Правой рукой Пупырь обхватил ее поперек живота, левой жестоко смял губы, поднял и потащил к черному ходу.
В третьем этаже скрипнула оконная рама, свесилась над карнизом чья-то лысина.
Глаша отбивалась, рвала с шинели воротник, царапала Пупырю шею, надсаживалась криком, который ей самой казался пронзительным, а на деле превратился в хриплое бессильное мычание. Пупырь сволок ее по лестнице, ведущей в подвал, и, как куль, стряхнул на каменные ступени. Она ударилась о стену, всхлипнула и затихла. Во дворе тоже пока что было тихо. Прислушавшись, Пупырь бросился вниз, к тайнику среди поленниц. Вначале достал роскошный кожаный баул, припасенный для путешествия в Ригу, затем раскидал дрова, выгреб коробку с деньгами, кольцами, сережками и нательными крестами, сунул ее в баул и туда же, подумав, запихал две собольи шапки. Сверху кинул тетрадку с кулинарными рецептами для будущего трактира. Остальное добро приходилось оставлять здесь. Глашка, если очухается, еще и спасибо скажет.
Он защелкнул замок, и даже сейчас этот бодрый, веселый щелчок, с которым заходили друг за друга стальные рожки на бауле, сладко отдался в сердце обещанием иной жизни. Захотелось щелкнуть еще разик. Но не стал, конечно. Побежал обратно к лестнице и увидел, что Глаша, пошатываясь, уже стоит наверху, пытается открыть дверь.
Гирька настигла ее у порога, угодила в самый висок. Она осела на ступени и сквозь последнюю боль увидела: едет, едет к ней на своей бочке Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец.
Константинов рассказывал деду, что прачку, убитую Пупырем, нашли на другой день. Он утверждал даже, будто Иван Дмитриевич, вызнав печальные обстоятельства ее жизни и смерти и чувствуя вину перед ней, выделил деньги на похороны из секретных фондов сыскной полиции, лично присутствовал в церкви на отпевании, а после провожал гроб на кладбище. Глядя на него, к процессии присоединялись многие - свободные от службы полицейские, прачки и швеи, солдаты, золотари, прислуга. Извозчики и водовозы ехали длинной вереницей до самой кладбищенской ограды. Так что процессия довольно неожиданно получилась внушительной. Когда же гроб стали опускать в могилу, вдруг набежала тучка и пролился дождичек: ангелы в небесах оплакали покойницу.
Константинов и Сыч тоже были там. С кладбища все втроем зашли в один из трактиров, где Иван Дмитриевич, пользуясь служебным положением, любил иногда выпить и закусить на дармовщинку. Помянули, не чокаясь, эту прачку, потом Иван Дмитриевич взял со стола рюмку, сдавил ее в кулаке и раздавил, как яйцо. "Видите? - сказал он, разводя пальцы с прилипшими к ним стеклянными блестками. - Ни царапины! Значит, простили меня там…" И возвел глаза к потолку.
- Это я слышал от Константинова, - говорил дед.
Он детально описывал жилище бывшего доверенного агента, рассчитывая, что правдивость всего рассказа меньше будет подвергаться сомнению, если сообщить, например, следующее: стол в каморке у Константинова застелен был траурно-черной клеенкой, на ней подслеповатый старик лучше различал чашку, ложку, солонку. Слепнущий человек яснее помнит прошлое, ему можно доверять.
Еще Константинов рассказывал, что спустя два дня Иван Дмитриевич провел несколько часов на Сенном рынке, где его знала каждая собака, и возле которого в карету Хотека влетел обломок кирпича. Потолкался, побеседовал с мужиками и все досконально выяснил. Оказалось проще простого. Накануне посольский кучер закупал на рынке фураж, повздорил с продавцами и под шумок не то обсчитал кого-то, не то подсунул фальшивую ассигнацию. На другое утро этот человек, увидев проезжавшего мимо обидчика, из-за ограды швырнул в него тем, что под руку попалось, и угодил, как нарочно, в открытое окошко кареты.
Константинов говорил, будто Иван Дмитриевич с самого начала предполагал нечто подобное, но так это или не так, судить трудно.
34
Хотек, по горло укутанный пледом, лежал на диване в квартире у Кунгурцева. Рядом сидел Никольский. Вместе с Кобенцелем, затащив посла в квартиру и смазав ему йодом ссадины на руках, он полагал, что сделал все возможное для его спасения. Сам Кунгурцев уже успел облачиться во фрак. Нервничая, он не знал, чем заняться, и в ожидании важных персон из Министерства иностранных дел гнал жену переодеваться.
- Приедут, - говорил он трагическим шепотом, - а ты, милая, в затрапезе.
- Сейчас, сейчас, - отвечала Маша, одновременно заваривая свежий чай, откупоривая бутылку кагора и накладывая Хотеку холодный компресс.
В соседней комнате стонал посольский кучер, о котором она тоже должна была позаботиться.
Кобенцель ходил туда и обратно, боясь упустить момент, когда один из них двоих будет в состоянии рассказать все подробности случившегося.
За доктором уже сбегали, но тот, осмотрев Хотека, не нашел на нем никаких увечий, определил глубокий обморок, вызванный нервным потрясением, велел его не тревожить и занялся кучером.
- Сударь, ваш долг - находиться рядом с их сиятельством, - несколько раз напоминал ему Кобенцель.
Доктор говорил:
- Иду.
И не шел.
В прихожей, охраняя дверь, сидел дворник. На лестнице толпились разбуженные суматохой соседи. Господин в лисьей шубе, накинутой поверх шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом этаже, как раз над квартирой Кунгурцева, и показывал натянутую через улицу веревку. Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на белом фоне. Успевшие побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к фонарному столбу, другим - к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать не решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы никто больше не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери, на площадках собирались жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос, кричавший, что будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке: пусть с детьми завтра же выезжает в Россию.
- Странно, - обращаясь к Кунгурцеву, сказал Кобенцель, - я отправил этого полицейского к дежурному по Министерству иностранных дел, но до сих пор оттуда никого нет…
- А-а-а! - дурным голосом заорал за стеной кучер и умолк - это доктор вправил ему вывихнутую руку.
В ту же минуту грянул долгожданный звонок.
- Маша! - зашипел Кунгурцев. - Быстро! То, черное. С буфами. И брошку не забудь!
На ходу одергивая фрак, он побежал в прихожую. Дворник распахнул дверь, через порог ступил Иван Дмитриевич. Он вошел один, Сопов и Сыч остались в подъезде.
Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился.
- А, это вы… Что ж, прошу.
Никольский встал, Иван Дмитриевич занял его место возле дивана, со страхом вглядываясь в белое, с заострившимся носом лицо Хотека.
- Ваше сиятельство…
Тот молчал. Опущенные веки недвижимы, набухшая на лбу синяя жилка вот-вот, кажется, прорвет сухую и тонкую старческую кожу.
- А ну-ка чайку, - ворковала Маша, склоняясь над ним, как над ребеночком, которого у нее не было. - Чайку горяченького…
Иван Дмитриевич отвел ее руку с чашкой.
- Не видите, что он без сознания?
- Нет-нет, - сказала она, - господин посол уже пришел в себя. Просто не хочет ни с кем разговаривать. Он, видимо, пережил что-то ужасное. Я вливала ему в рот кагор с ложки, он глотает.
Иван Дмитриевич поднялся и подошел к окну. Короткий отрезок веревки, освещенный светом из нижнего окна, как шпага вонзался в темноту. Напротив на целый квартал растянулось недавно законченное постройкой и еще не заселенное здание. На этой стороне улицы стоял единственный жилой дом. Справа к нему прилегал небольшой садик, дальше - длинный двухэтажный корпус мужской гимназии, ночью, естественно, пустовавшей. Слева простирался расчищенный под строительство пустырь. Место для покушения выбрано было на редкость удачно. В центре столицы, пожалуй, лучше и не найдешь.
- Господа, - попросил Иван Дмитриевич, - будьте любезны назвать мне ваши фамилии.
- Кунгурцев Павел Авраамович, - сказал Кунгурцев. - Корреспондент газеты "Голос". Если помните, я днем приходил к вам в Миллионной. А это… - Он замялся, поскольку женат был на Маше гражданским браком, без регистрации, и предоставил ей самой выпутываться из положения.
- Мы с вами тоже, кажется, виделись нынче, - сказал Кобенцель.
Лишь сейчас Иван Дмитриевич обратил внимание, что в комнате присутствует еще один человек. Он узнал приезжавшего с гробом секретаря австрийского посольства. В памяти всплыла фамилия, названная Преображенским поручиком.
- Кобенцель?
- Барон Кобенцель… Это правда, что вы нашли убийцу князя фон Аренсберга?
- Да…
- И кто же он?
- Виноват, пока не имею права говорить. Завтра узнаете.
- Одно хотя бы скажите: он арестован?
- Да, - соврал Иван Дмитриевич, упреждая события.
- Нет ли тут ошибки? Кто тогда совершил нападение на господина посла? Я думал, что стреляю в того же самого человека…
- Вы в него стреляли? - перебил Иван Дмитриевич.
- Как? - в свою очередь удивился Кобенцель. - Вам ничего не сообщили?
- Мы слышали выстрел, - подтвердил Кунгурцев.
- Сперва крик, - уточнила Маша, - потом выстрел.
- Именно так? Не наоборот? - спросил Иван Дмитриевич.
- Вначале он пальцем по стеклу, - сказал Кунгурцев, кивая на Никольского. - Помнишь?
- Нет, я слышала…
Иван Дмитриевич обернулся к Кобенцелю.
- Расскажите-ка все по порядку.
- По-моему, вы теряете драгоценное время.
- Ну в двух словах.
- Извольте. - Кобенцель пожал плечами. - Но вся ответственность ляжет на вас…
Итак, вечером Хотек попросил его прибыть в посольство и ждать, а сам уехал в Миллионную. По возвращении они должны были вместе составить доклад в Вену. Однако за полночь Хотека все еще не было. Кобенцель начал тревожиться и в конце концов решил идти ему навстречу… Почему пешком? Все спали, не сумел найти кучера. Он взял пистолет…
- Вы всегда носите при себе оружие? - опять прервал его Иван Дмитриевич.
- Это начинает походить на допрос, - нахмурился Кобенцель. - Вообще-то я не лунатик и не имею привычки ночами гулять по городу. Но вы ведь бессильны поймать этого знаменитого Пупыря… Я шел мимо гимназии, когда услышал крик, затем треск и ржание, побежал и увидел, что господин посол лежит на земле. Над ним склонился какой-то человек.
- Как он выглядел?
- Было темно… Увидев меня, он бросился бежать. Я выстрелил и сбил у него с головы цилиндр.
- Барон Кобенцель, - вставил Кунгурцев, - изумительный, фантастический стрелок. О его искусстве ходят легенды.
- С какой дистанции вы стреляли?
- Точно не помню. Шагов десять - пятнадцать.
- И при вашем легендарном искусстве не могли попасть в человека с десяти шагов?
- Мне унизительно оправдываться перед вами, - сказал Кобенцель, - но все знают, что я никогда не стреляю по живым мишеням. Стоит мне прицелиться в человека или животное, у меня начинают дрожать руки. Я просто не в силах спустить курок.
- Как же вы ездили на охоту с покойным князем и бароном Гогенбрюком?
- Ваша осведомленность вызывает уважение, но я был там только зрителем. За всю мою жизнь я не застрелил ни одной утки, ни одного зайца. Я ни разу не дрался на дуэли. Вернее, дрался лишь на саблях.
- Саблей-то могли бы убить человека?
- Я служил в кавалерии. В бою приходилось.
- А, к примеру, свинью заколоть?
- Во всяком случае, кур в походе резал.
- А пристрелить, значит, не способны?
- Что вы от меня хотите? - вспылил Кобенцель.
- Хочу понять, зачем вы взяли с собой пистолет.
- Пальнуть в воздух, если нападут бандиты. Мне самому странно, что я сумел выстрелить в этого человека. Что-то в нем было такое…
- Вы же его не разглядели.
- Тем не менее… Словом, сбил цилиндр.
- И где он?
Иван Дмитриевич принял поднесенный Никольским черный цилиндр, какие носят факельщики на богатых похоронах, поколупал пальцем дырку от пули. Пуля прошла под самым донышком цилиндра, пробив его насквозь. Края обоих отверстий, прожженных раскаленным свинцом, были буро-желтыми.
- Вот я еще там подобрал, - сказал Никольский.
Иван Дмитриевич увидел знакомый бумажник Хотека с вытисненным на коже габсбургским орлом - таким же, как на карете. Раскрыл. Внутри лежали какие-то письма, визитные карточки, несколько ассигнаций. Постеснявшись рыться в чужом бумажнике, Иван Дмитриевич тщательно прощупал его снаружи, затем сдавил между ладонями. Ничего твердого в нем не было. Ключ от княжеского сундука, ключик-змейка, найденный под райским яблоком в чернильном приборе, исчез. Но он ведь собственными глазами видел, как Хотек положил его туда и убрал бумажник в карман… Иван Дмитриевич шагнул к Никольскому:
- Это вы сами нашли?
- Да, на земле валялся.
- Не раскрывали?
- Что вы!
- А ключа не находили? Такой… На кольце - змея, держит в пасти свой хвост… Не было там?
- Честное слово, больше ничего не было.
Кунгурцев достал блокнот и начал лихорадочно строчить: "Змея, кусающая себя за хвост. Что это? Символ вечности? Или намек на то, что посол пострадал по собственной вине? Удивительная ночь. Почему именно я оказался в центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность? Австрийский посол на моем диване. Мертвая голова. Маша в халатике на фоне картины в духе Калло. 26 апреля 1871 г. 5 часов и 22 минуты пополуночи…"
- Кстати, барон, - как можно более равнодушно спросил Иван Дмитриевич, - вы оделись, выходя из посольства, или отправились прямо в таком виде?
- Сейчас не лето. - Кобенцель взглянул на него почти с ненавистью.
- Но, может быть, вас так встревожило долгое отсутствие господина посла… Вы были в пальто? В шляпе? Где они?
- Я разделся в передней… Почему вас это интересует?
- Когда мы заносили господина посла в квартиру, - вмешался Никольский, - вы были без шляпы.
- Видимо, обронил в подъезде.
- И когда я выбежал на улицу и увидел вас, вы тоже были без шляпы!
"Сюжет для рассказа, - быстро писал Кунгурцев, - Барон К., замечательный стрелок, никогда не стреляет по живым тварям. Однажды он нарушает данный в юности обет и навеки утрачивает свое сверхъестественное искусство…"
Иван Дмитриевич положил бумажник на стол, опять взял цилиндр. С полминуты вертел его в руках и все-таки не устоял перед соблазном: внезапным движением насадил его на голову растерявшемуся от неожиданности Кобенцелю. Цилиндр пришелся ему как раз впору,
Кобенцель сорвал его, отшвырнул в угол;
- Что вы себе позволяете!
- Простите ради Бога…
Продолжить Иван Дмитриевич не успел: в это мгновение Хотек со стоном открыл глаза.
- Ваше сиятельство! - Опередив доктора, поспешно вышедшего из соседней комнаты, Кобенцель первый склонился над диваном. - Это я! Узнаете меня, ваше сиятельство? Скажите мне, кто на вас напал! Вы видели его?
Он спрашивал по-немецки, но Иван Дмитриевич отлично все понимал, хотя на языке Шиллера и Гете едва мог пожелать соседу-булочнику доброго утра.
- Ваше сиятельство…
Не ответив, Хотек опустил веки.
- Он вам ничего не скажет, - сказала Маша.
Она вышла из спальни в черном шелковом платье с буфами, в котором, как давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.
- Почему? - обернулся к ней Кобенцель.
- Он не хочет говорить.
- Почему не хочет? Почему вы так думаете?
- Не знаю, - тихо сказала Маша. - Но мне кажется, господин посол узнал этого человека…
- И что? - напирал на нее Кобенцель.
- И не желает называть его имени.
Кобенцель опять присел на корточки у изголовья дивана. Казалось, он готов схватить Хотека за плечи и встряхнуть, чтобы вытрясти из него ответ.
- Ваше сиятельство, кто это был? Одно слово, ваше сиятельство! Вы рассмотрели его?
Хотек вновь с усилием разлепил набрякшие веки.
- Да…
- Кто это был? Кто?
Минута тишины, затем Хотек прошептал:
- Ангел…
Маша охнула, атеист Кунгурцев и доктор понимающе переглянулись, Кобенцель отошел от дивана, массируя себе виски, а Иван Дмитриевич метнулся в прихожую, выскочил на площадку, где при его появлении разом смолкли возбужденные голоса. Тут же к нему подбежали Сопов и Сыч, три пары сапог загремели вниз по лестнице.
- Лекок-то наш! - подмигнул жене Кунгурцев. - Боюсь, на этом его карьера будет закончена.
Он посмотрел на Хотека. Тот лежал неподвижно, безучастный ко всему, и по лицу его скорее можно было предположить, что он повстречался с дьяволом.
- Почему до сих пор нет никого из официальных лиц? - спросил Кобенцель.
Кунгурцев развел руками.
- Сам не знаю…
- Что происходит? Вы можете мне объяснить? Где я нахожусь? В столице дружественного государства или во вражеском лагере? - кричал Кобенцель.
- Сейчас все приедут, - успокаивал его доктор. - Не волнуйтесь.
Кунгурцев снял с вешалки студенческую шинель, принес Никольскому.
- Одевайся и ступай домой.
- Ни в коем случае, - твердо сказала Маша. - Петя останется у нас.
- Ты, голубушка, отдаешь себе отчет, чем грозит нам присутствие этого человека, подозреваемого в убийстве австрийского военного атташе? Пусть уходит сию же минуту!
- Через мой труп, - сказала Маша.
Никольский молчал. Ему было все равно. Он потихоньку выпил уже полбутылки кагора, откупоренного для Хотека, но ничего не помогало - мертвая голова, которую он украл в анатомическом театре и выбросил возле трактира "Три великана", смотрела на него из заоконных сумерек своими выжженными формалином глазами. Некуда было бежать от этого взгляда.
Пролетку оставили за углом, извозчика отпустили. Подсаживая друг друга, Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч перелезли через забор, огораживающий владения преображенцев, и, невидимые со стороны Миллионной, мимо казарм, вдоль пустынного еще плаца, где ясно белели наведенные известью линейки, побежали к воротам: отсюда хорошо просматривалась вся улица перед домом фон Аренсберга. С разгону Сыч рванулся было дальше, но Иван Дмитриевич удержал его за шиворот.
- Куда?
Теперь нужно было стоять и ждать, когда появится человек, взявший ключ от сундука. Если взял, ничего больше в бумажнике не тронув, значит знает, что и где можно открыть этим ключом. В дом лучше не входить. Вдруг он уже там и сиганет через одно из окон во двор? А так выйдет обратно тем же путем, что и вошел.
Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу склянку с солеными груздями. "Каюк князю, - прошептал этот человек, склонившись к собеседнику, знающему про сундук, про сонетку, про скрипучие двери. - Каюк ему, если не скажет, где ключ…" Вторую половину фразы трактирщик не расслышал и решил, что фон Аренсберг уже убит.
- Эх, ни сабельки нет, ни револьвера! - беспокоился Сыч.
Ни он, ни Сопов не знали, кого они тут караулят, но спрашивать не смели. Сыч один раз уже поинтересовался и получил окончательный ответ: "Придет, увидишь…"