Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Оно, уже четыре доходит… Сутки назад в это время князь - фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал вообразить, будто сам сидит на том подоконнике. Иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось - сидит, ждет. Шепчет напарнику: "А вдруг не скажет, где ключ?" Тот отвечает одними губами: "Скажет…" И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло.
Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник, и сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
Небо скоро начнет светлеть, но эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.
Когда шестнадцатилетним парнишкой Иван Дмитриевич впервые очутился в Петербурге, он поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.
- А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитрич! - прерывисто дыша, заговорил Сыч. - Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим, и я это по гроб жизни не забуду, что вместе. Что сальцем угостили… Вы доверьтесь мне, Иван Дмитрич! Скажите, чего ждем?
- Погоди, - сказал Иван Дмитриевич. - Скоро пойдем.
- Куда?
- К "Трем великанам".
- К трактиру-то? - еще не веря в свое счастье, спросил Сыч. - Где голову нашли? Не зря, выходит, я ее…
- Цыц! - Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку, чтобы не высовывался.
Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним - Певцов.
- Итальянцы, ваше сиятельство, - громко говорил он. - Конечно же, итальянцы!
За его спиной шуваловский адъютант начал что-то объяснять подбежавшему есаулу, который, слушая, понимающе кивал. Тут же крутился Константинов. Один глаз у него уже начал заплывать, но другой был широко распахнут и блестел, как у светской красавицы, перед балом закапавшей себе атропин. То ли ему передалось общее возбуждение, то ли, забыв о корысти, он предвкушал чистую радость посмотреть, как его бородатому обидчику будут вязать руки.
- Я так и думал, что итальянцы, - не унимался Певцов, помогая Шувалову надеть шинель, - но у меня недоставало улик. Они же ненавидят австрийцев, как болгары - турок. Столько лет под ними сидели. Вот рукав, ваше сиятельство… А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям, он показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.
- Неужели?
- Увы! И пленных расстреливал. Итальянцы должны были ему отомстить. Вендетта!
- Их, наверно, сам Гарибальди прислал, - уважительно сказал адъютант.
- Нет, - с угрюмой уверенностью возразил есаул. - Это папа римский.
- Вместе с конвоем - за нами! - приказал ему Шувалов, залезая в карету.
Рядом с ним сел Певцов, следом втиснулся адъютант с Кораном под мышкой. Константинов забрался на козлы, чтобы указывать кучеру дорогу, Рукавишников прыгнул на запятки. Казаки уже сидели в седлах. Через минуту вся кавалькада скрылась в конце улицы, обдав Ивана Дмитриевича талой жижей из-под колес и копыт.
Он крепче сжал в кулаке сычев трофей - наполеондор из Знаменского собора. Такие же два, принесенные Константиновым, вели Певцова и Шувалова вперед, в гавань. Французский император, покорный воле Ивана Дмитриевича, прочертил им путь своей козлиной бородкой.
"Скачите, скачите, - подумал он. - Агнцы одесную, а козлища ошую…"
Он велел Сычу ждать на улице, сам поднялся на крыльцо, позвонил. Спросил у открывшего парадное камердинера:
- Кошка где?
- Чего-о!
С недосыпу тот уже мало что соображал.
- Кошка…
Она отыскалась в кухне, сидела там на столе, нюхая грязную тарелку. Своего кота Мурзика, чтобы уважал дисциплину, Иван Дмитриевич лупил по усам, если тот вспрыгивал на стол, но эту кошку воспитывать не собирался. Уцепил ее за шкирку и двинулся по коридору. Возле дверей, ведущих из гостиной в спальню, поднес пленницу к дверной петле, прямо ткнул ее туда мордой. Она висела безучастно и смирно, как шкура на крюке. Пришлось переменить тактику. Сперва почесать за ухом, погладить, успокаивая, и снова носом туда же. Кошка стала принюхиваться с интересом, задвигала усами. Ага, лизнула!
Эту петлю Иван Дмитриевич еще днем пробовал на вкус, но ничего не распробовал. Язык его, ежедневно обжигаемый горячим чаем, водкой, табачным дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины тоньше чувствуют вкус и запах, потому что не пьют, не курят. И нечего лицемерить, упрекая их в чревоугодии, в любви к французским духам и турецким притираниям. Каждый любит то, что способен оценить. Но Стрекалову же не заставишь дверные петли облизывать! Впрочем, кошка даже надежнее. Животное, никакого притворства. Хотя и без того ясно было, что один из убийц изучил княжескую квартиру как свои пять пальцев - и про сонетку знал, и что двери скрипят, - но сейчас Иван Дмитриевич мог представить себе картину во всех деталях. Когда князь вечером отдыхал, и преступники входили в дом, дверь в гостиную оставалась открытой. Она не скрипнула, не взвыла по-волчьи, а чтобы потом из гостиной бесшумно проникнуть в спальню и убить, после отъезда хозяина в Яхт-клуб они эту дверь смазали чухонским сливочным маслом.
Иван Дмитриевич отпустил кошку, благодарно погладив ее на прощание. Умница! Она дала неопровержимое доказательство, что заранее продуманного плана убийцы не имели, решились вдруг. Иначе, по крайней мере, припасли бы постное масло.
Он прошел в спальню, выдвинул ящичек туалетного столика. Здесь они лежали, наполеондоры… Рядом, задремывая прямо на ногах, стоял камердинер.
- Эти монетки, - спросил у него Иван Дмитриевич, - их князю дал кто или как?
- В карты выиграл. Третьего дня в Яхтовый клуб ездил, там и выиграл. Он обычно в проигрыше бывает. Не везет ему. А тут приехал довольнешенек. "Гляди!" - говорит. Сам их по одной из кармана достает и в ящичек бросает. Дзень, дзень!
- С кем играл, не знаешь?
- Да приятель у него есть. Барон Гокен… Гаген…
- Гогенбрюк?
- Ага… На другой день к нам сюда посольский секретарь приезжал с каким-то делом, так барин и перед ним хвастался. Разошелся, только и слыхать: король, дама, два туза в паре…
- По-русски говорили?
- Зачем? По-немецки.
- А ты понимаешь?
- Как не то! У меня мать чухонка, всю жизнь по господам. Раньше в Риге жили…
Про револьвер спросить Иван Дмитриевич не успел: кто-то с улицы громко застучал в окно. Он увидел прижатую к стеклу физиономию Сыча с приплюснутым носом. Сыч делал страшные глаза, беззвучно разевал рот и знаками показывал, что надо срочно бежать к нему.
На крыльце он подскочил, крича:
- Беда, Иван Дмитрич! На австрийского посла напали, чуть жив!
- Знаю, знаю. Консулу ихнему голову отрезали, в турецкое посольство свинью пустили…
- Ей-Богу, я сам оттуда. - От стоявшей у крыльца пролетки подходил полицейский Сопов, с которым Иван Дмитриевич когда-то вместе начинал службу на Сенном рынке. - Там один студент подоспел, занесли в квартиру.
Кто виноват в том, что Шувалов отправил Хотека домой без конвоя? Холодом свело низ живота. Иван Дмитриевич толкнул Сыча к пролетке, заскочил сам и скомандовал извозчику:
- Гони!
Сопов запрыгнул едва ли не на ходу.
- Через улицу веревка натянута, - рассказывал он. - Кучера с козел и сбросило, вся морда у него покорябана. Головой стукнулся, ничего не помнит. Как пушинку его! Мчались-то по-министерски… Я с обходом шел, слышу - бах! Стреляют…
- А говоришь, веревка!
- Это само собой.
- Кому доложил?
- Никому. Сразу к вам.
За домами стучала колотушка ночного сторожа, будто спрашивала: "Кто ты? Кто ты? Кто ты?" Луну заволокло тучами. С крыш капало.
В свете фонаря промелькнула заляпанная свежей грязью афишная тумба: совсем недавно здесь промчался Шувалов со своей свитой.
32
Одип казак скакал впереди кареты, двое - сзади, есаул - сбоку, у дверцы.
Нужно спешить. Константинов сообщил, что сегодня утром "Триумф Венеры" отплывает на родину. Об этом ему сказали портовые грузчики.
От тряски едва не стукаясь головой о потолок, болтаясь между Шуваловым и его адъютантом, Певцов излагал им свои соображения: он пришел к выводу, что убийцам помогал кто-то из русских социалистов. Бакунин, тот ведь якшался и с Мадзини, и с карбонарскими вентами на юге Италии, а к австрийцам у него давний счет - сиживал у них в тюрьме. Не он ли подбил итальянцев отомстить фон Аренсбергу? Решил использовать их чувства, чтобы убийством иностранного дипломата вызвать брожение в обществе. Дрожжи у него всегда наготове - разбойный элемент. В Париже вон что творится! Коммуна! Почему бы и в Петербурге не устроить?
- Странно все же, что итальянцы, - сказал адъютант. - Видал я их под Севастополем. Юнкер еще был. В бою хлипкие, но голосистые, черти! Ох и пели! Ночью, бывало, подползу к ихним траншеям и слушаю. Лежу в траве, корочку грызу. Вместо соли порохом присыплю и жую, слушаю, как поют. Надо мной звезды. Проще простого пулю схлопотать, а я лежу, дурак. Нынче бы уж не полез…
Певцов, перебивая, рассуждал дальше: несомненно, карбонарии прибегли к помощи питерских уголовных. Иначе у них вряд ли бы что вышло. В чужом городе, не зная языка… Но и каторжники, понятно, по-итальянски ни слова. Следовательно, был посредник. Русский или поляк. Может быть, еврей.
- Я думаю, это эмигрант, который нанялся матросом на "Триумф Венеры", - сказал Певцов. - Он-то и сидел в трактире "Америка".
- Почему вы так думаете? - спросил Шувалов.
- Известно, ваше сиятельство, итальянцы считают месть делом священным. Убить - да. Пусть из-за угла или ночью в постели - пожалуйста, сколько угодно. Благородству не помеха. В этом отношении они напоминают наших кавказских горцев. Но ограбить, это уж, простите, из другой оперы. Наполеондоры прикарманили их сообщники. Кстати, найденная на окне косушка из-под водки свидетельствует в пользу этой версии. Итальянцы предпочли бы вино.
В паузе адъютант попытался продолжить свой рассказ:
- Но они, знаете, на песню тоже падкие…
- Да не лезьте вы! - Певцов толкнул его локтем в бок. - Просто счастье, ваше сиятельство, что этот малый с подбитым глазом, путилинский шпион, принес монеты нам, а не своему начальнику. Тот бы стал хитрить, выгадывать… Вы уже решили, как с ним поступить?
- С кем?
- С Путилиным… Не пойму только, ненормальный он или прикидывается? Огульно обвинить в убийстве австрийского посла!
- Вначале, ротмистр, я должен решить, как мы будем оправдываться перед Хотеком.
- Очень просто, - сказал Певцов. - Арестуем Путилина или выгоним его со службы. Вот вам и оправдание.
- Под Севастополем, говорю, было дело, - встрял-таки адъютант. - Как-то ротный наш приказывает: а ну, ребята, заводи "Ноченьку", да подушевнее! Такой подлец. Сам взял винтовку и к брустверу. Я с ним. Запели наши солдатики, аж слезу жмет. Глядим, итальянцы уже из траншей высовываются. Слушают. Ротный мне шепчет: стреляй, стреляй! Сам - бац, и снял у них офицера. А я не могу. Рука не подымается.
- И слава Богу, - сказал Шувалов. - А то слушаю вас и думаю: неужто придется подыскивать другого адъютанта?
Кучер изо всех сил дернул вожжи. Заржали лошади, карета остановилась. Есаул стукнул нагайкой в стекло:
- Баба какая-то. Лезет прямо под колеса.
Шувалов открыл дверцу, и к нему кинулась молодая женщина в сбившемся на плечи платке, растрепанная, с безумным взглядом:
- Ваше благородие, Пупырь! Тут он где-то…
По лицу ее текли слезы.
Шувалов потянул дверцу на себя, но женщина уцепилась обеими руками и не пускала. Есаул грудью коня осторожно начал теснить ее прочь, объясняя:
- Тебе в полицию надо. Иди в полицию.
- Не за себя боюсь, ваше благородие! Я с им жила, мне он ничего не сделает…
Но есаул, не слушая, разворачивал коня. Мигнул и пропал, заслоненный спинами конвоя, синий фонарь на передке кареты.
Скорей в гавань! "Триумф Венеры" уже разводит пары, пламя гудит в топках.
У шлагбаума перед въездом в порт навстречу выбежал заспанный солдат из инвалидной команды.
- Подымай! - издали генеральским голосом закричал ему Константинов.
Трясущимися руками инвалид отпустил веревку, освобождая конец шлагбаума. Здоровенная чугунная плюха, привязанная к другому концу, оттянула его вниз, со скрипом взметнулась полосатая перекладина, и когда карета, почти не замедлив ход, проскочила под ней, у Константинова, сидевшего на козлах и не успевшего вовремя пригнуть голову, сшибло фуражку.
Он привстал, чтобы лучше видеть дорогу одним глазом. С развевающимися волосами, с горящим на ветру лицом он показывал, куда ехать, покрикивал:
- Направо давай! Еще направо… Куда? Тпрр-р! Ты какой рукой крестишься, олух?
Наконец в рассветных сумерках Константинов различил у берега знакомый силуэт. Почудилось, что ноздри улавливают слабый запах апельсинов. Он увидел изящные очертания бортов, мачты с пушистыми от снега канатами, тусклый огонь на баке и длинную трубу, выкрашенную в национальные цвета Сардинского королевства - красный, белый и зеленый. Из трубы выбивался дымок, под палубой стучала машина, но трап еще не был убран, и якорей не отдали.
33
Обычно Пупырь промышлял неподалеку от гавани, в чьих спасительных лабиринтах всегда можно укрыться от погони. Где-то там он прятал и часть своей добычи, чтобы удобнее было сбывать ее матросам с иностранных кораблей. Глаша об этом знала и часа полтора кружила по соседним кварталам. Она прогуливалась по пустынным переулкам, бродила в подворотнях среди мусорных ларей, украдкой провожала разбредавшихся по домам посетителей питейных заведений, выбирая тех, что одеты получше: именно таких чаще всего преследовал Пупырь. Несколько раз в надежде привлечь его внимание сама начинала пьяным голосом петь господские песни. Пусть подумает, будто загуляла какая-нибудь сбежавшая от мужа лихая барынька с ридикюлем, золотыми серьгами в ушах и сотенной ассигнацией промеж грудей, которую засунул ей туда страстный кавалер. Увы, все напрасно.
За полночь утихла метель, снег растаял на прогревшейся за последнюю неделю земле. Ботинки промокли насквозь, но Глаша об этом не думала. Теперь не все ли равно?
А ведь еще и года не минуло, как она гадала на жениха: замыкала над Невой амбарный замок, ночью вместе с ключом клала его под подушку. Бабы в прачечной говорили, что тогда во сне суженый придет, попросит воды напиться. Нужно только сказать: "Мой замок, твой ключ…" И приходил под утро водовоз Семен Иванович, добрый человек и вдовец. Наяву-то поглядывал на нее, орехами угощал. Ан нет же! Угораздило с душегубом спутаться. И ведь жалкенький был, ободранный, уши в коростах. За три месяца ряху наел. По трактирам ходит, пишет в тетрадку, как пирог с головизной печь, как - с сомовьим плеском. И зачем, дура, молчала? Чего боялась? Дура, дура, какая дура, Господи! Разве есть на свете что страшнее, чем с ним жить? Сколь душ на ее совести! А если еще сегодня он кого порешит, не отмолишь греха. Впору на себя руки накладывать. Одно остается: найти этого, с бакенбардами, и в Неву… Господи!
Глаша металась по улицам, и наступил момент, когда она вдруг почувствовала, что где-то он, сатана, здесь, поблизости. Собаки по дворам его выдавали. То одна шавка, то другая начинала скулить жалобно и трусливо, а то принимались брехать все разом. Видать, почуяли идущий от Пупыря волчий запах.
Дважды Глаша подбегала к будочникам, звала их искать Пупыря, умоляла, плакала, но первый испугался, второй стал заигрывать, хватать за подол, за грудь, грозился в участок забрать как гулящую, коли не уважит его. Глаша еле отбилась. Остановила даже карету с генералом, однако и генерал про Пупыря слушать не захотел, и усатый офицер на коне, хотя она перед ним на колени встала. Сидя на мокрой мостовой, Глаша смотрела, как удаляются всадники, как весело играют конские репицы с аккуратно подрезанными хвостами, и выла, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшная догадка леденила душу: может, и впрямь Пупырь государю нужный человек, раз никто его ловить не желает? Может, не зря болтал?
Часы на Невской башне пробили четыре. Она встала и побрела домой.
Подойдя к дому, заметила пробивающийся снизу, из подвала, слабый свет - огонек дрожал в вентиляционном окошке. Сердце упало: значит, проворонила его. Там он, вернулся.
Тянуло дымком, кое-где печки растапливали. Глаша растерянно топталась во дворе, не зная, как быть, идти или нет, и проглядела, что свет в окошке погас. Очнулась, когда Пупырь уже стоял перед ней. Она взглянула на него, по привычке сжавшись, не сразу понимая, что впервые смотрит ему в глаза без всякого страха.
- Где была? - спросил Пупырь.
Глаша пожала плечами, независимо качнула грязным подолом и не ответила. Принюхалась: одеколоном пахнет. И чего боялась? Что в нем волчьего? Чиновничья шинель с меховым воротником, сапоги спереди надраены, а каблуки грязные. А руки-то! Ну чисто обезьяна! Не сгибаясь может на сапоги себе блеск наводить.
- Оглохла? Где была, спрашиваю!
Она засмеялась.
- За тобой следила!
- За мной? - Он выпучил глаза. - И что видела?
- Все! Все видела!
Глаша смеялась, по почему-то слезы бежали по щекам.
- Что ты видела? - тихо спросил Пупырь.
Она смахнула слезы и с наслаждением плюнула в мерзкую харю, одновременно вцепившись ему в волосы и крича:
- Вот он! Держите его!
Пупырь отодрал ее руку вместе с клоком своих волос, но зажать рот не сумел.
- Люди-добрые! - уворачиваясь, легко и радостно кричала Глаша. - Он здесь!