Пробудил Викентия Алексеевича тяжелый дух немытых тел и перегара. Он с трудом поднял отяжелевшие веки - над ним, под закопченным потолком, в табачном дыму висел этот животный смрад и казался почти осязаемым. Убежденный гигиенист, правовед лежал на грязном топчане в каком-то убогом помещении, рядом валялась засаленная, расплющенная подушка без наволочки, в бурых пятнах от раздавленных клопов! Охваченный отвращением, с нарастающим чувством тошноты, Думанский уселся на своем "аскетическом" ложе, обхватив руками голову, которая точно росла и вот-вот готова была лопнуть. "Господи, Господи, как меня занесло в этот вертеп? Неисповедимы пути Твои. Никогда бы не подумал, что окажусь в ночлежке… Сейчас ведь стошнит, чего доброго… Тьфу! Не подцепить бы какую-нибудь гадость… Но какое же убожество! Эти люди вокруг - немытые, нечесаные, нетрезвые… И ведь не тюремный барак - никто их насильно сюда не гнал, спят безмятежным сном… Выходит, им большего в жизни не нужно?! Не понимаю, ничего не понимаю!" Его блуждающий, ищущий хоть какого-то объяснения этому кошмару полубезумный взгляд различил наконец огонек лампадки перед небольшой иконой, почти под самым потолком. Спаситель сострадательно взирал на "человеков", безмолвно благословляя их сон. Викентий Алексеевич поспешил перекреститься - страх Божий охватил его.
Он выбрался на улицу в надежде вдохнуть свежего воздуха, но и здесь пришлось зажать нос - даже ветер был полон миазмами. "Значит, где-то рядом Горячее поле. Ничего не скажешь - места "заповедные"!" - Думанский сориентировался в бескрайнем петербургском пространстве. Ему вспомнились слова покойного инвалида о том, как душно в "столице". Думанскому захотелось помолиться об "убиенном", но вдруг он понял, что даже не знает имени новопреставленного раба Божия. Стало еще тяжелее на сердце - хотелось только скорее умчаться отсюда, очиститься, стряхнуть с себя морок ужасной ночи и найти хоть какое-то успокоение, хотелось забвения…
На счастье, Думанский увидел извозчичьи сани, остановил их отчаянным окриком:
- Эй! Ради Бога, гони в город! В город, да побыстрее. Проклятая вонь!
Внимательно оглядев клиента, охочий до бесед "ванька" попытался поддержать разговор и не спешил:
- Это ишо ничаво! Вот у нас в дяревне…
Викентий Алексеевич нетерпеливо забрался в сани, угрюмо оборвал:
- Молчи, деревня! Тобой пахнет! Гони давай, рубль получишь.
Думанский был доведен до скотства - в другое время он не стал бы грубить извозчику. Возница смотрел на него недоверчиво, но без обиды. Адвокат порылся в карманах, не глядя протянул тому первую попавшуюся кредитку. Ловко спрятав деньги за пазуху, извозчик весело воскликнул:
- Да разве ж я против? Целковый! Эва! За целковый я мигом! - И тронул так, словно у него выросли крылья. Викентий Алексеевич сам почувствовал облегчение, когда сани понесли в сторону Обводного и, подобно пламени свечи, вспыхнула впереди золоченая луковка белоснежной колокольни Новодевичьего монастыря.
Отпустив извозчика возле своего дома, уверенный, что самое страшное позади, Думанский направился к подворотне.
"Приведу себя в надлежащий вид, и тотчас - к Молли. Я должен сообщить о несчастье!" - решил адвокат. Увидев дворника в картузе и фартуке с привычным с детства номером дома на бляхе, Викентий Алексеевич обрадовался старому знакомцу, собрался было пройти во двор, но полновластный хозяин прилегающей к дому территории, подозрительно глядя на адвоката, преградил путь:
- Вы к кому же, господин хороший?
Думанский никак не ожидал такой встречи:
- Как это "к кому"? Что это ты, Василий? Напился, что ли, с утра и своих не узнаешь?!
Дворник обиженно насупился:
- Вы, ваше благородие, господин хороший, может, и барин, и вам с нашим братом можно по всей строгости, но хоть вы культурные, а ни за что ни про что и простого человека обижать не позволено. Я здесь уже сорок годов верой и правдой…
Лоб адвоката покрылся испариной.
- Да ты… Василий, голубчик, ведь я - Викентий Думанский!
- Я Викентия Алексеевича очень даже хорошо знаю, родителей его покойных поминаю. Добрый барин, зря ругаться не станет. Живет у нас, в последнем этаже, верно. Да и дома они сейчас. А вас, сударь, уж извините, не имею чести знать.
Думанский попятился, растерянно разводя руками и шепча:
- Как же это, Василий?
Он остановился в стороне от подворотни, в полнейшем отчаянии: "Да что же такое творится? Уму непостижимо! Всю ночь какой-то бес крутил, а теперь уже и в собственном доме не узнают! Дворник вроде действительно трезв как стеклышко…"
В этот момент Василий проворно распахнул ворота, и на улицу выехал служебный "бенц" Думанского. На заднем сиденье машины сидела супруга адвоката, в меховом капоре, рука об руку с мужем, одетым в то самое пальто и каракулевый "пирожок", что были на Думанском, когда он отправился к Молли.
Викентий Алексеевич кинулся было к автомобилю, пытаясь его остановить, но какое там: оставив на память о себе облачко бензиновых паров, "чудо техники" исчезло за углом. Хватаясь за стены, измученный адвокат побрел вдоль автомобильной колеи. Он глядел себе под ноги, следя за геометрическим узором шин, заметаемым снегом.
Вспомнился другой узор: звезды, циркули… В памяти Думанского оживилась жуткая картина гибели инвалида, поединок на краю провала. Правовед остановился, шатаясь, уставился на свое отражение в витрине какого-то магазина и обомлел: зеркальное стекло отражало растрепанного и запыхавшегося, с безумным блеском в глазах, профессионального вора и убийцу Кесарева!
"А где же я? - подумал Думанский, коченея от ужаса. - Что за дичь? Неужели… Нет, это безумие! Подобная метаморфоза невозможна… Метемпсихозис?! Неужели моя душа теперь обречена жить в теле этого мерзкого субъекта?! Конец! Конец!! Жизни конец!!! Господи, разве так бывает?!" И раб Божий Викентий начал твердить "Верую" - он не желал знать, не хотел верить, что превратился в изгоя Кесарева.
Молитва закончилась, и опять в мозгу всплыло: "Я не Кесарев, но это - не я! Это некое существо, потерявшее человеческий облик. Сейчас бы спасительное омовение, очищение святой водой". Думанский в изнеможении осел на тротуар - его трясло. Викентий Алексеевич поднял к глазам ладони, долго разглядывал пальцы, каждую складочку кожи - это были какие-то неприлично крупные ладони, какие-то лапищи, неухоженные, грубые, пальцы мясистые. Думанский вспомнил хищные когти, вцепившиеся ему в шею: "Руки закоренелого убийцы, а под ногтями еще, возможно, моя кровь! Но ведь это мои руки, раз я их ощущаю? Выходит, я все-таки стал Кесаревым?!" Он отважился опять взглянуть на витрину: лицо в зеркальном отражении было одутловатым, нездорового желтого цвета, правый глаз мутный - Думанский сам чувствовал, что стал хуже видеть: губы были бледные, даже синюшные, во рту какие-то вульгарные коронки желтого металла. Вспомнив о чем-то необыкновенно важном, Викентий Алексеевич стал судорожно ощупывать шею - на нем не было нательного креста!
Ему хотелось плакать. "Креста на мне нет! Какое-то дьявольское наваждение!" Думанский понял, что враг не только отнял у него тело, но посягнул и на самую душу!
Он миновал квартал за кварталом, перекресток за перекрестком, не замечая прохожих, не слыша пронзительных автомобильных клаксонов. Странному прохожему, шепчущему под нос покаянные молитвы, всюду уступали дорогу, извозчики останавливались, почтительно снимали шапки и крестились, как на юродивого.
IV
"Да, у меня теперь мерзкая, грубая харя, но душу-то не отняли, душа-то осталась… Господи, она должна узнать! Непременно должна! Что же тогда за любовь, если ОНА не узнает?! Все сейчас решится, все исправится!" - стучало в голове у несчастного Думанского, когда тот настойчиво звонил в дверь квартиры Савеловых. Минуты ожидания тянулись как часы: "С ней тоже что-то стряслось?! Почему не открывают?"
Стоя по другую сторону двери, Молли в раздумье долго разглядывала медную ручку: стоит ли открывать? Кто там еще может быть? "Для Викентия рановато: дядюшкин поезд должен был отойти, кажется, заполночь, значит, он вернулся домой поздно. У него и так нет привычки вставать рано, а сегодня тем более - конечно же, еще спит. Глаша на рынке, но у нее свой ключ… И звонок-то какой странный - нервический звонок! Ничего не понимаю… А вдруг все же он? Вдруг так и не смог больше оставаться дома?!"
Дверь приоткрылась, и Думанский наконец увидел Молли. Выражение лица девушки являло одновременно панический испуг и праведный гнев. Подобную муку он видел прежде только на трагических античных масках. Убийственная мысль обожгла мозг: "Не узнает!"
- Молли! Моя единственная, мое счастье! Постой, я тебе все объясню!
Не надеясь на действенность своих просьб, Викентий очертя голову бросился в квартиру и заметался, не зная, что делать дальше. "Слава Богу, прислуги дома нет! Эта уже побежала бы за городовым".
Увидев ворвавшегося в дом безумца, Молли мгновенно оцепенела - в одетом с крикливой безвкусицей, свойственной, по ее представлениям, посетителям дешевых рестораций и даже трактиров, взъерошенном субъекте она узнала того самого негодяя, который, обхаживая ее покойного papa, набивался к нему в компаньоны, который, видимо, охотился и на Викентия. Несомненно, это был вор и убийца отца - Кесарев! Такой поворот событий был уже выше ее сил: не произнеся ни единого звука, она упала без чувств.
- Молли!!! - вырвалось у Думанского. Казалось, от его душераздирающего крика, эхом разнесшегося по всем уголкам дома, содрогнулись каменные стены. Несколько ошалевших голубей, громко хлопая крыльями, сорвались с карниза огромного окна гостиной.
Викентий бережно подхватил возлюбленную, отнес ее в спальню, осторожно положил на кровать. "Господи! Где же здесь может быть нашатырь?" - пытался сообразить он, однако вовремя понял, что если приведет бедняжку в чувства, будет только хуже: он теперь для нее Кесарев и никто другой. Внезапно хлопнула входная дверь.
- Барышня! Это я! - раздался голос Глаши. - Чегой-то у нас все настежь?
"Ну вот и прислуга…" Адвокат замер, прислушался. Слышно было, как горничная прошла на кухню, что-то тяжело опустилось на пол, вероятно, хозяйственная корзина:
- Ау! Марь Сергевна, где вы?
Улучив момент, Думанский, незамеченный, стрелой вылетел в прихожую, оттуда на лестницу и только в подъезде перевел дух, стараясь умерить бег, чтобы со двора выйти спокойным шагом.
"Господи, Господи, изыми мя из объятий диавольских!" - умолял Викентий Алексеевич, скованный кесаревской плотью. Душа его рвалась в храм. Непременно в Преображенский собор, который Думанский считал своим приходом, хоть в суете и бывал там нечасто, к тому же теперь это имело для него особое мистическое значение.
"Господь предстал на Фаворе перед учениками в Своем подлинном, Божественном обличье. Может быть, Он и меня сделает прежним, подлинным? Избавит от безобразной личины? Ведь Он всемогущ!" - втайне надеялся Думанский. Влекомый надеждой на спасение, он и сам не заметил, как оказался на площади перед белоснежным, классических пропорций собором, окруженным причудливой оградой из позеленевших от времени пушечных стволов, увенчанных золочеными имперскими орлами.
Литургию уже отслужили, и около храма почти никого не было, только хромой нищий медленно пробирался от паперти к воротам да девочка лет шести, в светлой беличьей шубке и капоре, осторожно ступала на те места, где снег был не затоптан, а потом внимательно разглядывала миниатюрные следы, оставленные ее маленькими ботиками. Викентию Алексеевичу почему-то было интересно наблюдать за этой забавной девчушкой. Девочка что-то искала, комически семеня кукольными ножками, и наконец, подобрав веточку, принялась старательно рисовать на чистом снегу.
Викентий Алексеевич подошел поближе, распознал в изображении упрощенные контуры собора: стены, вход, большой округлый купол и малые главки по углам.
"Детский рисунок обычно не так-то просто понять. Значит, я еще не совсем спятил", - подумал Думанский, и ему стало легче. Девочку что-то беспокоило: она пыталась дотянуться палочкой до верхнего края рисунка, но рост не позволял, а испортить свое "творение", наступив на него, она не хотела. По сторонам же снег для нее был слишком глубок. Заметив рядом взрослого дядю, она вопросительно посмотрела на него, а когда тот улыбнулся в ответ, доверчиво протянула ему свою веточку. Викентий Алексеевич дрожащей рукой начертал над куполом восьмиконечный православный крест.
"Я же без креста! - тотчас вспомнил он. - Нужно непременно купить крест!"
- Спасибо, дяденька! - бойко произнесла девчушка, а после осторожно спросила: - А почему у вас ручки дрожат?
- Холодно! - прошептал Думанский, но тут же устыдился своего вранья. - Что-то мне не по себе, деточка… А как тебя зовут?
Маленькая барышня взяла назад "перо", крупными печатными буквами аккуратно вывела по белоснежной поверхности: "Ира". Потом застенчиво протянула палочку Думанскому:
- А теперь ваша очередь!
Он повиновался и написал рядом: "Викентий". "Отчего буквы выглядят так непривычно? Ах да, их сейчас выводит чужая рука… Даже почерк этой сволочи - и тот мне передался!"
Девочка прочитала вслух по слогам и вся просияла:
- А я знаю! Был такой мученик. Мне мама житие читала! Святая Ирина тоже мученица, ее имя значит "мир"… А когда день вашего ангела?
Викентий Алексеевич еще больше заволновался - голова его кружилась.
- Осенью мои именины.
- Пойдемте с нами, дядя! - совсем осмелела девочка. - Вон моя мама с сестрицей гуляют. Мы ее сегодня хотим покрестить!
Возле входа в храм стояла скромно одетая дама с укутанным младенцем на руках и внимательно читала какие-то объявления по приходу, вывешенные на соборных дверях.
- Зачем же я с вами пойду? - грустно спросил Думанский бойкую девчушку, а та, кокетливо чертя по снегу своей маленькой ножкой, выговорила:
- Ну-у, вот я стану больша-а-я… И ты женишься на мне!
"Святая простота!" - поразился Викентий Алексеевич.
- Когда ты станешь большая, я буду совсем старый и совсем противный.
- Она же этого не поймет… - так, словно разговаривал сам с собой, пробурчал под нос ковылявший мимо нищий.
- А вот и нет! - капризно произнесла девочка, топнув ножкой на противного старика. - Дядя всегда будет такой!
Хромой шарахнулся в сторону, а Думанский испуганно переспросил:
- Какой?!
- Красивый и умный! - не задумываясь, выпалила девчушка.
Несчастный адвокат был так растроган, что хотел погладить дитя по головке, но услышал недовольный женский голос:
- Ты что же это, Ирочка? Я сколько раз тебе наказывала - нельзя с чужими разговаривать! Пойдем сейчас же!
Ирочка надула губки, но повиновалась матери. Та властно взяла дочку за руку и повела ее в собор, мимоходом бросив на оборванного старика нищего и заросшего щетиной помятого субъекта сердитый взгляд.
Думанский инстинктивно рванулся за ними в храм. Сотворив три земных поклона у входа, он устремился к свечной лавке. "Сейчас я наконец куплю крестик, поставлю свечу празднику, и, может быть, наваждение пройдет"?!
Надев святой крест, с зажатой в руке самой дорогой свечой, Викентий Алексеевич направился к праздничному аналою. Сильно билось сердце. Приложившись к иконе Преображения, он с отчаянной надеждой глянул в зеркальную поверхность киота. Из стекла на него пялилась ненавистная кесаревская физиономия!
- Да что же это за че…вщина! - невольно вслух вырвалось у несчастного. Он спешно перекрестился, в страхе посмотрел по сторонам - не слышал ли кто? В это время из распахнувшейся алтарной двери медленно выплывал грузный, с копной серебристых курчавых волос батюшка. Важно поправляя на мощной переносице пенсне в золотой оправе, и, как-то нехорошо, самодовольно улыбаясь, он не спеша направился в северный придел. Священник явно слышал восклицание Думанского и, задержавшись возле него, иронически произнес:
- Ну что уставился, голубчик? Не можешь понять, куда попал? Храм это, дом молитвы, и никакой че…вщины здесь нету - нечего тут бояться, батенька!
От такого "пастырского утешения" Викентия Алексеевича передернуло. "Господи, может, мне все это снится"? Едва передвигая отяжелевшие ноги, он направился за священником, игриво - именно так показалось Думанскому - напевавшему рождественский тропарь.
"Батенька", как про себя назвал его адвокат, подошел к матери шустрой девочки и деловито осведомился:
- Ну что, мамаша, младенца-то как будем крестить?
Женщина несколько оробела:
- Да собрались было Фотинией, если благословите, батюшка…
Иерей тяжело вздохнул:
- Нетерпеливая какая! Уж и благослови ее сразу… Не о том речь. Как окунать будем - пяточной или целиком?
- Как благословите… Как положено, батюшка, - повторила женщина. В глазах ее читалось недоумение.
"Первый раз слышу, чтобы крестили неполным погружением. Это у католиков, что ли, такой обряд?" - подумалось Думанскому.
"Батенька" едва сдерживал раздражение, но ответил нарочито спокойно, лишь стекла очков грозно блеснули:
- За первое - пять целковых положено, за второе - полсотни. Ясно, непонятливая моя?
Лицо бедной женщины залил густой румянец.
- Как же так, батюшка? Это же невозможно! Пятьдесят рублей - месячное жалование моего супруга… Простите, у нас сейчас нет таких денег…
Она растерялась, хотела было уйти ни с чем, но Ирочка заплакала, что-то зашептала, держась за материнский подол. Тогда женщина смиренно обратилась к священнику, склонив голову и сложив ладони, как следует:
- Благословите, батюшка, в обратный путь.
Священник, не глядя на прихожанку, спешно помахал перстами в воздухе, брезгливо протянул руку для поцелуя, уже всецело занятый своими мыслями.
К нему подвели тучную барыню в дорогом салопе, толстые пальцы ее были унизаны дорогими перстнями. "Батенька" сразу переменился в лице, заулыбался, посторонился, уступая место важной особе, участливо спросил:
- Что стряслось, моя милая?
С трудом переводя дух, барыня начала исповедоваться:
- Я вот, отец мой, больно уж чревоугодлива. Покушать люблю не в меру. Уж так грешна, в Великий пост все мясцо вкушаю, даже на Страстной. И в Филиппов… В пост-то оно ведь дешевле. И все тучнею и тучнею… Что делать-то, отец мой? Уж освободите от греха, я не поскуплюсь.
"Отец" осклабился:
- Ну, с кем не бывает, все мы люди грешные. Пост-то он, конечно, от Бога, но вот говорят ученые люди, у каждого свой пост - каждый организм сам чувствует, когда ему голодать, когда насыщаться. Правду сказать, в нашем сословии многие тоже греху такому ох как подвержены! Я и сам слаб. Свининка-то, она и в пост сладкая, хе-хе…
А ты иди, милая, с миром и не слушай никого - отпускаю и разрешаю! Святки ж на дворе - разговляйся себе в удовольствие…
Довольная барыня протянула слуге Божию красненькую, он проворно спрятал ее в бездонные недра подрясника.
Внутри у Думанского все кипело. "Что делается. В Божьем-то храме! Какой позор на Святой Руси! До чего дошло!".
Тем временем к иерею за советом спешил уже другой страждущий, по виду - простой мастеровой, но аккуратный, в чистой белой косоворотке.