- Когда я услышал от Евлампия про этот гроб, что он не по мерке, - сказал Гнеточкин, - мне как-то не по себе сделалось. Ведь примету в городских обстоятельствах можно толковать двояко: или еще один покойник будет у них в семье, то есть в квартире, или же во всем нашем доме.
Незаметно от него Иван Дмитриевич опустил веревку в карман, распахнул дверь подъезда:
- Вы идете домой?
При этом слове пудель натянул поводок и понимающе тявкнул.
- Да… Тихо, Джончик!
Вошли в парадное.
- Конечно, - поднимаясь по лестнице, рассуждал Гнеточкин, - тут подразумевается не такой дом, как наш, а крестьянский, где все были родственники. Но все равно как-то не по себе.
Оба они нанимали квартиры на третьем этаже, дверь в дверь. Еще раз пожелав соседу спокойной ночи, Гнеточкин исчез за своей, а Иван Дмитриевич в задумчивости постоял на площадке, затем направился не к родному порогу, а обратно, вниз. Он спустился обратно на первый этаж и позвонил у дверей куколевской квартиры. Звонок слышен был отчетливо, но никто не открыл. Подождав, Иван Дмитриевич вынул из внутреннего кармана сюртука невинный с виду кожаный чехольчик, извлек оттуда металлическое кольцо с висевшей на нем дюжиной разнокалиберных отмычек, которые на всякий случай носил при себе постоянно, как зубочистку и носовой платок, выбрал подходящую, вставил ее в замочную скважину и попытался повернуть. Нет, не получается. Он попробовал другую, третью, пятую, десятую… Вся дюжина оказалась бессильна. Замок был какой-то особый, с секретом.
Чехольчик, звякнув, упал на дно кармана.
Иван Дмитриевич стоял, не зная, что предпринять. Если в квартире никого нет, чей тогда крик он слышал? Может быть, Шарлотта Генриховна сейчас лежит за этой дверью, уже бездыханная? А если это она сама, сопровождаемая Евлампием, отправилась к сестре на Васильевский остров, чтобы поцеловать в лобик спящую Оленьку, кто же тогда кричал? Да и Евлампий ли был с ней? Ведь лица-то не разглядел! Поддевка - да, его, картуз - его, но что под картузом? Коли ему впору пришлась хозяйская доха, почему бы хозяину не воспользоваться для побега лакейским платьем?
Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?
В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь - через черный ход. Авось там замок попроще.
На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.
Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, и на луну с запада наползали облака. Но на востоке еще было ясно, семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.
Иван Дмитриевич нырнул все в ту же подворотню, вышел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.
15
Оставшись в комнате один, Гайпель некоторое время сидел за столом, угрюмо крутил чертиков из бумаги. Обида на Ивана Дмитриевича засела глубоко, а тот при последней встрече и не подумал выдернуть эту занозу. Где-то рыщет, ничего не рассказывает. Ни про красный зонтик, ни вообще ни о чем. "Пойдешь по аптекам, узнаешь адрес…" Гайпель крутил чертиков и сбрасывал их в корзину. А вот не пойдет, не узнает! Что тогда? Хотелось быть не мальчиком на побегушках, а соратником. Чтобы спокойно сесть рядом, все обсудить, выработать план действий. В голову лезла первая фраза такого разговора: "Истина, Иван Дмитриевич, рождается, когда сталкиваются разные мнения". Потом выплыла и вторая: "Меня, Иван Дмитриевич, воспитали так, что я привык уважать чужое мнение, но я хочу, чтобы уважали также мое собственное…"
Впрочем, Гайпель отдавал себе отчет, что в данной ситуации эти фразы бессмысленны. В том-то и беда, что никакого собственного мнения он не имел. А не имел опять же потому, что Иван Дмитриевич ничего ему не рассказывает. Круг замкнулся и казался безвыходным.
Хотя в его теперешнем положении нечего было и мечтать о том, чтобы самому найти убийцу, одна крамольная мысль не давала покоя: а что, если не только найти, но и самому допросить князя Никтодзе? Иван Дмитриевич вряд ли, конечно, похвалит, ну да и Бог с ним. Надо же когда-то проявить инициативу. Он решил на всякий случай набросать конспект будущего разговора с Панчулидзевым. Вопрос первый: "Что вы делали в гостинице "Аркадия" в ночь с воскресенья на понедельник?" Нет, не годится. Так его просто в шею попрут, и вся беседа. С персонами такого ранга нужно вести себя дипломатом. Лучше начать так: "Случайно, ваше сиятельство, мне стало известно, что один ваш близкий друг под именем князя Никтодзе…"
Тем временем в комнату вошел Шитковский с котом на руках, и Гайпель прикрыл рукой свой конспект. Он побаивался этого ехидного малого с польской фамилией, еврейским носом и цыганскими глазами.
Шитковский развалился на стуле, пристроил кота на коленях и, сладострастно поглаживая его, сказал:
- Славный мышелов. Барс! Чистый Путилин в ихнем племени. Хотите проверим, образованный он или нет?
- Ну, - без интереса отвечал Гайпель.
- Тимофей, батюшка наш, - склоняясь к коту, спросил Шитковский, - ты Пушкина знаешь?
При этом он дунул ему в ухо: "Пух-х-шкина…"
Кот дернулся и ошарашенно замотал головой.
- Не знает, - сказал Шитковский. - А мышеловству, между прочим, не вредит. Вы тоже не огорчайтесь, что из университета выгнали. В нашем деле образование только помеха.
- Я сам ушел. Никто меня не выгонял.
- И с какого же факультета вас не выгоняли?
- С юридического.
- А с каких выгоняли?
Гайпель сунул конспект в карман, встал и направился к выходу, но был остановлен вопросом:
- Вы, батюшка, таможенника Петрова знаете?
- Петрова?
- Пушкина-то само собой…
- Откуда вам известна эта фамилия?
- Скок-поскок, скакал вчера воробышек мимо "Аркадии". Дай, думает, загляну, посмотрю, не осталось ли чем поживиться после двух ясных соколов. Да и прочитал в тамошней книге: Петров. Не интересуетесь, что воробышку на ум пришло?
- Могу послушать, - как можно более равнодушно сказал Гайпель, возвращаясь обратно к столу.
- Тут вот какая штука. Есть у меня знакомый честный человек на морской таможне. Поскакал я к нему, а он и расскажи мне, что у покойного Куколева с этим Петровым были промеж себя нехорошие дела. Что-то такое пропускал Петров через таможню из куколевских посылок, за что надо пошлину платить. Не задаром, разумеется. Но недавно вышло у них недоразумение. Куколев пожадничал, недодал обещанного, и Петров пригрозил ему, что отомстит. Мой знакомый это своими ушами слышал. По-моему, достаточно, чтобы сделать выводы.
Гайпель скептически поморщился:
- Так уж и выводы…
- По крайней мере, возникает подозрение.
- Почему тогда Петров поселился в "Аркадии" не под чужой фамилией?
- Потому что хозяину знаком… Вы только вот что: Путилину ничего не говорите, - попросил Шитковский.
- Отчего такая секретность?
- Я-то думал, вы осведомлены о наших с ним отношениях. Лично для него я палец о палец не ударю. Не хочу, чтобы на моем горбе он в рай въехал.
- Для чего же мне рассказывали? Чего сами не займетесь?
- Нет уж, увольте. Не мне поручено, я и не суюсь. Полезешь, так Путилин потом со свету сживет. Вы не знаете, что он за человек. Мстительный, как черкес. А злопамятны-ый!
- Но какова тут ваша собственная корысть?
- Вам помочь. Чтобы к вам относились с уважением, как вы того заслуживаете.
- Не верю.
- Так и быть, - засмеялся Шитковский, - скажу честно. Я Путилина не люблю, счастлив буду поглядеть, как вы его обставите, короля-то нашего. Если, конечно, не заробеете подложить ему такую свинью.
- Для начала, - холодно сказал Гайпель, - вы должны назвать имя того таможенника, от которого все узнали. Я с ним сам потолкую.
- Э-э, батенька, нет. Это - нет, не просите. Я своих агентов бесплатно не выдаю.
- То есть как?
- А вот так! Сто рублей платите, и, пожалуйста, будет ваш. Пользуйтесь на благо отечества.
- Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам на слово? А если не поверю?
Шитковский встал, стряхнул кота на пол.
- Что ж, придется, видно, самому. Совестно как-то оставлять подозрение непроверенным.
Теперь уже Шитковский направился к выходу, а Гайпель остановил его:
- Подождите! Давайте пойдем к этому Петрову вместе, вы и я. Выйдет что-то путное, я потом скажу Ивану Дмитриевичу, что идея моя, а не ваша. Не выйдет, скажу, что ваша идея. Согласны?
- А вы не так просты, как кажется, - оценил Шитковский. - Но я согласен. Встречаемся в десять часов у таможни, перед главным подъездом.
- Завтра в десять утра? - уточнил Гайпель.
- Сегодня в десять вечера.
- Так поздно?
- А чтобы никто нам не мешал. Петров, как мне донесли, с женой поссорился, на таможне и ночует. В тех, - подмигнул Шитковский, - случаях, когда не в "Аркадии".
Они вместе вышли на улицу и разошлись в разные стороны. До назначенного срока оставалось еще три часа. Гайпель пешком двинулся к дому. По пути он пытался уместить семизвездный жетончик на прокрустовом ложе высказанной Шитковским гипотезы, но ничего не получалось. Тем большие сомнения вызывала настырность этого человека. Насладиться неудачей соперника? Для такого опытного интригана слишком невинная радость. Но и в этом случае следовало пойти хотя бы для того, чтобы попытаться распутать сети, которыми Шитковский, видимо, хочет оплести Ивана Дмитриевича. Освободить его из паутины и, когда Иван Дмитриевич заикнется о награде, сказать: "Для меня нет лучшей награды, чем ваше доверие. Расскажите мне, почему вы спрашивали о красном зонтике…"
Искать князя Панчулидзева он не стал, отправился прямиком к себе на квартиру, чтобы перед походом в гавань экипироваться по-осеннему. Надеть шарф, шинель, теплые носки. Ночи уже холодные, а он всегда был подвержен простудам. Сляжешь с воспалением легких, и прощай тогда все надежды, обойдутся без него. Он живо представил, как после болезни приходит в сыскное, заходит к начальству. "Поправились, господин Гайпель? Вот и отлично, приступайте, милостивый государь, к своим обязанностям…" А какие у него обязанности? На Апраксином рынке баядерок пасти, гейшам с Литейного на желтые билеты печати ставить.
И так всю жизнь?
16
На мгновение оторвавшись от тетради, Сафонов распрямил спину, встряхнул онемевшую кисть.
- Что, - участливо спросил Иван Дмитриевич, - рука бойца колоть устала?
- Ничего. Я надеюсь, конец уже близок.
- Ну, как сказать. Может быть, прервемся и отложим на завтра?
- Нет-нет. Завтра с утра по плану мы должны начать другую историю.
Расписание действительно было составлено и, что самое странное, до сих пор соблюдалось.
- Напомните, пожалуйста, что мы записали на завтра, - попросил Иван Дмитриевич.
- Пожалуйста. - Сафонов открыл свою тетрадь на первой странице. - История о том, как князь Долгорукий убил пуделя своего соперника, барона Тизенгаузена. Вы сказали, что история короткая, уложимся между завтраком и обедом.
- Я обещал вам рассказать ее? - засомневался Иван Дмитриевич. - Странно…
- А в чем дело?
- Кроме пуделя, все герои этой истории до сего времени здравствуют. Жива и балерина, из-за которой произошло убийство. Удобно ли выставлять их на публику?
- Отчего нет? Настоящее имя я оставлю лишь за беднягой пуделем, если вы не забыли его кличку. Остальных обозначу инициалами.
- Тогда действительно лучше закончить сегодня. Попьем чайку и продолжим. Эти две истории чем-то схожи между собой.
- Чем? - насторожился Сафопов, пытаясь при помощи этого намека угадать развязку сегодняшнего рассказа. - Может быть, пудель барона Тизенгаузена тоже в итоге оказался цел и невредим? Как Жулька. Или как Яков Семенович?
Иван Дмитриевич покачал головой.
- Нет, пуделя и в самом деле убили. Сходство тут в другом. Этот случай заставил меня вспомнить Зеленского. Сергей Богданович был прав, мы и не подозреваем, какие бездны в нас таятся. Заглянешь иногда и отшатнешься. Тот же Долгорукий, например, учился в Дерптском университете, живал в Париже. Образованный человек, а вот взял и не только что заколол пуделя своей мундирной шпагой, а еще ему, мертвому, отрубил уши.
- Какая гнусность, - поморщился Сафонов. - Зачем он это сделал?
- В чем и штука, что не в силах был объяснить. Сначала оправдывался помрачением рассудка, вызванным ненавистью к сопернику. Потом Чингисхан оказался виноват: у него, мол, в жилах течет кровь Чингисхана. И поехало! Еще какой-то выплыл сиятельный бусурман, за бусурманом - двоюродный дед по материнской линии, который скончался в психиатрической лечебнице. Ну и все такое прочее. Я говорю ему: "Хорошо, ваша светлость, набросились вы на этого несчастного пуделя, это я еще могу понять, хотя, сами понимаете, животное не виновато, что балерина от вас убежала. Но уши-то рубить! И ведь, главное, трезвы были. Ну, не мерзко ли?" Он соглашается, а объяснить не может. В общем, так ни к чему и не пришли, дело забылось, а уж через много лет я по чистой случайности узнал, что есть древнее азиатское суеверие: если убийца отрубит у своей жертвы уши и бросит за собой, они заметут его следы. Тут-то я и вспомнил, что князенька, заколов пуделя, пытался скрыться с места преступления. Связь улавливаете? Да, Зеленского стоило послушать, он говорил дело. Каллисто, Аркад, Ликаон, оборотень в волчьем - все это не просто так. В иные минуты бездны открываются в нас, и тогда мы даже не в состоянии объяснить причины своих поступков.
- С вами тоже было такое? - спросил Сафонов.
- Бывало, - коротко ответил Иван Дмитриевич, давая понять, что дальше на эту тему распространяться не намерен.
Луна, как говорится, проглянула между облаками. С Волхова подул ветер, кое-где в ячейках веранды заныли треснутые стекла. Деревья в саду разом вздохнули и зашумели усыхающими осенними кронами.
- Как странно и глубоко действует на нас шум ночного ветра, - сказал Иван Дмитриевич. - Замечали, в нем есть обещание.
- Обещание чего?
- Любви, славы, перемены жизни. Кому как, зависит от человека. На моей памяти один человек, скажем, говорил другому: "Оказывается, в молодости шум ветра обещал мне, как ты будешь спать на моем плече и дышать мне в ухо…"
- Сказать так может лишь влюбленная женщина, - рассудил Сафонов.
- Не угадали, это был мужчина. Хотя, понятное дело, влюбленный.
- Завидую его пылкости.
- Не завидуйте. Их роман плохо кончился.
В глазах у Ивана Дмитриевича опять мелькнул отблеск давнего огня, и Сафонов спросил:
- Эта парочка имела какое-то отношение к убийству Куколева-младшего?
- Самое прямое.
Сафонов начал в уме перебирать варианты, в различных комбинациях спаривая героев только что услышанной и еще не завершенной истории, но прежде чем он успел вслух высказать свои предположения, Иван Дмитриевич продолжил:
- Ведь именно женщина после объятий засыпает на плече у мужчины и дышит ему в ухо. А не наоборот.
Сафонов понял, что имена любовников спрашивать бесполезно. Они станут известны ему одновременно с именем убийцы, не раньше.
- Что-то мы с вами заколдобились на этих ушах, - сказал он.
Стемнело. Внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара, затем ночная бабочка вылетела из темноты и с шумом начала биться в освещенные окна веранды. Шрр-р! Шрр-р! Сафонов с детства трепетал перед этими тварями. При всей безобидности в них было что-то жуткое, они казались порождением тьмы и потустороннего ужаса, мерзким сгустком ослепленной инстинктом плоти. Да и плоти ли?
Иван Дмитриевич молчал, бабочка то пропадала, то опять начинала тыкаться в стекло. Шрр-р! Озноб шел по коже от этого звука. Так на похоронах бьют в барабаны, обтянутые сукном. Так первые комья, брошенные в могилу рукой вдовы, стучат по крышке гроба, в которую снизу скребется оживший покойник. Шрр-р! Бабочку словно подтягивали на нитке. Волокнистая пыльца оставалась на стекле от ее крыльев.
- Ну-с, приступим, если отдохнули? - спросил Иван Дмитриевич.
- Я готов.
- Как там у Пушкина? "Бери свой быстрый карандаш, рисуй, Орловский, ночь и сечу…"