17
Черный ход был открыт. Вытянув перед собой руки, Иван Дмитриевич осторожно ступил в пахучую тьму, куда более родную и уютную, нежели казенный сумрак парадного подъезда. Пахло кошками, бак с помоями стоял на вахте у входа. Луну затянуло облаками, и свет из спальни Каллисто едва проникал сюда сквозь пыльные маленькие оконца. Не дурно было бы разжиться огнем. К счастью, он вспомнил, что не далее как вчера выкинул почти целую свечку, от запаха которой у Ванечки заболела голова. Из-за этого даже поскандалили с женой. Жена кричала, что она каждую копейку считает, а он их всех по миру пустит, пробросается такими свечами, но в мусорный ящик, слава Богу, не полезла.
Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж. Крышка на ящике прилегала плотно, так что мыши не сумели туда забраться и отомстить Ванечкиной мучительнице. Преодолевая брезгливость и убеждая себя, что все тут свое, морду воротить нечего, он стал копаться в мусоре. Ага, вот она. Спички нашлись в кармане. Иван Дмитриевич зажег свечку, прикрыл пламя ладонью и, как Прометей, похитивший с Олимпа небесный огонь, бесшумным, воровским шагом спустился по лестнице вниз.
Прежде чем приступить к делу, он снял свой цилиндр, чтобы не стеснял движений, повесил его на каком-то нечаянном гвозде. Достал кожаный чехольчик.
Эта куколевская дверь, в отличие от парадной, не устояла пред первой же из клювастых Фомкиных тезок. Добрым словом помянув Евлампия, что не ленится смазывать дверные петли, Иван Дмитриевич отворил ее и оставил приоткрытой на случай бегства. Шагнул в сенцы, оттуда - в кухню. Повеяло покойным домашним духом протопленной на ночь печки. На степе, как щиты на борту вражеской ладьи, в ряд висели тазы и сковороды. Они медным воинственным блеском ответили свечному пламени.
Никаких приготовлений к поминальному пиру заметно не было. Пол выметен, под ногами ничего не хрустит. Посуда прибрана, лишь стоит на столе тарелка с недоеденной лапшой и при ней надкушенный ломоть ситника, ложка и полураздетая луковица. Очищенным боком она стыдливо прижималась к тарелке, пряча свою наготу. Евлампий, видать, вечерял, а доесть не успел.
Иван Дмитриевич изучающе оглядел остатки лакейской трапезы. Несомненно, кто-то ее прервал - недавняя гостья, если она была, сама Шарлотта Генриховна, если никакой гостьи не было, или… Одна мысль сменялась другой, но желудок в этих умственных трудах участия не принимал. У него были свои заботы. Стоило только посмотреть на лапшу, как начинало томить слюной. И немудрено, с обеда ничего не ел, а дело к полуночи. Прямо пятерней Иван Дмитриевич сгреб с тарелки холодные скользкие щупальца, запихал их в рот. Некоторые просочились между пальцами на пол, но их он подбирать не стал. Прихватил хлеб, и, откусывая на ходу, пересек просторную кухню, невольно стараясь, как крыса, держаться поближе к стене.
Вокруг по-прежнему царила могильная тишина. Чем дальше, тем становилось очевиднее, что в квартире никого нет. Живых, по крайней мере. Но и мертвых, скорее всего, тоже. Мысли давно текли по руслу, проложенному Куколевым-старшим: может быть, это сам Яков Семенович ел в кухне лапшу, но услышал, как открывают черный ход, убежал и теперь где-то прячется. Вдруг?
Иван Дмитриевич вышел в коридор, прислушался. Тихо. Расположение комнат он примерно помнил, вернее, отчасти помнил, отчасти мог представить, какая по какому назначению используется. Прямо и налево - покои Марфы Никитичны, дальше и опять же налево - та комнатушка, где Семен примерял хозяйскую доху, за ней кабинет, гостиная. В самом конце коридора, видимо, детская. Там же, но направо, одна из двух расположенных по соседству дверей вела, должно быть, в спальню жены, вторая - в мужнину. Едва ли при таких отношениях супруги имели общую спальню. Ни в той, ни в другой Иван Дмитриевич, естественно, не бывал, но по логике вещей выходило, что спальни - там. Туда и следовало заглянуть в первую очередь. А в случае чего дунуть по коридору в кухню, на лестницу, во двор. Бог даст, не узнают в темноте.
Но со свечой в руке надежнее все-таки не соваться. Он покапал расплавленным воском на половицу возле плинтуса в коридоре, прилепил свечку и лишь затем заглянул в одну из спален. Чья она, мужа или жены, разбирать не стал, увидел несмятое покрывало и быстро прикрыл дверь. На кровати в соседней опочивальне оно было не светлым, а темным, но ложе и здесь оказалось пусто. Это, значит, спальня Якова Семеновича, а та - Шарлотты Генриховны. Поближе к детской. Но мимо детской Иван Дмитриевич прошел со спокойной душой. Трудно предположить, что отцовскую домовину поставили среди дочериных кукол. Он осмелел, сердце перестало трепыхаться у горла. Теперь можно было без особых опасений продолжать поиски той комнаты, где стоит гроб.
В гостиной, как следовало ожидать, никого и ничего не обнаружилось. Вариантов оставалось все меньше. Иван Дмитриевич подошел к очередной двери, за которой, по всей вероятности, располагался кабинет хозяина, и уже привычно, без былых предосторожностей, взялся за ручку. Латунный холодок потек по пальцам. Нажал, приоткрыл, взгляд уперся в бархат портьеры, как в обеих спальнях. Он отвел ее рукой.
К этому времени луна ненадолго вырвалась из облачных объятий. Она призрачной синей пыльцой заволакивала очертания предметов, делала их плоскими, равно черными, но среди них Иван Дмитриевич сразу различил то, что искал. Эти единственные в своем роде, веками отточенные формы не спутаешь ни с какими иными.
Правда, гроб почему-то покоился не на столе, а на сдвинутых стульях. Он был открыт, но при нем ни единый огонек не противостоял заоконному, замогильному лунному свету. Не было ни лампад, ни свечек. В первый момент Иван Дмитриевич подумал, что небрежением вдовы они просто погасли, но тут же понял, что нет их, не поставлены. Это было бы в порядке вещей, если бы Яков Семенович был жив, а домовину заказали гробовщику для отвода глаз и она пуста. Но нет, чувствовалось, что там кто-то есть. Хотя гроб стоял в дальнем углу комнаты, в нем угадывались очертания человеческого тела.
Иван Дмитриевич замер, не решаясь войти. Страх уже поселился в душе и мешал смотреть на вещи очами разума. Это был не страх перед покойником - он в жизни достаточно их перевидал, а перед тем, что мертвец в гробу не огражден ни пламенем освященного в церкви воска, ни запахом ладана, словно ему нарочно не поставили никакой преграды, чтобы в любую минуту… Эти размышления пронеслись в мозгу, не заняв, может быть, и доли секунды, не успев облечься в слова. "Отче наш, иже…", - прошептал Иван Дмитриевич и осекся, вспомнив, что лежащий в гробу человек пользовался этой молитвой для варки яиц. Тут же страх исчез, Иван Дмитриевич сделал шаг вперед, и волосы зашевелились на голове. Послышалась возня, из гроба вдруг показалась чья-то голова, за ней плечи, грудь.
Прилепленная в коридоре свеча светом своим сюда не доставала, луна светила в спину мертвецу. Безликая, безглазая тень медленно приподымалась, вот ухватилась пальцами за борта погребальной ладьи, в которой предстояло ей совершить свое последнее странствие, подтянулась на руках, села.
У Ивана Дмитриевича не нашлось сил даже на то, чтобы осенить себя крестным знамением. Все подозрения были забыты, логика уже не имела власти над ним. Покойник оживал на глазах, а сам Иван Дмитриевич, напротив, погружался в мертвое оцепенение.
Луна опять нырнула в тучи, стало темно. В темноте что-то стукнуло, зашелестело. Ноги приросли к полу, потом он услышал, как чья-то рука уверенно поворачивает ключ в замке парадной двери. Этот звук вернул его к жизни. Он метнулся в коридор, налетел на косяк, в глазах отдалось искрами, а в ушах - пронзительным женским криком:
- Яша! Я-аша! Иди ко мне-е!
18
Как было условлено, в девять часов Гайпель уже прохаживался перед главным зданием таможни, под величественным фронтоном с медными статуями Нептуна, Цереры и Меркурия. Шитковский немного припоздал. Появившись, он сообщил, что здесь им делать нечего, нужно идти к таможенным помещениям в самой гавани. Петров был не в тех чинах, чтобы кто-то позволил ему ночевать среди мраморных лестниц, расписных порталов, колоннад и стосвечовых бронзовых люстр.
В порту еще кипела жизнь. Горели фонари у ворот, костры на берегу, факелы над причалами. В сосняке мачт проглядывали черные и кургузые, как обугленные пни, трубы паровых судов. Между клиперами, барками, шхунами, рядом с женственными изгибами их бортов пароходы представали существами бесполыми, как евнухи в гареме. Мимо проезжали подводы, по сходням кое-где сновали грузчики. В затухающем шуме чей-то одинокий пьяный голос время от времени взывал через рупор:
- Эй, на башне!
Куда и к кому он обращается, понять было невозможно, никаких башен поблизости не наблюдалось. Но тоскливо делалось на душе от этого безответного и безадресного крика.
Шитковский на свидание опоздал, да еще с полчаса, наверное, шли по набережной, петляя в портовых лабиринтах. Дело было к одиннадцати, когда остановились перед одноэтажным длинным зданием, деревянным, но оштукатуренным под камень. Вид у него был одновременно казенный и ублюдочный. Оно выглядело как недоношенное дитя от брака между соляным амбаром и кордегардией при губернской тюрьме.
Шитковский подкрался к единственному окошку, где горел свет, заглянул туда и сказал:
- Малость обождать надо.
- Нет его, что ли?
- Тут, куда денется. Но не один.
- И кто с ним?
- Не знаю, за шторой не видать. Но говорит с кем-то.
- С женщиной? Или с мужчиной?
- Говорю вам: не видать.
- Если с женщиной, так посидят, потом завалятся, - резонно предположил Гайпель. - Мы что, до утра ждать будем?
- Нет, - возразил Шитковский. - Если с бабой, то он ее уже употребил и скоро выгонит.
- Как вы знаете?
- По морде. Морда скучная.
- Тогда, значит, с мужчиной.
- Может, и так. Но посторонних при нашем разговоре быть не должно, давайте обождем. Прогуляемся пока. Вон какие кораблики!
Невдалеке, за пакгаузом, слышался женский смех. Там на рогожах, на расстеленных мешках кучкой сидели, карауля добычу, портовые шалавы самого низкого разбора. Такие за гривенник счастливы распахнуть свои шерстистые вшивастые воротца.
- Вот у женщин, - задумчиво сказал Шитковский, - даже, пожалуй, этих, после соития на лице что угодно бывает написано, только не скука.
- Вы, я смотрю, знаток человеческой природы, - отметил Гайпель.
- А то! Иначе меня Путилин за конкурента и не держал бы.
Двое подгулявших английских матросов, обнявшись, брели навстречу. Увидев на Гайпеле форменную полицейскую фуражку и шинель с блестящими пуговицами, они, видимо, в темноте приняли его за русского офицера, приосанились, начали выпячивать груди, стучать в них кулаками и выкрикивать:
- Сэвастоупол! Сэвастоупол!
Увы, понять их не составляло труда. Англичане хотели сказать, что воевали в Крыму, были под Севастополем и били там таких, как Гайпель, в хвост и в гриву.
- Сэвастоупол! Виктори! Рул, Бритен! - победно кричали они вслед.
У Гайпеля испортилось настроение.
- Как-то странно сознавать, - сказал он, - что Россия теперь не имеет права держать в Черном море военный флот.
- А вы знаете, - без всякой, казалось бы, связи спросил Шитковский, - какой зверь был в русском гербе до Романовых?
- Сразу не припоминаю.
- Чему вас только в университете учили… Единорог был!
- Носорог? - усомнился Гайпель.
- Чего ради? Единорог - это волшебный белый конь с рогом во лбу. Обитает на краю света, питается мясом, страшно силен, дик и, главное, свободен, потому что ни мужских, ни женских органов не имеет, пары себе не ищет. Размножается таким способом: триста лет проживет, рог сбрасывает и умирает, а рог превращается в громаднейшего червя. Поползает, потом у него ножки с копытцами из брюха вырастут, головка, рожок проклюнется…
- Какое отношение все это имеет к Черноморскому флоту?
- Такова, батюшка, и Россия, - сказал Шитковский. - Из зверя - червь, из червя - опять зверь.
- Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, - ответил Гайпель.
Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:
- Э-эй, на башне-е!
Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.
Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:
- Идемте обратно, скоро полночь.
Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.
- Дождались, - рассердился Гайпель. - Пьян ваш Петров.
Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а не помнят если то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.
Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально положил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышку, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.
- Господин Петров, просыпайтесь, - входя, сказал он. - Мы из полиции!
Ответа не последовало.
- Эй, на башне! - позвал Шитковский.
Молчание.
Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком и по-неживому вывернув шею.
19
С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич без дальнейших неприятностей миновал коридор, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добежал бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Не жрал бы, так все могло и обойтись, не то что не догнали, а и не узнали бы. Но несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.
В следующее мгновение кто-то сидел на нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.
- Аа-а-а!
Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.
Но радость сменилась ужасом отнюдь не мистическим. Неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось: железная рука предусмотрительно и жестко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.
Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело. В этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла. Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом - Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.
- Вы-ы? - негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным ею при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.
- А вы думали… кто?
Она не ответила.
- Ай да полиция! - осклабился Евлампий.
Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить - испачканный кровью конец веревки хранился в кармане. Но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:
- Вы позволите мне встать?
- Полицейских бы сюда с приставом, - сказал Евлампий, - То-то полюбуются на своего начальничка!
- Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы ее станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.
Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.
- Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.
- Какие именно?
- Я не вправе их называть. Поверьте!
- Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.
- Нет, - быстро сказал Иван Дмитриевич.
- Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.
- Прошу вас, не надо.
- Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?
- Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.
- Ступай, Евлампий.
Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.
- Предупреждаю, - сказала она, - если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?