ответить, да и не счел необходимым. Желчный журналист отрывисто бросил телеграфисту:
- Телеграфируй здоровье Лели ежедневно! - после чего расплатился и шумно вышел.
- Дочка у него в Нижнем хворает, - извинительно объяснил телеграфист, ловко обрывая ленту и заправляя в аппарат новую. - Годка нет еще. А вы будете их высокопревосходительство господин Кричевский? Вам телеграмма из Петербурга!
- Вольно господину Короленко здесь отираться, - сказал полковник сурово и повелительно, как и подобает говорить с нижними чинами. - Ехал бы домой, к дочери. Читайте телеграмму.
Телеграфист проворно выхватил из обрывков ленты, спиралями и змеями лежащих в большой плетеной корзине, один, и бегло зачитал его, скользя узким прокуренным ногтем по знакам азбуки Морзе. Верочка писала кратко, что все у них хорошо, и что Настенька пальчик прищемила. Отчего-то Кричевский не поверил сухому тексту телеграммы. Показалось ему, что жена его обманывает, чтобы не беспокоить, скрывает что-то ужасное, и он тут же забросал ее требовательными и тревожными вопросами. Вдруг особенно остро и горячо ощутил Константин Афанасьевич разлуку с любимыми, и тоску по ним, которую нисколько не смягчил стрекот телеграфной машинки.
Прихрамывая, спустился он с крыльца, и направился было к казенному жилищу своему, когда догнала его мягкая исправная бричка, запряженная парой гнедых лошадок. На облучке сидел скромный монашек, а в бричке разлегся барином Петька Шевырев, имевший вид жуира, весьма довольного жизнью, собой и провинциальными развлечениями.
- Вон он! Вон он! - заорал Шевырев во все горло, бесцеремонно тыча в сторону Кричевского тростью. - Васька, стой! Костя, где ты пропадаешь?! Мы весь город исколесили уже!
- Вы, Петр Васильевич, за сутки обзавелись манерами заправского мамадышца! - сказал Кричевский, оборачиваясь. - И глотку дерете так же! Видела бы тебя Юлия! Этот город, с позволения сказать, исколесить недолго! А где наш…
Он хотел спросить, где же приятель их, Василий Богодухов, он же брат Пимен, который должен был сегодня приехать, как вдруг поймал на себе лукавый и ласковый взгляд монаха из-под черной скуфеечки, и растерялся. В служке божьем мудрено было признать худенького любителя псалмов и вечерней службы, поповского сынка, с которым вместе бегали они босиком по улицам родной Обуховки. Перед сыщиком стоял человек, много повидавший и испытавший, сильный духом и твердый в вере своей. Спокойствием и неодолимой доброжелательностью веяло от его обветренного, худого, вовсе незнакомого лица. Только глаза остались прежними, чистыми и ясными. Точнее, один глаз. Второй не смотрел: прикрытое кривое веко пересекал грубо зашитый старый белесый шрам - от щеки до виска.
- Васька… - опустив руки, сказал Кричевский. - Господи… Кто это тебя так?
Брат Пимен едва заметным движением троеперстия перекрестил старого друга, прошептал слова благословения.
- Дело давнее, Костенька, - сказал он мягко и звучно. - Дискуссии с язычниками о догматах веры нашей не всегда протекали в должной манере. Хвала Господу, он сохранил мне второе око, чтобы я мог увидеть вас, мои дорогие!
Он так тепло и бережно обнял и поцеловал Кричевского в обе щеки, что у Константина Афанасьевича защипало в носу от избытка чувств.
Встречу решено было отметить в лучшем трактире. Оба петербуржца быстро привыкли к новому облику своего друга, которому они прежде покровительствовали, и которым теперь гордились. Брат Пимен покорил их окончательно, когда не выказал никакого пуританского чистоплюйства, и не отказался вкусить ни рыбьих балычков, ни барашка, ни даже откушать действительно хорошей местной водки. Вкушал он умеренно, все больше налегая на овощи, но так незаметно, что за столом царила самая теплая и непринужденная обстановка.
- Успехи православной церкви здесь куда как скромны, - отвечая на расспросы друзей, рассказывал он. - Многое тут напортили ранее, мерами полицейского характера. Выстроят для вотяков в деревне церковь, в которой служат на непонятном им языке, и под угрозой наказания заставляют ходить в нее. Предлагают выбор: не будешь крестить сына - штраф треть урожая, будешь - тариф, четверть урожая. Или является в деревню вооруженная команда, сжигает святилища, вырубает священные рощи, уничтожает кладбище языческое с могилами предков, отлавливает и ссылает в Сибирь жрецов с волхвами. Самый духовно развитый язычник навряд ли при всем подобном осознает смысл Нагорной проповеди и искупительной жертвы Сына Божия. Сейчас-то все по-новому, слава Богу. В Казани уж тридцать лет действует братство святого Гурия, и я его скромный слуга. Перевели на вотяцкий все четыре Евангелия, книги и руководства для них пишем. Священники из вотяков уже не редкость. В Вятке библейский вотяцкий комитет открыт.
- И как вотяки вас принимают? - спросил Кричевский, намекая на страшный шрам на лице монаха.
- Вотяцкие язычники очень замкнуты, - сказал, подумав, брат Пимен. - Есть у них две антихристианские секты, весьма немногочисленные. Одна называется "вылепысери", волхвы "туно" ее основатели. Пугают вотяков, чтобы не носить одежды красной, и вообще русского платья, а с русскими никаких отношений не иметь. А с полвека назад появились еще "липопоклонники". Те против и старой веры вотяцкой, и Христа с Магометом не признают. Поклоняются священным липам, и пивом возлияния совершают. Русских и татар чураются, как огня, чтобы не оскверниться.
- А как же жертвоприношения вотяцкие? - спросил Петька. - Я уж тут столько всего позаписывал - на роман с продолжением хватит! Куда там Франкенштейну! Все кругом говорят, что вотяки людей в жертву идолам приносят! Даже Прасковьюшка в то верит!
Монах ласково улыбнулся Шевыреву лучистым своим глазом, точно мать нашалившему ребенку.
- Прасковьюшка - это, разумеется, авторитет. Но, позвольте, друзья, я приведу вам одну цитату, - сказал он и достал из глубокого кармана, нашитого на грубом подряснике, зачитанный пухлый томик. - Под руками у меня сочинение известного апологета христианства Тертуллиана, писателя конца второго века, учителя святого Киприана, чтимого и нашей церковью. На 18-й странице своей "Апологии христианства" он, между прочим, пишет следующее: "Говорят про христиан, что во время наших таинств умерщвляем дитя, съедаем его, и после столь ужасного пиршества предаемся кровосмесительным удовольствиям, между тем как участвующие в пиршестве собаки опрокидывают подсвечники и, гася свечи, освобождают нас от всякого стыда…"
- Но как же, все говорят… - не унимался Петька, и брат Пимен осторожно, но настойчиво взял его за руку, прося выслушать.
- Тот же Тертуллиан продолжает: "Одна молва в состоянии нас обвинять!" и тут же прибавляет: "Но свойство молвы всему свету известно. Один из ваших же римских поэтов именует ее злом, быстрейшим из всех зол. Почему именует он ее злом, если не потому, что она всегда почти обманчива? Она и тогда даже обманчива, когда возвещает истину, потому что всегда ее искажает, или уменьшая, или же увеличивая. Не говорим уже: "слух носится, что такое-то дело случилось в Риме", но просто: "то-то случилось в Риме"! Темнота и неверность происхождения молвы сопровождаются столь общей оглаской, что никому и мысль не приходит узнать, не заражен ли корень ее ложью. Это, однако же, случается, или по зависти, или по сильному подозрению, или по свойственной людям склонности ко лжи!".
Плавная спокойная речь и повествования о нравах язычников неожиданно подтолкнули Кричевского к решительному действию, которого ему так не хватало в этом расследовании.
- Голубчик, брат Пимен! - попросил Константин Афанасьевич, с некоторым усилием называя Ваську Богодухова его монашеским именем. - Надобно мне ехать в Старый Мултан чтобы прояснить дело. Нравы здесь далеки от привычных мне, и языка я вотяцкого не знаю. Вот если бы ты мне послужил провожатым! Если, конечно, устав монастырский тебе позволит в столь тревожное мирское дело ввязываться…
- Так ведь я затем и приехал, Костенька! - ласково произнес монах. - Мне отец-настоятель наш такое послушание назначил. Пресвятая православная церковь тоже весьма заинтересована в выяснении сути этого мрачного убийства, а я отца Мавродия заверил, что ты как раз тот человек, который непременно правды доищется.
- Замечательно! - обрадовался Кричевский и даже привстал, положив ладони на сухие, но крепкие плечи брата Пимена. - Я с тобой всю подноготную там выищу! Завтра же едем!
- Не преувеличивай, брат, - сказал монах. - С Божьей помощью, мы сделаем, что сможем. Край, который ты желаешь исследовать, весьма обширен и дик.
- Ребята! - растерянно сказал Петька Шевырев, блестя стекляшками очков и граненой стопкой в руке. - А как же я?! Суд же послезавтра! Карабчевский давеча намекал, что разобьет обвинение в пух и прах! Я не могу ехать!
- Так и слава Богу! - хлопнул его по плечу Кричевский, отчего расслабленный журналист едва не съехал со стула на пол. - Оставайся, пиши репортажи! Скажу тебе по секрету, такое обвинение, как Раевский состряпал, не грех и разбить!
II
Выехали затемно: требовательный и обстоятельный брат Пимен обо всем позаботился, и растолкал Кричевского, когда еще стояла глубокая ночь. Не поспела бричка покинуть двор, как какой-то неузнаваемый в темноте человек, бросившись под ноги коням, закричал:
- Стой! Куда! Я с вами еду! - и, дыша перегаром, полез в бричку.
Уже Кричевский вознамерился столкнуть назойливого гуляку с подножки, когда звездное небо блеснуло на стеклышках очков, и сыщик признал в нахале пьяненького Шевырева.
- Я корреспондента "Вятских ведомостей"… того! Уговорил! - гордо сообщил Петька, плюхаясь на сидение рядом с полковником, показывая ему порожний штоф. - Он за моей фамилией телеграммы с процесса в Питер слать будет! А я пока с вами! Вы рады? Со мною не соскучитесь!
Выпалив это многозначительное обещание, утомленный переговорщик выбросил штоф в песок, завалился навзничь в углу экипажа, задрал ноги в грязных башмаках на поручень и захрапел.
- Аминь! - завершил эпитафию над телом Кричевский. - Брат Пимен, может, вернемся да уложим героя у меня в комнате? Пусть себе проспится?
Монах улыбнулся с козел, нависая над вольно раскинувшимся телом:
- Грешен себялюбием, но я вас обоих столько лет не видел, да еще невесть когда даст Бог свидеться. Возьмем его с собой. Он ведь так старался! Прикрой его пологом, да душегрейкой моей - они там, под сидением - и пускай себе спит.
Они покинули город в темноте, а когда взошло по правую руку солнце, въехали под своды дремучего леса, тянущегося на много сотен верст кругом, прерываемого полянами да пашнями вокруг редких деревень.
- Расскажи мне про язычество вотяцкое, - попросил Кричевский монаха, чтобы развеять беседой дорожную скуку. - Какие боги у них, какие обряды бывают? Видал ли ты сам что-нибудь подобное мултанской истории?
- Язычество - детство человечества, - охотно отвечал брат Пимен. - А в детстве, если помнишь еще, все кругом - тайна, все - загадка. Каждый куст таит божество. Вотяки - они только с виду на одно лицо, а на деле разные, и боги у них разные. В Мултане южные вотяки, у них главный бог - Киреметь, как у чувашей. Молятся ему на мольбищах, называемых киреметищами. Для духов верхних они на буграх, называются Хартон, для духов нижних они в низинах, на болотах, называются Сартон. Один наш священник-вотяк все пытается вывести, что Киреметь есть воплощение Христа! Уж епископ на него епитимью суровую за ересь наложил.
Брат Пимен взмахнул вожжами, легко хлопнул лошадок, бегущих почти беззвучно по мягкой весенней земле.
- Обряд языческий по разным поводам бывает, - продолжал он, глядя вперед, на пустынную лесную дорогу. - Есть "вожодыр" - праздник зимнего солнцеворота. Есть в честь бога плодородия Кылдысина. Есть посмертные обряды, есть при рождении. Состоят они из молитв богам и предкам, принесения в жертву животных и птиц, и жертвенного пира. Поют, танцуют, на молитвенных гуслях "бодзим-крезь" играют. Пьют кумышку - это водка такая из тростника. Жрец молитвы читает, внутренности жертв жарит. А жрец у вотяков прозывается "вэщащь". Вещий.
- А про людские жертвы слыхал что-нибудь? - спросил Кричевский, наслаждаясь видами сочной зелени, вдыхая густой, пьянящий хвойный воздух, точно во время прогулок их с Верочкой по аллеям Павловского парка.
- Много быличек ходит вокруг, - осторожно сказал брат Пимен. - Язычники сторонятся всех, на мольбища свои чужих не допускают - оттого и слухи. Не зря же я тебе Тертуллиана вчера зачитывал. В моих странствиях по землям вотяцким единожды был при мне случай ритуального убиения стариков-родителей сыном, по их же настоянию. Но это все не так вовсе выглядело, как в Мултане, да и обычай этот умер уже с последними его адептами. Более же ничего достоверно сказать не могу тебе.
- В показаниях вотяцких много несвязного, - вздохнул Кричевский, отвечая скорее мыслям своим. - Вот, двое из них через день после убийства идут в лес с берестяными пестерями за плечами - якобы, по ягоду. Но, скажи на милость, какая ягода в начале мая? Я, хоть и горожанин, а в это поверить не могу. А Раевский, конечно, предполагает, что они голову Матюнина с огорода в пестерях выносили.
Неожиданно где-то неподалеку раздался густой, хриплый, грозный рев. Ему ответил другой, поодаль. Лошадки монастырские запрядали ушами, сбились с рыси. Монах успокоил их голосом, чмокнул губами.
- Это сохатый молодой ревет, - ответил он на немой вопрос Кричевского. - Сейчас время гона. За самок самцы бьются. В другую любую пору этот зверь таится, а сейчас опаснее медведя.
- У меня револьвер есть, - похлопал себя по карману сыщик.
- Из револьвера лося не убьешь, ранишь только, - сказал брат Пимен. - Я же предметов смертоубийственных не держу - такое в нашем братстве правило.
- Что ж - так и бродишь по лесам с Евангелием одним? - изумился полковник монашескому подвигу. - А волки? А людишки всякие лихие? Неужто не страшно тебе, Васька?
- Господь мой - надежда моя и опора, - просто сказал монах и перекрестился. - Хранит по сей день, как видишь.
Константин Афанасьевич другими глазами поглядел на близкие чащи, со всех сторон обступившие узкую дорогу, представил, как бредет по ним в одиночестве брат Пимен со своею котомочкой, в которой кусок хлеба да Священное Писание, и подивился его мужеству.
- Удивительно! - сказал он. - Это тебе не английский парк! Там, в Петербурге, совсем другая жизнь! Электричество, броненосцы на рейде, революционеры с бомбами! А тут - первобытный край какой-то, и все это - Россия! Как же править такой страной?
- Словом Божьим, - ни на миг не задумываясь, ответил монах. - Здесь многое умом и привычками нашими не понять, только сердцем. Мы невинность дочерей и жен наших бережем, а у вотяков, напротив, парень до свадьбы непременно должен девице ворота сломать, да одежду, кровью запачканную, на обозрение всеобщее выставить. Тогда только замуж она за него пойдет. Можешь ты себе такое представить в деревне где-нибудь под Воронежем?
Кричевский искренне поцокал языком.
- Скажи, нет ли у вотяков какого-нибудь божества в виде медведя-гондыря? - поинтересовался он, помня вчерашнюю короткую встречу с обвиняемым Кондратьевым. - Или, может, род такой есть, который медведю поклоняется и священным животным его почитает?
Брат Пимен молчал некоторое время, припоминая многочисленные странствия свои по Вотскому краю, потом сказал:
- Не встречал я поклонения медведю, да и вообще животным. Зоотерику вотяки миновали уже давно, и "воршуды", хранители их, в людском облике только. Изображений медведя у них, конечно, много - и на одежде есть, и в утвари домашней. Сказки есть про гондыря, пословицы… - монах усмехнулся. - Слышал одну легенду, как вотячка подтирала себе зад блинами, и бог ее за это превратил в медведя. Они, скорее, медведя приносят в жертву после охоты, чем молятся на него.
- А как они на него охотятся? - поинтересовался Кричевский.
- Всяко! - отозвался с козел монах, отчего-то привставая, пристально вглядываясь в чашу по сторонам. - "Башмаки" ставят - это дупла такие с приманкою, изнутри гвоздями утыканные. Зверь лапу засунет - а обратно никак. "Качели" вешают возле бортей с пчелами. Топтыгин любит качаться на всем - да и срывается с них прямо на колья. Лабазы ловчие… Да и просто с ружьишком, кто побогаче.
- Я вот думаю все, - сказал ему доверительно сыщик, - коли мы такие разные во всем, можно ли судить их по нашим цивилизованным законам, когда у них законы свои? Справедливо ли это?
Он не успел высказать мысль свою. Брат Пимен резко натянул вожжи, и храпящие лошади встали, как вкопанные. Из-за широкого куста орешника выглянула горбатая морда с тощей бородою, с налитыми кровью глазами, с пеной на отвислых губах, украшенная развесистыми рогами. "Господи! Так, должно быть, выглядит дьявол!" - успел подумать Кричевский.
Лось, близоруко вглядываясь в лошадей и бричку, медленно вышел на дорогу и встал прямо перед ними, шагах в пяти. Только теперь стало ясно видно, какой это громадный зверь: фыркающие, прядущие ушами гнедые головами были ему едва на уровне лопаток. Желтые клочья пены сорвались с волосатой нижней губы, упали наземь.
- Отче наш, иже еси на небеси!.. - отчетливо и громко произнес слова молитвы монах, осторожно сходя с козел.
- Стой! - зашептал ему Кричевский, ловко достав оба револьвера, наводя их в широкую грудь животного и понимая, что такого и впрямь револьверною пулей не сшибешь. - Васька, назад! Не ходи к нему!
- Не двигайся, Костенька, - отвечал ему монах, не оборачиваясь, не сводя глаз с свирепого самца. - Копыт его передних берегись пуще рогов! Он копытом волку хребет с одного удара ломает! Уходи в лес! - крикнул он зверю. - Мир тебе, дух лесной! Уходи с Богом!
Монах медленно прошел вперед и взял лошадок под уздцы. Шапочка его едва достала бы до лосиной морды. Он по-прежнему читал молитву, и голос его был тверд и спокоен.
Лось попятился на шаг, составил вместе копыта шириною с ведро, присел на вислый зад, готовясь к нападению. Брат Пимен встал перед лошадьми, раскинув руки крестом. Зверь начал медленно сгибать шею, опуская голову с тяжелыми тупыми рогами. Кричевский поднял оба револьвера на уровне глаз, готовый палить.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, как вдруг где-то поодаль, за спиною у них, заревел другой самец, очевидно, соперник. Тотчас лось, вставший у них на пути, выпрямился, расставил ноги, задрал башку и, в свой черед, огласил окрестности низким трубным воем, напугавшим бы и льва. А в ответ ему из брички, из-за напряженной спины Кричевского, раздались звуки самые неожиданные.