Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут? К вечеру? О том, что этот человек успел побывать в доме раньше, чем они заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял у ворот, укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли, принесенный из Знаменского собора наполеондор - теплый и уже как бы родной на ощупь.
Примерно такого же размера особое пятно - Каинова печать - в старину выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил жизни свою жертву. Так, во всяком случае, рассказывал Ивану Дмитриевичу отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было в это верить. Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось, что до смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка на стенку сшибались городские концы, кровавя на пруду лед, хотя пластались жестоко, ломали руки и ноги, проламывали головы, все почему-то оставались живы. Разбойники в окрестных лесах время от времени заводились, грабили, конечно, кошельки отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и они. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в старые времена, выступала Каинова печать, а нынче - нет. Стерлась у Господа Бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, - слишком часто приходилось пускать ее в дело.
- Поздно, - с сомнением в голосе сказал Сопов. - Народ вон уже появился.
- На это ему плевать, - ответил Иван Дмитриевич.
Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом - по башке ему…
- Иван Дмитрич, - вдохновенно зашептал Сыч, - я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее - кирпич. Ну хоть фуражку мою! Он, сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет. Тут мы на него…
- Помолчи-ка, - велел Иван Дмитриевич.
В то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой могла бы сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.
Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а так, морось. В пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Он держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей частью улицы, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное - Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины. Проехал по улице водовоз, долго брякало привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет: медленно и вяло разгораются в печах сырые весенние дрова. Галдели вороны. Как всегда весной и осенью, когда деревья стоят голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был особенно громким, надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на конце обитой жестью широкой лопатой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе но казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта - всего лишь подножье.
Вдруг Сыч, в очередной раз припав к щели в заборе, обратил к Ивану Дмитриевичу помертвевшее лицо.
- Вот, значит, кого ждем…
Иван Дмитриевич выглянул из-за столба. По улице, направляясь к дому фон Аренсберга, деловито поспешал Левицкий.
35
На берегу первым выпрыгнул шуваловский адъютант с Кораном под мышкой, за ним - Певцов.
- Рукавишников! - позвал он.
Но Рукавишникова на эапятках не оказалось - видимо, при бешеной скачке свалился где-то по дороге.
Две чайки сидели на воде за кормой итальянской шхуны. Рассветало.
- Вовремя успели, - с некоторым сожалением сказал адъютант, глядя на валивший из трубы дым. Он сочувствовал эмиссарам Гарибальди, отомстившим австрийскому князю.
- Мне, я думаю, неприлично быть на этом судне, - вылезая из кареты, заметил Шувалов.
- Я пойду один, - вызвался Певцов.
- Что вы собираетесь там делать?
- Для начала потолкую с капитаном.
- Вы знаете по-итальянски?
- Они все отлично понимают французский язык. Если не станут прикидываться, договоримся.
- Может быть, возьмете кого-нибудь из них? - Шувалов кивнул на казаков, которые уже спешились и стояли поодаль, держа лошадей под уздцы.
- Нет, ваше сиятельство. Тут лучше бы без шуму, деликатно.
- Есаул, - распорядился Шувалов, - отдайте ротмистру свой револьвер.
Певцов принял оружие;
- Заряжен?
- Так точно.
- А я? - спросил Константинов.
- Надо будет, позову. Стой пока здесь.
Вернув есаулу пустую кобуру, Певцов сунул револьвер за гашник, под мундир, и начал карабкаться по трапу. Наполеондоры, взятые у Константинова, лежали в кармане.
Над бортом показалась голова в матросском берете с помпоном.
- О! Ти лоцман?
Певцов разозлился. Голубая шинель, эполеты… Нужно быть идиотом, чтобы принять его за портового лоцмана.
Через пять минут он сидел в капитанской каюте, откинувшись к переборке между висевшими на ней медным распятием и портретом сурового господина с безгубым ртом. На вопрос, кто из команды прошлую ночь провел в городе, капитан, пожилой мужчина с грустными южными глазами, обеспокоенный неожиданным визитом, отвечал, что и вчера, и позавчера все отпущенные на берег матросы к полуночи вернулись на судно.
- А пассажиров нет у вас? - поинтересовался Певцов.
Капитан развел руками.
- Никто не хочет плыть в Италию, хотя я давал объявление в газете. У нас две прекрасные каюты, и цена умеренная. Когда мы шли сюда из Генуи, их занимал турецкий дипломат Юсуф-паша со своей семьей. Они остались очень довольны плаваньем.
При упоминании о турках, которые вместе со злополучным Керим-беком навсегда, казалось, исчезли из реестра возможных убийц князя фон Аренсберга, Певцов насторожился, но решил пока не затрагивать эту тему.
- А русские в команде есть? - спросил он.
- Мадонна миа! Откуда?
Неуловимым движением капитан извлек откуда-то толстую бутылку с остатками сургуча на горлышке и две фаянсовые кружки.
- Впрочем, - продолжал он, наливая в них дивно пахнущий ром, - у меня на судне кочегаром один негр.
- Вы что, издеваетесь надо мной? - Певцов отодвинул от себя кружку. - Какой еще негр?
- Из Эфиопии, сеньор офицер. Он говорит, у них такая же вера, как у вас, русских. Позвать его?
Певцов помотал головой. Только эфиопов ему не хватало…
- А поляки есть?
- Тоже нет. Правда, у Дино Челли мать родом из Польши.
- Кто он, этот Челли?
- Не знаете Челли? - удивился капитан.
- Не имею чести.
- Я был в Калькутте, и там знают Челли. О, Челли! Одиннадцать лучших в Генуе пароходов, вот кто такой Луиджи Челли. "Триумф Венеры" еще не самый лучший. Далеко не самый! Хотя скажу, не хвастаясь: в тихую погоду…
- Ближе к делу, - перебил Певцов.
- Вот он, перед вами, - сказал капитан, указывая на портрет. - Мой хозяин, Луиджи Челли.
- Но ведь вы назвали, помнится, другое имя.
- Да, Дино. Это его старший сын. Наследник. Отец послал его со мной набираться опыта. А мать у него полька. Девушкой, одевшись в мужское платье, она воевала против русского царя и убежала в Италию. Луиджи выкрал ее из монастыря. Это женщина необыкновенной красоты. Венера…
- Вчера, - снова перебил Певцов, - один из ваших людей в трактире напал на полицейского. Я должен опознать бандита. Будьте любезны собрать наверху всю команду.
- Сеньор офицер, тут какое-то недоразумение. Ошибка! Скажите хотя бы, как выглядит этот негодяй.
- Всю до единого, - повторил Певцов. - Я должен сам посмотреть.
Он нарочно не называл приметы преступника, хотя Константинов описал его досконально. Еще спрячут где-нибудь в трюме. Ищи потом…
Пожав плечами, капитан вышел. Под полом все громче стучала машина, от вибрации поверхность рома в кружках стягивало ровными, чуть подрагивающими концентрическими кругами. После бессонной ночи они завораживали взгляд, дурманили не хуже, чем если бы он хлебнул самого напитка. Был, конечно, соблазн приложиться, по Певцов его поборол. Княжеский херес, выпитый раньше срока, до сих пор отрыгался.
Наверху заливался свисток. Шум, топот. Казалось, бегут десятки людей. Но выйдя на палубу Певцов насчитал всего девять матросов. Ни одного бородатого среди них не было.
- Это все? - спросил он.
- Эфиоп остался у топки, - доложил капитан, - и Дино спит в своей каюте. Мы ведь не станем его будить?
- Немедленно всех сюда, - приказал Певцов.
Через пару минут показался эфиоп - ясное дело, безбородый, у негров-то и усы плохо растут. Он шел по палубе, утирая пот, с наслаждением вдыхая холодный воздух… Мелькнула мысль: а что, если этот сыщик, путилинский шпион, все врет? Не сам ли Путилин его и подослал? Где тут кто с бородами? Но сомнения мгновенно были забыты, едва капитан привел Дино Челли. Хозяйский сынок оказался здоровым нахальным парнем со светлой бородкой. Он недовольно озирался вокруг, на плече у него сидел попугай.
- Прошу подойти к борту, - сказал ему Певцов. - Ближе. - И крикнул вниз, Константинову: - Он?
- Он самый!
- А вам знаком этот человек, мсье Челли?
Тот покачал головой.
- Ах ты, гад! - возмутился Константинов, стоявший на краю причала. - Не признаешь?
- Мсье Челли, покажите ваши руки, - попросил Певцов.
- Хорошо гляди, гад! - кричал снизу Константинов. - Не отворачивайся!
Очная ставка удалась. Дино поспешно отступил от борта, с вызовом заложил руки за спину, словно спрашивая: ну-с, и что вы мне сделаете? Он попробовал даже насвистеть жизнерадостный неаполитанский мотивчик, но губы дрожали, и свиста не получилось. Попугаю передалось его беспокойство. Он нахохлился, начал сердито цеплять коготками рубаху.
- И птица понимает, что вы нервничаете, - весело сказал Певцов. - Я должен произвести обыск в вашей каюте.
Капитан схватил его за локоть.
- Минуточку, сеньор офицер! Нам нужно поговорить наедине. Я хочу сообщить вам… Идемте!
Опять спустились в капитанскую каюту. На предложение садиться отвечено было отказом.
- Я слушаю, - сказал Певцов.
- Сеньор офицер, - прижимая руки к груди, заговорил капитан, - Дино шалун, да. Но не бандит. Просто он гордый мальчик и не дает себя в обиду. В его годы я тоже был гордый. А теперь у меня пятеро детей. Ответьте мне как на исповеди: дело серьезно?
- Куда уж серьезнее,
- И тот человек на берегу, это генерал?
- Что-то вроде, - не вдаваясь в подробности, кивнул Певцов.
Капитан схватил его за руку.
- Умоляю вас, пожалейте моих детей! Дон Луиджи не простит мне, если я выдам его сына!
- К сожалению, бессилен вам помочь. Отплытие придется отложить.
- Скажите вашему генералу, что вы ошиблись…
С этими словами капитан сделал то же неуловимое движение, каким полчаса назад он извлекал откуда-то бутылку с ромом, словно бы материализуя в воздухе свое представление о ней, раздался легкий звон, и Певцов почувствовал, как левый карман его шинели внезапно отяжелел. Он запустил туда руку, вынул увесистый кошелек.
- Юсуф-паша заплатил мне золотом, - скромно сказал капитан. - Ему, кстати, очень понравился наш ром, напрасно вы отказываетесь.
Пытаясь на вес определить цену, которую назначил ему этот итальянец, Певцов несколько раз подбросил кошелек на ладони, затем швырнул его на стол, сказав:
- Я русский офицер!
Кошелек тяжело проутюжил голую столешницу, со звоном ударился в переборку, скорчился и затих. Одна золотая монета выкатилась, покатилась по столу.
- Я вижу, вы честный человек. Нашему бы королю таких офицеров! Счастлив ваш император, - говорил капитан, осторожно придвигаясь к двери. - Что ж, исполняйте свой долг. Я иду останавливать машину.
Он как-то странно, бочком выскользнул из каюты, но Певцов не обратил на это внимания, видя перед собой только выпавшую из кошелька монету. Он с тоской различил на ней знакомый козлиный профиль.
Оставшись один, схватил кошелек, рванул. Там было еще штук десять таких же… Ч-черт!
Певцов бросился к двери. Заперто! В памяти отозвался щелчок замка, который он краем уха слышал минуту назад. Забарабанил в дверь кулаками.
- Откройте! Откройте, я вам что-то скажу!
Никто не откликался. Все надсаднее стучали поршни, ром из кружек плескался на стол. В круглом окошке дрогнул и медленно поплыл мимо бревенчатый настил причала.
Певцов хотел открыть иллюминатор, но не совладал с намертво задраенным барашком винта. Схватил табурет и, зажмурившись, чтобы глаза не посекло осколками, саданул по стеклу. Высунулся наружу. Возле самой головы прошумел сброшенный трап, брызги достали до лица. Он облизнул посолоневшие губы. Между кораблем и причалом было уже сажени полторы, внизу кипела и пенилась ледяная вода. Страшно прыгать!
Константинов с шуваловским адъютантом бежали по кромке причала, размахивая руками, беззвучно разевая рты. Они смотрели вверх, на палубу, и не замечали его.
- Э-эй! - закричал Певцов. - Я здесь!
Нет, не слышат. Голос потонул в плеске воды, в грохоте машины.
Тогда он вспомнил о револьвере. Пальнул раз, другой… Ага, увидели! Но что они могли поделать? Поздно! Без лоцмана, без прощального гудка "Триумф Венеры" уходил в море.
36
Выглянув на улицу, Иван Дмитриевич негромко посвистел тем свистом, каким подзывают собак: фью-фью!
Левицкий остановился.
Опять послышалось: фью-фью-фью!
Теперь он понял, откуда свистят, заметил за столбом Ивана Дмитриевича и направился к нему, светски улыбаясь, щегольски отмахивая тросточкой.
- Еще и улыбается, сволочь! - прошептал Сыч.
- Дурак! - сказал Иван Дмитриевич. - Своих не узнаешь?
- Слава Богу, - с некоторой опаской приближаясь к нему, говорил Левицкий, - что вы здесь. А то вначале хотел домой к вам ехать. Ночью мы так неожиданно расстались…
- Я тебя куда вчера посылал? - оборвал его Иван Дмитриевич.
- Куда посылали, туда и пошел.
- А в Яхт-клуб каким ветром занесло?
- Счастливым, Иван Дмитриевич. Не окажись я там, так мы с вами ничего и не поняли бы. Вы ведь не знаете, кто на меня жандармов навел. Так ведь? Мы расстались так внезапно, я не успел объясниться.
- И кто?
- Гогенбрюк. Слыхали о нем?
- Барон Гогенбрюк?
- Да какой он барон! Отец у него всю жизнь в Праге кнедликами торговал… Он же нарочно все рассказал про меня подполковнику Зейдлицу. Ну, что я, так сказать, в Польше не последний человек и мог быть заинтересован в войне между Россией и Австрией.
- И зачем это ему понадобилось?
- Я тоже думал: зачем? Зачем Гогенбрюку нужно было, чтобы жандармы заподозрили меня в убийстве фон Аренсберга? Отношения у нас почти приятельские, друг другу доверяем. Для чего подкладывать мне такую свинью? А ночью лежу, и вдруг будто молнией меня пронзило. Вон оно что, думаю! Он ведь, Иван Дмитриевич, от себя хотел подозрение отвести.
- Его разве кто-то подозревал?
- Я, - сказал Левицкий. - Я подозревал. Вернее, теперь подозреваю.
- Ты?
- Природа не обделила меня аналитическими способностями, и Гогенбрюк не раз имел возможность убедиться в этом за карточным столом. Он понимал, что у меня есть основания подозревать его…
Одним глазом Иван Дмитриевич по-прежнему косил на Миллионную, но Левицкого слушал внимательно. Тот вполголоса рассказывал, как на днях был в Яхт-клубе, там к нему подошел Гогенбрюк и спросил, не может ли он, Левицкий, устроить так, чтобы при игре втроем сам Гогенбрюк остался бы в проигрыше, а их третий партнер - в выигрыше. Левицкий удивился такой необычной просьбе, но сказал, что да, может. Почему бы не оказать приятелю эту небольшую услугу? Тем более что третьим за столом с ними сел не кто-нибудь, а покойный фон Аренсберг. Стали играть. В конце концов Левицкий остался при своих, Гогенбрюк же с его помощью проиграл, а князь, соответственно, выиграл дюжину французских наполеондоров и был счастлив, как ребенок, поскольку вообще-то в игре ему не везет. Из-за стола он встал в отличном расположении духа. Пошли в буфетную, по дороге Гогенбрюк сказал: "Между прочим, князь, эти наполеондоры я получил от Юсуф-паши…" Они стали разговаривать о какой-то винтовке, патент на которую Гогенбрюк то ли продал туркам, то ли собирался продать, и фон Аренсберг этим был недоволен, говорил: "Вы вредите моей репутации, я буду вам решительно противодействовать!" Гогенбрюк, смеясь, отвечал: "Увы, князь, вы не можете вызвать меня на дуэль, мой отец торговал кнедликами…"
- И что дальше? - спросил Иван Дмитриевич.
- Они выпили шампанского и разъехались по домам.
- Чокались?
- Как? - не понял Левицкий.
- Бокалами, спрашиваю, чокались?
- Не помню.
- А наполеондоры князь ему вернул?
- Да, - спохватился Левицкий, - совсем вылетело из головы. Он их высыпал перед Гогенбрюком на стол, всю дюжину, и говорит: "Забирайте ваши грязные деньги, я буду вам решительно противодействовать!"
- Угу, - кивнул Иван Дмитриевич, - Почему же ты думаешь, что Гогенбрюк его убил?
- Иван Дмитриевич, вы меня удивляете, - сказал Левицкий с развязностью, которая в другое время не сошла бы ему с рук. - Зачем, спрашивается, он проиграл эти наполеондоры? Хотел расположить князя к себе, воспользоваться его хорошим настроением и склонить на свою сторону, чтобы тот ему не противодействовал. Но потерпел фиаско и… По-моему, все ясно.
- А когда вы играли все втроем, ты точно остался при своих? Или, может, пару-другую монеток положил в карман, а? Угадал? Гогенбрюк на тебя жандармов навел, а ты, значит, на него меня спустить думаешь?
Сощурившись, Иван Дмитриевич взглянул на своего тайного агента. Нет, не ему его судить. Он-то сам разве не так же поступил, когда указал Певцову на поручика, а теперь и Певцова послал на "Триумф Венеры"? Да, нехорошо. Но что поделаешь?
- Ладно. - Он похлопал Левицкого по плечу и опять перевел взгляд на Миллионную.
Солнце уже поднялось над крышами. Иван Дмитриевич смотрел на мокрую мостовую перед крыльцом княжеского дома, где в призрачном хороводе кружились, взявшись за руки, несчастный Боев и Керим-бек, супруги Стрекаловы, храбрый поручик с прокушенной ладонью, графы Шувалов и Хотек, бароны Кобенцель и Гогенбрюк и его, Ивана Дмитриевича, собственный агент с короной Ягеллонов на лысине. Сонмом теней неслись русские эмигранты, польские заговорщики, итальянские карбонарии, турки в красных фесках, и в это бесплотное кружение, в эту вереницу фантомов, бледнеющих в свете дня, спокойным шагом входил человек в чиновничьей шинели с меховым воротником, в собольей шапке, с новеньким баулом в длинной обезьяньей руке. Когда гонялись за ним в гавани, его скрытое платком лицо казалось ужасным, а сейчас Иван Дмитриевич видел перед собой заурядную физиономию с маленькими свиными глазками и красным, голым, не нуждавшимся в бритве подбородком.