* * *
В Керчи французы высадили всех своих временных пассажиров, кроме полковника Горецкого. Видно было, что союзникам не терпелось избавиться от этих "russe terrible". Капитан Жиро с презрительным выражением на холеном лице наблюдал за их высадкой и распорядился немедленно произвести на корабле генеральную уборку. Впрочем, вытерев с палубы следы грязных сапог, французские матросы не смогли убрать с миноносца неуловимое ощущение тоски, подавленности, отчаяния, оставленное на "Сюркуфе" солдатами разбитой и преданной деникинской армии.
Керчь кипела и бурлила. Улицы и набережные были полны озлобленными изверившимися добровольцами. Казаков попадалось мало – значительная часть донцов, не подчинившись приказу Деникина, ушла не в Новороссийск, а в Грузию, где правительство меньшевиков многих из них вскоре выдало красным, а многие кубанцы разбежались по своим домам.
Госпитали и лазареты ломились от раненых, легких уже давно не брали, и они слонялись по городу в толпе однополчан. Вся эта голодная, почти неуправляемая масса, оборванная, почти безоружная, мало напоминала победоносную Добровольческую армию минувшей осени, едва не дошедшую до Москвы в героическом сентябрьском наступлении.
Проталкиваясь сквозь толпу на одной из приморских улиц, Борис увидел знакомое лицо.
– Осоргин! – окликнул он высокого бледного офицера в простреленной кавалерийской шинели.
– А, господин поручик, – Осоргин улыбнулся обычной своей кривой улыбкой, напоминающей волчий оскал, – не рассчитывал здесь вас встретить! Думал, вы с вашим таинственным покровителем давно уже в Константинополе, а то и в Париже!
– Зря вы так, поручик! Я такой же солдат, как вы, и прошел всю эту кошмарную дорогу от Ценска до Новороссийска. Да и полковник, которого вы помянули, тоже здесь в Крыму. Я только сейчас приплыл на "Сюркуфе"… – А, так вас союзнички с комфортом доставили! А нас везли на "Святополке", как овец, друг к другу вплотную, не повернуться, не переступить. Человек сознание теряет, а упасть некуда – так и стоит со всех сторон сжатый… Может, и мертвые стоя плыли… Хорошо хоть перед посадкой не ели – не пили, а то ведь по нужде не выйдешь, почти двое суток терпеть пришлось!
– Мне кажется, об этой эвакуации наши отцы-командиры вовсе не подумали, – вставил Борис, вполне разделявший в данном случае знаменитую осоргинскую злобу, – транспорты в Новороссийске не были готовы, а что и было – так стояли и ждали неизвестно чего… – И вообще удивляюсь, как мы доплыли! – продолжал Осоргин. – На полпути попали под шальной огонь красного орудия, люди на палубе шарахнулись, и наша посудина чуть не перевернулась. Хорошо, капитан, решительный человек, так рявкнул на людей, что сразу панику прекратил. А снаряды красных все равно не долетали, чересчур далеко было.
– Значит, флотские командиры не виноваты в провале эвакуации. Все зло – в высшем командовании, в генералах. Они в ответе за всех погибших, за всех, оставленных на убой.
Осоргин посмотрел на Бориса заинтересованно, новыми глазами и, подойдя к нему ближе, вполголоса сказал:
– Я вижу, вы стали мыслить так же, как я. Честно говоря, прежде я вам не доверял… Но, впрочем… – и словно бросаясь в ледяную воду, он заговорил:
– Есть человек, капитан Орлов. Он объединяет вокруг себя офицеров, которые больше не в состоянии терпеть генеральский произвол, бездарность, эгоизм. Он хочет создать новую армию, освобожденную от высокопоставленных предателей, которые думают только о себе, о своей шкуре, о своих богатствах, предавая подчиненных. Сейчас он в Симферополе, создал там отряд, контролирует положение в городе. Я собираюсь к нему. Едем со мной!
В это время к разговаривающим подошел Алымов. Борис повторил для него слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:
– Ну что ж, поглядим, что за птица этот Орлов.
* * *
В Симферополе царили относительный порядок и болезненное лихорадочное возбуждение. Молодые офицеры на каждом углу ругали Деникина и говорили о том, как славно будет воевать без предателей-генералов. Только два имени произносились с уважением: капитана Орлова, признанного лидера младшего офицерства, и генерала Слащова – победителя в перекопском бою, защитника Крыма, которого все признавали человеком чести и бессребреником. Капитан Орлов заявлял своим сторонникам, что Слащов – его единомышленник и что он, Орлов, действует с одобрения Слащова.
Прибыв в Симферополь, Борис и его спутники узнали, что Орлов совместно с членом императорской семьи князем Романовским, герцогом Лейхтенбергским, взяли власть в городе в свои руки и арестовали военного коменданта, губернатора и находившихся в Симферополе генералов. Арест был произведен именем Слащова.
В тот же день из Джанкоя пришла телеграмма:
"Немедленно освободить арестованных. За неисполнение этого приказа взыщу лично. Отряду Орлова построиться возле вокзала для смотра. Выезжаю в Симферополь. Слащов".
* * *
Грязно-зеленый броневагон медленно вылез из-за беспорядочного скопления товарных составов. Ряды орловцев заволновались.
– Не посмеют по своим стрелять! – выкрикнул кто-то в глубине строя.
Показался весь бронепоезд – короткий, без орудийных платформ. Тяжело лязгнув, он остановился, распахнулась блиндированная дверь, на перрон выпрыгнул солдат, откинул лестницу, и по ней быстрым шагом спустился высокий бледный человек с выпуклым лбом, ярко-красными губами и пылающим взглядом, в длинной шинели с золотыми генеральскими погонами. Широким тяжелым шагом, обметая ноги полыми шинели, он устремился к взволнованным рядам добровольцев. Следом задним едва поспевал молодой ординарец с нежным и одновременно жестоким лицом.
Деревянная коробка маузера болталась на боку ординарца и била его при каждом шаге. Борис почему-то не мог отвести взгляда от этой коробки.
Генерал, стремительно вышагав на середину перрона, оказался против самого центра орловского отряда и яростным, обжигающим горло голосом заговорил:
– Солдаты! Сейчас, когда на крымских перешейках решается судьба России, когда третий корпус бьется там с огромной силой красных, когда дорог каждый штык, каждая шашка, каждый патрон, – сейчас вы находите возможным поднимать мятеж, отрывая меня с фронта, где я необходим, отрывая с того же фронта силы… Внезапно генерал увидел в строю перед собой знакомое лицо. Выхватив узнанного человека взглядом, как железной рукой, он скомандовал:
– Прапорщик Унгерн! Выйти из строя!
Рыжий коренастый прапорщик, сильно хромая, но стараясь печатать шаг, вышел и остановился перед генералом.
– Прапорщик! Вы были со мной в кубанском походе, были со мной в первом крымском десанте. Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов прятался от пуль?
– Никак нет! – чистым и радостным голосом выкрикнул Унгерн.
– Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов бросал своих солдат? Видели, чтобы Слащов отделял себя от армии, занимался интригами и мародерством, когда его солдаты проливали кровь?
– Никак нет! – ответил прапорщик еще громче и еще певучее, чем прежде.
– Так почему же сегодня вы с теми, кто не исполняет моих приказов?
Борис почувствовал, что у него на глазах творится черная магия. Слова Слащова не имели почти никакого смысла, но их интонация, горячий голос, которым они произносились, и само лицо молодого генерала так действовали на солдат и офицеров, что им невозможно было не верить. Ордынцев понял, что сейчас сам он готов делать все, что прикажет ему Слащов. То же самое выразил прапорщик Унгерн:
– Я всегда буду с вами, господин генерал! Нас возмутило предательское поведение старших начальников, ужас отступления и эвакуации… – Вы солдаты, а не гимназистки! – прогремел Слащов, обращаясь уже ко всему орловскому отряду. – Солдат не может копить обиды! Он защищает Родину, исполняет долг и подчиняется командиру! Крым – последняя пядь русской земли, которую мы защищаем! Если вы верите мне, если вы верны присяге, идите на фронт, на Перекоп! Орлова передайте мне, я отдам его под суд, а сами – на фронт! В рядах орловцев произошло замешательство, и раздался чей-то растерянный голос:
– Господин генерал, Орлов сбежал!
– Вы видите, какого человека хотели поставить над собой? – Слащов говорил, обращаясь к каждому в отряде. Голос его стал мягче и доверительнее, и от этого еще увеличился его магнетизм. – Орлов неудачник, не подвинувшийся за время войны выше капитана, но с самомнением и самолюбием наполеоновским. Я понимаю ваши чувства. Вас предавали многократно, но вы солдаты, и вы должны быть выше этого. Еще раз повторяю: никому из вас не будет предъявлено каких-то обвинений, вы были обмануты Орловым и его присными. Вернитесь в строй, исполняйте долг, защищайте Россию!
Красивый ординарец за спиной Орлова первым молодо и звонко закричал "Ура!"
– и весь отряд подхватил за ним.
Слащов оглядел строй, подозвал к себе старших офицеров, отдал распоряжение и вернулся в вагон. Его ждали на фронте.
Глава 5
В Севастополе на Корабельной стороне, на улице Николаевской, в маленьком беленом домике с тремя окнами, выходящими на улицу, собиралось совещание подпольного комитета. Хозяин дома, одноногий сапожник Парфенюк, являлся одновременно участником подполья, считался надежным человеком и пользовался безграничным доверием товарищей. На нынешней явочной квартире собирались впервые. Раньше заседания проходили на Екатерининской в доме у вдовы околоточного Авдотьи Саламатиной. Домишко ее стоял в глубине сада, к тому же одна калитка выходила на Екатерининскую, а другая – в небольшой безымянный переулок, откуда без труда можно было проскочить на совершенно другую улицу, Варваринскую. И хотя сама вдова в силу своего положения бывшей жены околоточного доверия у комитета не вызывала, дом ее располагался очень удобно, так что подпольщики пользовались бы этим местом для встреч и дальше, если бы не случилось досадной неприятности, а именно: в доме напротив по той же Екатерининской улице открылся бордель. Теперь поздним утром скучающие девицы в неглиже выглядывали из окон и задевали прохожих, а также пялились на окна напротив, и, разумеется, от их нахальных глаз не ускользнул бы тот факт, что в домике вдовы собираются раза два в неделю посетители, преимущественно нестарые мужчины. Девицы могли бы заподозрить конкуренцию. А вечером на Екатерининской творился и вовсе форменный кошмар: подъезжали экипажи, слышались крики пьяных офицеров, визг девиц и хлопки шампанского. Словом, тихая Екатерининская улица совершенно перестала подходить для опасного дела, и пришлось срочно менять квартиру, чему вдова Саламатина безмерно огорчилась. Решили перебраться к Парфенюку, который в целях конспирации отправил жену в деревню.
Верхушка членов большевистского подполья состояла из девяти человек.
Необходимо было иметь нечетное число членов, так как решения принимались голосованием.
Собирались поодиночке, петляя и оглядываясь по сторонам, чтобы не привести хвоста. В качестве пароля сапожник выставил в одном из окон горшок жениной пышно цветущей герани. Если герань спокойно розовела на мягком мартовском солнышке – значит, все в порядке и можно заходить.
Пятеро членов комитета были в сборе, дожидались четверых, в том числе председателя товарища Макара. Хозяин на кухне разжигал самовар, хозяйственный Семен Крюков – рабочий из портовых доков, который занимался в основном агитацией, – вынимал из буфета чашки и колол сахар на мелкие кусочки. Двое, что заведовали подпольной типографией – Гольдблат и Якобсон, – держались в сторонке. Гольдблат рассматривал фотографии на стенке в одной общей рамке, а Гришка Якобсон – молодой кудрявый парень в черной сатиновой косоворотке, скорчившись на стуле, читал книжку. Последний присутствующий в комнате – бывший унтер-офицер Иван Салов, он считался руководителем разведывательной работы среди военных, – скучал у окна, изредка посматривая на улицу сквозь щелочку в занавеске.
– Что-то скучно мне! – Салов встал и потянулся с хрустом. – Ты бы, хозяин, водочки, что ли, на стол поставил, а то с ума сойти можно, дожидаючись.
Сапожник буркнул из кухни что-то неодобрительное и неразборчивое.
Остальные никак не отреагировали на слова Салова, только Гриша Якобсон оторвался от книжки и подумал про себя, что таким, как Салов, сумасшествие не грозит, им сходить не с чего. Но вслух ничего не сказал.
Раздались легкие шаги, кто-то потоптался в сенях, и в комнату вошла, разматывая платок, Антонина Шульгина – товарищ Тоня, как звали ее в подполье.
Она держала связь с другими организациями, с Ялтой и Симферополем.
– Здравствуйте всем! – весело проговорила она, блестя голубыми глазами.
Салов оживился, взгляд его подернулся масляной поволокой, он подскочил было к девушке, намереваясь помочь ей снять пальто, но глаза ее при виде Салова мигом потемнели не то от гнева, не то от какого-то нехорошего воспоминания, она твердо отвела его руку и отошла к столу, бросив мимолетный взгляд в осколок зеркальца на комоде, который, как и пышно цветущая герань, говорил о том, что в маленьком домике на Николаевской улице в недалеком прошлом жила женщина, и следы ее пребывания еще не успели исчезнуть. В зеркальце отразились два синих Тониных глаза, чуть вздернутый нос и пухлые розовые губы на чистом лице. Чтобы мужчины не подумали, что Тоня легкомысленная кокетка, она поскорее нахмурила брови и отошла от зеркальца.
Хлопнула дверь так, что домик содрогнулся, и, едва протиснувшись в низкую дверь, вошел человек, обветренное красно-бурое лицо которого и старый бушлат говорили о том, что человек этот имеет отношение к морю.
– Кого ждем? – гаркнул он.
– Товарища Макара и этого, нового… – Салов поморщился, – как его… которого прислали… – Борщевский – назвала Тоня, – Антон Борщевский.
– Что за птица? – пробасил матрос.
– Прислали неделю назад из Симферополя для подпольной работы, – объяснила Тоня. – Ты, товарищ Кипяченко, на прошлом заседании не был, вот и не видел его.
Мандат у него от Крымского подпольного комитета, от самого товарища Мокроусова.
* * *
– Фу-ты ну-ты! – фыркнул матрос, но заметил, как неодобрительно посмотрел на него пожилой Семен Крюков, рабочий из доков, и замолчал.
Оставшиеся двое подошли одновременно. Пока товарищ Макар неторопливо снимал в сенях свой белый полушубок, Антон Борщевский, достаточно молодой человек, смуглый, с черными длинными волосами, вбежал в комнату и, не здороваясь, напустился на хозяина.
– Вы что – с ума сошли?
– А что? – оторопел тот.
– Что вы сделали с окнами?
– Выставил опознавательный знак в виде цветка, как вы говорили на прошлом заседании.
– А занавески, зачем вы задернули занавески?
– Как зачем? Чтобы не было видно, чем мы занимаемся!
Борщевский сел на стул и сложил руки на груди.
– А вы, простите, по профессии – сапожник?
– Так точно, – отвечал Парфенюк, хоть ему и очень не нравился издевательский тон Борщевского.
– Так, стало быть, об эту пору, то есть днем, вы должны работать, то есть сапоги тачать?
– Оно конечно, – не мог не согласиться Парфенюк.
– А как, простите, вы можете работать, если все окна наглухо завешаны?
– Ну, мил человек, – лениво протянул Салов, – что ты к нему пристал? Ну, может, он сегодня не работает, может, он в запое… – А что тогда делаем здесь мы – вся компания? – рассердился Борщевский. – Стало быть, вот как это выглядит со стороны: в домик сапожника поодиночке собираются люди и что-то делают там при задернутых среди бела дня занавесках.
Да тут не то что филер из контрразведки, тут самая глупая соседская баба сообразит, что дело нечисто!
В это время в комнате появился руководитель севастопольского подполья товарищ Макар. Росту он был невысокого, но плечи достаточно широкие, и это, вкупе с неторопливыми движениями и негромким разговором, производило впечатление какой-то скрытой силы. Чувствовалось, что человек этот твердо знает, чего хочет, но вот чего он на самом деле хотел, знал только он один, и никого в свои тайные мысли товарищ Макар посвящать не собирался. Он спокойно разглядывал горячившегося и разговаривающего на повышенных тонах Борщевского, и в маленьких близко посаженных глазках его стояло непонятное выражение.
– Товарищи! – воскликнул Борщевский. – По-моему, вы недооцениваете всю важность подпольной работы. Осторожнее надо быть и аккуратнее, соблюдать конспирацию. Не нужно недооценивать контрразведку, там работают отнюдь не дураки!
– Ты к чему это клонишь? – вдруг зарокотал матрос. – В контрразведке, говоришь, не дураки, а мы, значит, – дураки?
– А вы, собственно, кто, товарищ? – оглянулся Борщевский. – По-моему, мы раньше не встречались… – Не встречались, – протянул матрос, разглядывая его в упор. – А жаль. И я, значит, буду Федор Кипяченко.
– Товарищ Кипяченко у нас руководит всей подрывной работой, – вставила Тоня, и от ее свежего звонкого голоса разошлись облака тревоги и неприязни, что начинали сгущаться в комнате.
Борщевский протянул матросу руку, и тот пожал ее, чуть помедлив.
– Правильно говорит товарищ Борщевский, – донеслось с порога неторопливое, – аккуратнее нужно к работе относиться. Враг, товарищи, не дремлет. А сейчас, раз все в сборе, то закрой, товарищ Парфенюк, двери и занавески отдерни. Пусть все знают, что нам скрывать нечего.
Когда все расселись и отхлебнули чаю, председатель комитета обвел присутствующих внимательным взглядом маленьких близко посаженных глаз и начал негромко:
– Положение, товарищи, в городе очень тревожное. Работа комитета проводится успешно. Наши воззвания к войскам и населению печатаются часто и расклеиваются аккуратно на видных местах. Рабочие, товарищи, должны знать правду о положении на фронте, о наступлении красных. Вот, товарищ Гольдблат, – он достал из кармана и протянул руководителю типографии свернутый лист бумаги, – это последняя оперативная сводка белых о положении на фронтах. В ней сообщается, товарищи, о том, что на сторону красных переходят целые дивизии Колчака, о взятии его в плен. Как всегда, товарищ Гольдблат, сделай, пожалуйста, специальное добавление к сводке от нашего подпольного комитета, где разъясняется вся бесцельность дальнейшей борьбы с красными.
– Сделаю, – кивнул Гольдблат.
– Дальше, Семен Ильич, как у тебя в доках, какие настроения у рабочих?
– По-разному, – хрипло ответил Крюков, – но работаем, агитируем, на морском заводе есть толковые люди… Но надо бы оратора какого поголосистее, а то в прошлый раз прислали какого-то жидковатого.
– Вот Антонину возьми, у нее голос звонкий, – предложил Салов.