- Знаете, я вбежал в комнату, увидел Ванечку с мертвым щеглом на руках и закричал: "Вот сволочь! Где она?" Он поднял на меня заплаканные, непонимающие глазенки: "Кто, папенька?" - "Кошка! Сейчас я ей…" Стыдно говорить, но так оно и было. Мой сын страдал, а я первым делом подумал о мести. Сначала я должен был покарать кошку, а уж после мог пожалеть плачущего Ванечку. Увы, - не без кокетства заключил Иван Дмитриевич, - мстительность присуща моей натуре… Что же вы не записываете?
- Это не пригодится, - сказал Сафонов. - К чему вам признаваться в собственной слабости?
- В слабости? Почему - в слабости? - оскорбился Иван Дмитриевич.
Он забыл, что сам только что подвергал критике эту черту своего характера.
- Вернее будет сказать, в бессилии.
- Еще того лучше!
- Но, Иван Дмитриевич, вы же состояли на государственной службе. Причем службе особого рода, призванной поддерживать справедливость в обществе.
- Состоял. Ну так и что?
- А то, что мстительность свойственна людям, которые не верят в силу закона. Кровная месть процветает на Кавказе. Но не в Англии.
- Эк вас куда занесло от моего щегла, - сказал Иван Дмитриевич, откусывая сухарик все еще крепкими зубами, а не размачивая его в стакане с чаем, как Сафонов.
- Я жду обещанной истории, - напомнил тот. - Но хорошо, если бы вы несколькими чертами обрисовали эпоху, когда все это случилось. Исторический фон, если позволите, раз уж я не смогу назвать точной даты,
- Фон роскошный, вы себе даже представить не можете, - вздохнул Иван Дмитриевич. - В то время под словом "политика" имелись в виду исключительно события ироде войны Мехмет-паши турецкого с Мехмет-султаном египетским, все газеты были одного направления, а об евреях вспоминали только в тех случаях, когда требовалось занять денег. О, - продолжал он, - это было чудесное время! В ваших летах вы еще не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живешь: чтобы оценить ее по достоинству, нужно расстаться с ней навеки.
Стояла ранняя осень 1892 года. За раскрытым окном веранды на деревьях уже поредела листва, и между ними с речного обрыва открывалась такая даль, что от простора щемило сердце. Теплый воздух был тих и прозрачен. Время закатной старческой неги, утоленных желаний и последней в жизни безумной надежды на то, что этот покой продлится теперь до самой смерти.
- Я тогда был не начальником всей сыскной полиции, - мечтательно сказал Иван Дмитриевич, - а простым агентом…
2
В тот давнишний вечер они с сыном Ванечкой после ужина сидели на полу, забавлялись игрой, которую Иван Дмитриевич сам придумал и сам же, с помощью акварельных красок на меду, воплотил в реальность бумажного листа. Этой игре он придавал большое значение в деле воспитания сына.
Через лист, извиваясь, как змея в предсмертных судорогах, тянулась дорога, во всю ее длину расчерченная нумерованными квадратами. В своих немыслимых изгибах она проходила между различными соблазнами, подстерегающими на жизненном пути всякого человека, в особенности молодого. За первым поворотом путнику грозило НЕПОСЛУШАНИЕ СТАРШИХ, далее в определенной последовательности на него готовы были наброситься НЕВЕЖЕСТВО, ЛЕНЬ, MOTOBCTBО, ПЬЯНСТВО, СРЕБРОЛЮБИЕ и прочее. Все они были нарисованы Иваном Дмитриевичем в виде гнусных субъектов преимущественно мужского пола, хотя попадались как бы и женщины, и препакостные уродцы не то двуполые, не то вовсе бесполые.
Они с Ванечкой по очереди выкидывали кости, затем передвигали свои фишки на столько шагов, сколько выпало зерен. Путь был опасен. Если фишка вставала на квадратик, отмеченный тенью какого-либо из пороков, то, смотря по его тяжести, приходилось пропускать ход или два или даже возвращаться назад, чтобы искупить грех под сенью соответствующей добродетели. Они также встречались вдоль этой тернистой тропы, правда, не в таком изобилии, как соблазны. Их было меньше: отчасти по соображениям воспитательного порядка, отчасти просто потому, что Ивану Дмитриевичу плохо удавались положительные персонажи. Как у многих авторов, отрицательные выходили у него гораздо выразительнее.
В конце пути победителя ждал нарисованный женой ангел. В руках он держал перевязанную лентой коробку, какие много лет спустя террористы приспособились кидать под кареты императоров, губернаторов, министров и обер-прокуроров Святейшего Синода. Что лежало внутри коробки, Иван Дмитриевич предпочитал не уточнять. Ее содержимое оставалось для Ванечки загадкой - лучшей гарантией от неизбежного при любом ответе разочарования.
Ванечка бросил кости и дрожащей ручонкой взялся за фишку. От огорчения у него отвисла губа. Он уже мысленно сосчитал ходы и предвидел, что ему теперь придется пропустить три хода. Его фишка должна была остановиться на желтом, как билет проститутки, квадратике, возле которого Иван Дмитриевич изобразил мерзкую патлатую бабищу и написал огненными буквами: СЛАСТОЛЮБИЕ. Это, пожалуй, было самое опасное препятствие на пути к ангелу с бонбоньеркой. Почему так, Ванечка не в силах был понять. Лохматая толстая тетя в детской пелеринке казалась ему олицетворением преступной любви к шоколаду и малиновому варенью - страсти, конечно, роковой, но не настолько же, чтобы пропускать целых три хода.
Он еще сильнее отвесил нижнюю губу, потом в ярости смахнул с листа обе фишки и заревел.
В этот момент позвонили у дверей.
Жена пошла открывать и вернулась вместе с Евлампием, доверенным лакеем купца Куколева, нанимающего квартиру в том же доме и в том же подъезде. Иван Дмитриевич жил на третьем этаже, а Куколев на первом.
- Яков Семенович покорнейше просят вас пожаловать к нему по важному делу, - сказал Евлампий.
Ванечка горько рыдал на груди у матери, метавшей на Ивана Дмитриевича холодные молнии из-под соболиных бровей, так что он даже и обрадовался возможности улизнуть из дому. В другое-то время не преминул бы соблюсти достоинство и попросить уважаемого Якова Семеновича самому пожаловать в гости.
На площадке, поворачивая ключ в замке, стоял Гнеточкин, гравер Академии художеств, тоже сосед. Иван Дмитриевич квартировал с ним дверь в дверь.
- Прогуляться? - спросил Гнеточкин. - Надо, надо по такой погоде. Благодать! Чем-чем, а бабьим летом Господь нас в этом году не обделил.
Ниже попались навстречу другие соседи: акцизный чиновник Зайцев с супругой и двумя дочерьми на выданье, унылыми девицами, чего никак нельзя было сказать об их матери. Это была пухлая болтливая дамочка лет под сорок. Она постоянно строила Ивану Дмитриевичу глазки, на лестнице норовила зацепить турнюром, а с его женой разговаривала, как с прислугой.
- Погода-то, а? - сказал Зайцев. - Прямо шепчет.
- Что шепчет? - спросил Иван Дмитриевич.
- Кому что, - загадочно улыбнулась мадам Зайцева. - Каждому по его годам.
Когда спустились на первый этаж, Иван Дмитриевич поинтересовался:
- Что у вас там стряслось?
- Про то вам Яков Семенович сами доложат, - отвечал Евлампий. - Нам не велено.
- А ежели я тебе целковый дам?
Вопрос был задан почти машинально. После нескольких лет службы в полицейских агентах Иван Дмитриевич приобрел привычку на всякий случай испытывать, насколько преданы хозяину его слуги, можно ли из них чего-либо вытянуть.
- Нам не велено говорить, что старая барыня пропала, - тут же и раскололся верный Евлампий.
- Марфа Никитична?
- Она… Целковик-то у вас при себе? Али ворочаться будем?
Теперь Ивану Дмитриевичу стало жаль рубля. Тайна того не стоила. И чего, спрашивается, не утерпел? Через пять минут так бы узнал, бесплатно.
- Целковик? - удивился он.
- Обещали дать, ежели скажу.
- A-а! Молодец, что напомнил. Вот жалованье получу, тогда и дам.
Евлампий надулся, но промолчал. Он открыл дверь, Иван Дмитриевич вошел уверенно, как званый и желанный гость, но Куколев, против ожидания, встретил его не у порога, а в гостиной.
- Присаживайтесь куда хотите, - деловито предложил он, быстрым жестом предоставляя на выбор кресло, диван и ряд стульев у стены.
Иван Дмитриевич подумал и сел на стул.
Обстановка в гостиной была генеральская: бронза, хрусталь, дорогие обои. По стенам картины в богатых рамах, гравюры. О том, что хозяин происходит из династии заволжских староверов, свидетельствовало разве что отсутствие пепельниц на столах и столиках. Давным-давно отрекшись от веры предков, Куколев унаследовал их ненависть к табачному зелью.
- Я к вам по-соседски, - сказал он. - Выручайте, голубчик, а то прямо не знаю, что и делать. Пропала моя родительница. Вчера после обеда вышла подышать воздухом и с той поры не возвращалась.
- Марфа Никитична? - уточнил Иван Дмитриевич.
- У меня одна мать.
- И вы все еще не обратились в полицию?
- В этом нет нужды. Я думаю, мы с вами столкуемся по-соседски. По правде говоря, я не боюсь, что моя мать стала жертвой грабителей. Кому нужна старуха на седьмом десятке! Драгоценностей она не носит, если не считать обручального кольца, и одевается, сами знаете, как простая мещанка. Моя дочь стесняется ходить рядом с бабушкой по улице. Носит всякое старье, а заставить ее надеть приличную вещь совершенно невозможно. И в комнате у нее одна рухлядь. А попробуй выброси! Крик, скандал.
- У меня с тещей та же самая история, - кивнул Иван Дмитриевич.
- Значит, вы меня понимаете. А то вон Зайцева всем рассказывает, будто я мою мать держу в черном теле.
- Что ее слушать! Известное колоколо.
- Так вот, после исчезновения Марфы Никитичны я обнаружил, что она зачем-то взяла с собой пуховый платок и надела теплый салоп, который я подарил ей два года назад. Заметьте, все эти годы она его ни разу не надевала, донашивала старый. Этот был презираем за какие-то еретические пуговицы и лежал у нее в сундуке, как в могиле. А вчера вдруг понадобился! Кроме того, она прихватила из моего бюро бумажник с деньгами.
- И много там было денег?
- Много не много, а триста рублей было.
- Иными словами, вы думаете, что Марфа Никитична не пропала, а сбежала. Я вас правильно понял?
- Абсолютно! Видите ли, у меня есть старший брат Семен. Он, как и я, после смерти отца перешел в православие, окончил Демидовский лицей и служит сейчас по Министерству финансов. Но дело в том, что мы с ним не поддерживаем никаких отношений. Почему так случилось, история длинная и, поверьте, скучная. Однако Марфа Никитична частенько бывала у него, я этому не препятствовал. А теперь она, видимо, назло мне решила поехать к старшему сыну.
- Почему вдруг?
- Вообще-то у моей матери все и всегда - вдруг. Но именно вчера утром у них вышло недоразумение с Шарлоттой Генриховной.
Это была жена Куколева, тощая экзальтированная особа годков этак под тридцать пять. Разница в возрасте между супругами составляла добрый десяток лет, но оба казались ровесниками. Шарлотта Генриховна была женщиной непредсказуемой. Встречая жену Ивана Дмитриевича, она то надменно смотрела мимо и неделями даже не раскланивалась, то в один прекрасный день налетала на нее с объятьями, поцелуями, предложениями, чтобы ее Оленька непременно дружила с Ванечкой, он чудесный мальчик, чудесный. Впрочем, единственной настоящей ровней себе во всем доме она признавала только барона и баронессу Нейгардт, живших в соседнем подъезде.
- Они с Марфой Никитичной нередко ссорились из-за разных домашних пустяков, - пояснил Куколев. - На сей раз причиной послужила новая скатерть. Одна хотела застелить ею один стол, другая - другой. Кто за какой стоял, я так и не разобрался.
- И что же вы от меня хотите? - спросил Иван Дмитриевич.
- В это время года, пока еще тепло, мой брат обычно живет с семьей на даче за Охтенской заставой. Где в точности, не скажу, я у него там никогда не бывал. Но мать рассказывала, так что примерно представляю. Проезжаете заставу… Нет, надежнее будет нарисовать планчик. Посидите, я принесу бумагу и карандаш.
Слегка подволакивая правую ногу - он был хром от рождения, - Куколев пересек гостиную и вышел в коридор, откуда донеслось шипение Шарлотты Генриховны:
- Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом!
- Тише! Лотточка, я тебя прошу…
Двойной шепот передвинулся куда-то в глубину квартиры. Иван Дмитриевич прошелся по комнате, перебрал стопку книг на маленьком столике у окна. Все это были сочинения по коммерции. От нечего делать он взял одно из них - томик под названием "Таможенные пошлины во Франции при короле Людовике XVIII", небрежно полистал и ахнул: в конце книжки имелись вклеенные страницы с дамочками в непристойных позах. Кровь быстрее побежала по жилам. Воровато поглядывая на дверь и прислушиваясь, не идет ли Куколев, Иван Дмитриевич начал рассматривать картинки. Одна дамочка опускала с плеча лямку бюстгальтера, другая игриво поднимала край пеньюара, третья натягивала чулок, четвертая, в спущенных, как у дитяти, чулочках, нежно баюкала у груди собственные подвязки. Пятая, шестая… Все были пухленькие, чернявенькие, как мадам Зайцева, но Иван Дмитриевич с некоторым сожалением отметил, что позиции, в которых за ними подсмотрел художник, еще достаточно невинны, словно это не развратные женщины, не куртизанки, а всего лишь девицы, донельзя истомленные своим целомудрием и страстно мечтающие от него избавиться. Казалось, они не перед мужчиной раздеваются, а репетируют, чтобы впоследствии не оплошать, перед зеркалом в девичьей спаленке. Да и то под такой обложкой им можно было позволить себе несравненно большие вольности.
Он едва успел положить книжку на место. Вошел Куколев с уже готовым планчиком, сели его изучать.
- Сделайте одолжение, - сказал Куколев, - поезжайте к моему брату в качестве официального лица, как-нибудь припугните его полицией и узнайте, там ли Марфа Никитична. Еще лучше, если вы сумеете вернуть ее домой. Может быть, вам это и удастся. Братец у меня с детства трусоват, а вы, насколько мне известно, человек находчивый… Заранее благодарен.
С этими словами он положил на стол перед собой двадцатипятирублевую ассигнацию.
- Что, - не прикасаясь к ней, спросил Иван Дмитриевич, - прямо сейчас?
- Да, голубчик.
- Отчего такая срочность, если вашей матушке ничто не угрожает?
- Моя Оленька сегодня весь день проплакала. Она без бабушки жить не может.
- Извините, Яков Семенович, но за двадцать пять рублей я в это поверить не могу.
- А за сколько можете?
- По крайней мере, за ту сумму, которую унесла Марфа Никитична.
- Хорошо, - вздохнул Куколев, - признаюсь вам честно. В бумажнике вместе с деньгами лежала одна вещица, не предназначенная для посторонних глаз.
- Что же это такое?
- Для вас не имеет значения. Для нее, впрочем, тоже. Но я не хочу, чтобы вещица попала в руки моего брата.
Такая секретность подействовала на Ивана Дмитриевича едва ли не сильнее, чем соблазнительно синевшая на столике четвертная. Наряду с мстительностью любопытство лежало в основе его характера, как замковый камень.
- Ладно, - сдался он. - Красненькую накиньте, и я к вашим услугам.
Просьба исполнена была немедленно: поверх четвертной ассигнации легла десятирублевая.
- И на извозчика, - велел Иван Дмитриевич.
- Прошу.
Куколев добавил к тридцати пяти рублям еще трешницу.
- Ой, хватит ли? Ваньки обнаглели, дерут, ироды.
- Не сомневайтесь. Достанет три раза туда и обратно съездить.
- Верю, верю. Давайте еще рубль, и я готов ехать.
- Рубль-то на что?
- Так. Для ровного счета.
- Двадцать пять, десять, три и один, - сосчитал Куколев. - Получается тридцать девять рублей. По-вашему, это круглая сумма? Тогда уж я вам еще целковый прибавлю, до сорока.
- Не надо, - остановил его Иван Дмитриевич. - Мне приносят удачу те числа, что делятся на тринадцать.
В прихожей он незаметно сунул этот рубль Евлампию, исполнив тем самым свое обещание, попрощался и вышел.
Жена терпеть не могла, когда Иван Дмитриевич вечерами вынужден бывал отлучаться из дому. Даже двадцать пять рублей не смягчили ее сердце и не вырвали у нее прощальный поцелуй. Десятку он утаил, оставил себе на расходы, тем более что она ничего бы не изменила. Жена была из тех женщин, чью любовь и прощение нельзя было купить ни за какие деньги.
Иван Дмитриевич сошел на улицу, дошагал до людного перекрестка, там кликнул извозчика и часов около девяти, сверившись по планчику, уже стучал под воротами опрятного деревянного домика за Охтенской заставой. Не открывали долго. Наконец неласковый женский голос спросил из-за ограды:
- Кто?
- Полиция, - традиционно ответил Иван Дмитриевич.
Калитка отворилась, он увидел высокую, статную даму в домашнем капоте. Возраст ее при вечернем свете определить было трудно.
- У вас что, прислуги нет? - поинтересовался он, предъявляя свой жетон полицейского агента.
- Сегодня суббота. В субботние вечера наша прислуга пользуется полной свободой.
Сказано было тем тоном, каким высказываются заветные политические убеждения, не вполне согласные с линией правительства.
- Ваша фамилия, мадам? Или, простите, мадмуазель?
- Мадам Куколева. Как же так? Стучитесь в дом и не знаете фамилии хозяев?
- Какая приятная неожиданность! - воскликнул Иван Дмитриевич. - Неужели вы супруга Семена Семеновича Куколева?
- Да…
- Того самого?
- Вы знакомы с моим мужем?
- Лично - нет, но весьма наслышан. Он ведь служит по Министерству финансов?
- Да.
- В наше время вопросы государственной экономии касаются всех. Надеюсь, вы не думаете, что в полиции служат сплошь невежды?
- Вот уж не знала, что мой муж пользуется такой известностью среди полицейских.
Иван Дмитриевич кивнул в сторону освещенных окон:
- И он сейчас там?
- Где же ему быть? Час поздний.
- А кто с вами еще?
- Больше никого.
- Деток не имеете?
- Они с горничной на городской квартире…
- Да-а, худо дело.
- А что, собственно, случилось? Что вам нужно?
Иван Дмитриевич понизил голос:
- По нашим сведениям, где-то неподалеку скрывается бежавший из-под караула арестант. Убийца! Страшное, потерявшее человеческий облик существо.
- Господи! - ужаснулась Куколева.
- Мы проверяем все дома вблизи Охтенской заставы, а у вас, я вижу, ни собаки, ни прислуги. Он мог перелезть через забор и спрятаться в вашем саду или в погребе.
- Входите, входите. Я позову мужа.
Через минуту появился Куколев-старший. Это была копия младшего брата, но уменьшенная и как бы усушенная. Начинало темнеть, и в руке он держал зажженный фонарь. Иван Дмитриевич двинулся вперед, супруги - за ним. Пошарили в кустах сирени у забора, заглянули в надворную кухоньку, в погреб. При этом Семен Семенович старался держаться поближе к дому и время от времени говорил:
- Эх вы, полиция! Взятки берете, а разбойники у вас бегают. Пропьянствовали небось!
Жена его, надо отдать ей должное, вела себя с несравненно большей отвагой.
- Ч-черт! - Иван Дмитриевич внезапно хлопнул себя по макушке. - Как же я не предусмотрел!