В гостиной он подошел к окну, растворил его и с наслаждением вдохнул влажный вечерний воздух. Начинало темнеть, дул ветер. Занавеска вздулась горбом, зашелестела, струясь по подоконнику.
- Замечали, - спросил Зеленский, - как странно и глубоко действует на нас шум ночного ветра? В нем есть обещание.
- Обещание чего?
- Всего, о чем мечтаешь в юности. В родительском доме окно моей комнаты выходило в сад, вечерами я сидел за книгой, и всякий раз, едва порыв ветра касался листвы, сердце у меня сжималось предчувствием счастья. Всю жизнь я считал себя обманутым, но, представьте себе, сбылось. Оказывается, тот ветер обещал мне позднюю любовь.
- К вашей ровеснице? - напомнил Иван Дмитриевич.
- Теперь те же чувства пробуждает у меня дыхание любимой женщины, когда она засыпает на моем плече и дышит мне в ухо.
- И когда в "Аркадии" вы заснули под этот блаженный шум, а потом проснулись, то с удивлением обнаружили, что вашей возлюбленной рядом нет. Не так ли? Вам, само собой, в голову не могло прийти, что она в одну ночь назначила свидание двоим. Причем в одном и том же месте.
Зеленский смотрел в окно и не отвечал.
- Вы бросились в коридор и вдруг увидели ее выходящей из соседнего номера. Что было дальше, могу лишь догадываться. Может быть, вы потребовали объяснений и получили их тогда же. Но не исключено, что вы все поняли только на следующий день, уже после того, как услышали о смерти Якова Семеновича. И, надо думать, вы нашли случай потолковать с вашей подругой, и она сказала, для чего ей понадобилось подбросить покойному этот жетончик.
- Она вернула ему его же подарок, вот и все, - не поворачиваясь, ответил Зеленский, - Если бы Куколев не сделал ей этого подарка, он бы остался жив.
- Что-то я не улавливаю связи, - признался Иван Дмитриевич.
- Когда-то она любила его, а он ее унизил, надругался над ней. Она поняла это, когда полюбила меня, и решила отомстить, чтобы почувствовать себя достойной нашей любви. Она сама мне рассказала той ночью, и я верю ей.
- Боюсь, мне придется поколебать вашу уверенность.
- Других причин убивать его у нее не было.
- Значит, из-за жетончика? - уточнил Иван Дмитриевич.
- Из-за нашей любви. То, что она сделала, ужасно, я даже не знаю, смогу ли теперь любить ее, как прежде, но понять… Понять могу. Она должна была очиститься передо мной.
- И она вам так сказала?
- Да.
- Но жетончик-то при чем?
- В нем, - с ненавистью проговорил Зеленский, - вся дьявольская тьма и мерзость похоти, не просветленной любовью. Это бесовский талисман, он способен сделать женщину рабой собственной плоти, превратить ее в животное… Трудно объяснить, вам ведь не известен смысл надписи.
- Так говорите же, наконец!
- Я не знаю, откуда вы взяли еще один такой же жетон, но мой вам совет: выбросьте их оба. Они принесут вам несчастье.
- ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА, - сказал Иван Дмитриевич. - Я жду.
Зеленский закрыл окно.
- Этот ветер сведет меня с ума!
- Вы скажете или нет?
- Скажу… Иначе мне вас не убедить.
Чтобы Зеленский мог без опаски поделиться новостями со своей возлюбленной, Иван Дмитриевич сказал ему, что на четверть часа заглянет домой, навестит сына и вернется. Это входило в его планы - дать им возможность поговорить на свободе. Что касается дальнейшего, тут уж как Сатана ей в сердце вложит, не угадаешь. Хотя было чувство, что вложит именно то, о чем думалось. Дьявол, конечно, хитер, но Иван Дмитриевич знал про себя, что по этой части он ему не уступит.
Он вышел на лестницу, раскурил трубку.
Как многие русские люди, Иван Дмитриевич не любил подъездов. Даже свой собственный не вызывал в нем никаких приятных воспоминаний. Дым родного очага не достигал дна каменного колодца, где он стоял сейчас, а табачный здесь казался горьким, от него першило в горле. Подъезд был не преддверием дома, не продолжением порога, не предвратным укреплением при въезде в цитадель частной жизни, а всего лишь пустынной ничейной землей между квартирой и улицей. Стоять было холодно и неуютно, тем не менее он ждал, поглядывая на часы, пока не счел, что дал Зеленскому достаточно времени, чтобы поговорить со своей возлюбленной, а ей - чтобы все осмыслить и принять роковое решение. Едва ли эта гадина поверит, что Зеленский готов пойти на каторгу, но не выдать ее. Сам-то Иван Дмитриевич верил, что бедный латинист действительно способен принести себя в жертву. Слава Богу, не понадобится!
Жетончик лежал в кармане. Он вытряхнул трубку, сунул ее туда же и вошел обратно в квартиру.
32
Перед входом в столовую его остановил Зеленский. Лицо у него было серое и безумное, глаза подсушены внутренним жаром, как у малярийного больного.
- Иван Дмитриевич, - шепнул он, - если вы должны кого-то арестовать, пожалуйста, я к вашим услугам. Арестуйте меня!
- Как соучастника?
- Нет… Как убийцу.
- Сергей Богданович, одумайтесь! Вы что, собираетесь взять вину на себя? Вы, разумеется, виноваты, что знали и не донесли, да и сейчас не желаете помочь мне…
- Отдайте меня под суд, - перебил Зеленский. - Клянусь, я вас не подведу и во всем признаюсь.
Иван Дмитриевич посторонился, пропуская Лизу с Катей, которых у порога встретила жена.
- Катюша, Лизанька, - деловито сказала она, - Шарлотта Генриховна просила садиться там, где сидели. Она хочет видеть всех на своих местах, ей так удобнее.
"Ага", - подумал Иван Дмитриевич.
Теперь он почти наверняка знал, что его расчет оказался верен, и еще раз убедился в этом, войдя в столовую и заметив, что рюмки успели наполнить. Гости только рассаживались, а смородиновая наливочка уже лунным светом отливала в хрустале.
- Это я посоветовала сначала наливочку, - похвалилась жена. - Тогда меньше вина уйдет. Нынче осенью вино что-то дорогое.
За время, пока Иван Дмитриевич отсутствовал, стол волшебным образом преобразился. Вместо грязной скатерти постелили свежую, белоснежную, блюда, судки и соусники уступили место серебряным подносам с воздушными кондитерскими замками.
- Два пирожных, - сказала жена, имея в виду обещанный Ванечке гостинец, - Не забудь! Одно такое, другое вон такое. Запомнил? А вон те не бери, он такие не любит.
Все расселись, но несколько стульев остались незанятыми. Ушли старички со старушками, откланялись старые девы с четвертого этажа. Получив по десять рублей каждый - на помин души хозяина, исчезли куколевские приказчики, но приятели Якова Семеновича были тут, хотя вдова их явно не жаловала. Им, понятное дело, обидно казалось уходить, не выпив шампанского.
Слева от Ивана Дмитриевича по-прежнему располагались Гнеточкины, дальше по кругу сидели Зеленский с Лизой и Катей, которых он учил в гимназии латыни, затем барон с баронессой. Справа была жена, за ней - Зайцевы. По правую руку от Шарлотты Генриховны поместились ее сестра с мужем, по левую - пустой стул, а между этим стулом, где, невидимый, восседал Яков Семенович, и его приятелями заняли места Куколев-старший с Ниной Александровной. Было тихо, все ждали каких-то слов, чтобы выпить и приступить к сладкому. Иван Дмитриевич тоже молчал и ждал.
- Торт не ешь, он жирный, - шепотом наставляла жена. - Съешь лучше яблочного пирога, он очень хороший, я попробовала обрезки. Наливочки можешь немного выпить, а вина не пей. Вообще, не веди себя как ребенок, подумай о своем желудке. А то мне будет некогда за тобой следить. Я еще должна пойти в кухню, меня Шарлотта Генриховна просила позаботиться о самоваре.
- Сиди! - сказал Иван Дмитриевич таким топом, что жена от изумления раскрыла рот. - Никуда ты не пойдешь, хватит!
- Ваня, что с тобой?
- Ты меня поняла?
- Ваня…
- Я спрашиваю, ты поняла?
- Да.
- Вот и сиди.
Сердце билось. Он знал, что пора начинать, не то будет поздно, и не мог решиться.
Иван Дмитриевич покосился на Зеленского. Тот с такой старательностью избегал смотреть в сторону возлюбленной, так отворачивал голову, что если бы Иван Дмитриевич не знал, кто она, то нетрудно было догадаться.
А эта женщина держалась на редкость спокойно. Две жизни были на ее совести, и теперь, чтобы спасти свою собственную, ей не оставалось ничего иного, кроме как покуситься на третью, но при этом она вела себя совершенно естественно, не казалась ни мрачной, ни чересчур оживленной. Лишь пальцы выдавали ее волнение. Нет, руки у нее не дрожали, но пальцы нервно крошили пирожное. Точно так же она крошила бисквит в номере "Аркадии", сидя за столом со своей первой жертвой.
- Ваня, - страстным шепотом сказала жена, - как тебе не стыдно так со мной разговаривать! Ведь она же слышит, каким тоном ты со мной разговариваешь.
- Кто слышит?
- Эта паскуда.
Он понял, что речь идет о баронессе. Как только жену отставили от хозяйственных забот, она немедленно вспомнила о своей обидчице.
- Если ты смеешь говорить со мной при всех в таком тоне, - шептала жена, - она будет думать, что ты ей поверил. И так-то она миллионщица, горя не знает, а тут еще ты ей медом по сердцу, что так грубо со мной разговариваешь. Я тебя прошу, Ваня, скажи мне громко что-нибудь уважительное, чтобы она не думала.
- Ты моя умница, - сказал Иван Дмитриевич. - Ты лучше всех. И зря ты ей завидуешь!
Услышав это признание, Зайцева демонстративно расхохоталась, но примолкла под осуждающим взглядом Нины Александровны.
- А у самой зонтик с помойки, - вспомнила жена.
Все ожидали знака от Шарлотты Генриховны, но та продолжала говорить с сестрой. По другую сторону пустого стула, поставленного для Якова Семеновича, его старший брат, осмелев от выпитой водки, вызывающе пытался поймать взгляд Нейгардта. Когда ему это удавалось, он на долю секунды впивался в своего врага леденеющими глазами, затем отворачивался. Через некоторое время маневр повторялся.
Приятели покойного тоже порядком захмелели и обменивались между собой таинственными фразами на им одним понятном языке. Лиза и Катя о чем-то щебетали со своим бывшим учителем, надеясь развлечь его. Гнеточкины не разговаривали ни с соседями, ни друг с другом.
Иван Дмитриевич понимал, что может и ошибаться, но чем дальше, тем сомнений было все меньше. Кое-какие приметы свидетельствовали, что ход событий предугадан им верно. Одновременно радужная пелена спадала с глаз, он все отчетливее видел, что, собственно, улик против этой женщины у него нет. Не так-то просто доказать ее вину, если сейчас ничего не выйдет. Она не оставила никаких следов, а Зеленский, это уж точно, будет молчать, как статуя. Герой, черт бы его побрал! Мученик, не чета князю Никтодзе.
Иван Дмитриевич внимательно следил за гостями. Пока что, слава Богу, все соблюдали приличия, никто не делал попытки попробовать, хороша ли наливочка.
Наконец Шарлотта Генриховна выжидающим взглядом обвела стол. Она, очевидно, хотела, чтобы кто-нибудь из гостей сказал несколько слов о покойном. Его приятели начали подталкивать один другого, и Нейгардт поправил галстук, собираясь вслух почтить память старого друга, соседа и компаньона. Иван Дмитриевич понял, что его могут опередить.
Он встал.
Все оглянулись на него. У Шарлотты Генриховны сделались удивленные глаза, но тут же она ободряюще кивнула ему. Жена тоже решила, что он будет говорить речь, и зашипела снизу:
- Рюмку возьми! Рюмку, рюмку! Говори с рюмкой в руке!
Иван Дмитриевич оставил ее подсказку без внимания.
- Вот стул для Якова Семеновича, - начал он, - но Якова Семеновича нет среди нас.
Эти слова были выслушаны спокойно, никто не догадывался, каково будет продолжение.
- Нет, я говорю не о нем живом. Его нет в живых, и мы все знаем это, но сейчас его нет с нами и мертвого. Напрасно, Шарлотта Генриховна, вы наполнили его бокал, он к нему не притронется. Его души нет рядом с вами, стул пуст. Неужели вы до сих пор этого не почувствовали? Ваш муж не сможет сесть за свой поминальный стол, потому что за этим столом сидит сейчас…
Иван Дмитриевич сделал паузу и закончил:
- …его убийца!
Наступила мертвая тишина. Он увидел, как исказилось лицо Шарлотты Генриховны, как Зайцева поперхнулась кокетливым смешком, обращенным к одному из приятелей Якова Семеновича, как расширились глаза у Нины Александровны, а ее муж зловеще улыбнулся, глядя на Нейгардта, который почему-то взял баронессу за руку. Госпожа Гнеточкина уронила свой ридикюль. Катя испуганно прижалась к старшей сестре, но та оттолкнула ее, чтобы не мешала, дура, наблюдать за тем, что же произойдет дальше. Жена победно озиралась по сторонам. Несмотря на ужас минуты, над всеми ее чувствами царило единственное - гордость за мужа.
Никто по-прежнему не произнес ни слова.
- Здесь же, среди нас, есть другой человек. Не убийца, но невольный соучастник преступления. Он знает, кто убил Якова Семеновича, и он… Он приговорен к смерти. До сих пор этот человек молчал, но ведь никто не умеет молчать лучше, чем мертвые. Он сидит за нашим столом, этот человек, и ни о чем не подозревает. Между тем яд, которым отравили Якова Семеновича, уже всыпан в его рюмку той же рукой.
И опять ответом было потрясенное молчание.
- Но я, - почти шепотом продолжал Иван Дмитриевич, - тоже знаю имя убийцы, о чем убийца не знает. И я незаметно поменял местами два бокала. Еще одной смерти не будет. Теперь отравленное вино стоит перед человеком, кто сам же и всыпал в него яд.
Первым опомнился старший из куколевских приятелей. Чтобы отвести от себя подозрение, он схватил свою рюмку и поволок ее ко рту, но Иван Дмитриевич прикрикнул на него:
- Поставьте на место!
- Почему? - заспорил тот. - Я никого не убивал, и я выпью. Пусть все увидят, что я не виноват.
- Поставьте, я вам сказал!
- Но почему, господин сыщик?
- Я прошу всех мужчин не прикасаться к своим рюмкам. Пьют одни только женщины.
- Значит, - весело спросил Нейгардт, - вы думаете, что убийца - женщина? Я вас правильно понял?
- Да. Пьют лишь дамы.
- А девицы? - поинтересовалась Катя.
Нина Александровна пожала плечами.
- Надеюсь, вы шутите, господин Путилин. Шутка не из удачных.
- Я серьезен, как никогда. Пейте, мадам.
- И не подумаю! С какой стати вы мне приказываете?
- Я служу в полиции…
- Ни у одной полиции в мире нет таких полномочий.
- Иван Дмитриевич, - спросил Зайцев, - а если вы, не дай Бог, что-нибудь перепутали? Что, если мы сели как-нибудь не так и отравленное вино стоит не перед тем человеком, а совсем перед другим?
- Я вижу вас всех, все сидят, как сидели раньше. Будьте покойны, я не ошибся. Местами поменялись именно те две рюмочки, что и нужно.
- Послушайте, - резонно заметил деверь Шарлотты Генриховны, - для чего устраивать этот спектакль? Подойдите к той, кого вы подозреваете, да и велите ей выпить. А уж мы поглядим, откажется она или нет.
- Боюсь, одна она пить не станет. Получится, будто я ее одну оскорбляю подозрением, и она вправе будет отказаться. Вот ежели все, тогда другое дело.
- Как хотите, а я не стану пить, - заявила госпожа Гнеточкина, в упор глядя на Ивана Дмитриевича своими бесцветными глазками. - Для меня это унизительно.
- И я не буду, - поддержала ее Нина Александровна.
- И я, - капризно сказала Лиза. - Почему я должна пить, когда я вообще не пью вина?
- А херес кто выпил у вашего папеньки? - напомнил Иван Дмитриевич.
- Тем более. Один раз я уже травилась, хватит с меня!
Недовольных было больше, чем ожидалось. Шум нарастал, в общем гаме Ивану Дмитриевичу приходилось подбадривать колеблющихся, усмирять строптивых и одновременно следить за той женщиной, чтобы не сделала вид, будто пьет, и не вылила бы себе за бюстгальтер.
- Я пью! - провозгласила жена. - Смотрите, я пью!
Она выпила и закашлялась под устремленными на нее взглядами.
Иван Дмитриевич посмотрел на вдову. Вся в черном, бледная, с черными подглазьями, Шарлотта Генриховна поднялась, как тень нависая над праздничным столом, и хрипло сказала:
- Как хозяйка, я прошу всех выпить. Я прошу.
Голос у нее сорвался, плечи задергались, и сестра усадила ее на место, приговаривая:
- Лотточка, Лотточка, успокойся. Если ты просишь, то пожалуйста.
Она выпила, за ней лихо осушили свои рюмки Лиза и Катя. Теперь обе сидели с каменными лицами, напряженно прислушиваясь к тому, что творится у них в животах.
- Я не стану пить, не стану, - повторяла госпожа Гнеточкина.
Катя сказала:
- Кажется, меня тошнит.
И громче:
- Мама, меня тошнит!
Нина Александровна, казалось, не слышала, зато Куколев-старший вскочил, опрокинув стул, на ходу бросив Ивану Дмитриевичу что-то невнятное, но угрожающее, и кинулся к дочери, которая при его приближении с невинной улыбкой заявила, что это была шутка.
- Дура! - сказала ей Лиза.
- Я не буду, - ныла Гнеточкина. - Я боюсь…
- Ой! - внезапно вскрикнула Зайцева.
Она локтем зацепила свою рюмку, но сидевший рядом один из куколевских приятелей успел подхватить ее.
- Не беда, - иезуитским тоном утешил он соседку. - Не все пролилось. Кое-что осталось.
Шарлотта Генриховна впилась в Зайцеву стекленеющим взором и опять начала медленно подниматься со стула, но в этот момент раздался звонкий и спокойный голос баронессы:
- Господин Путилин, а вдова тоже должна пить?
- Ну что ты, что ты? - попытался утихомирить ее Нейгардт. - Перестань!
- А что такое? Я спрашиваю о том, о чем думают все.
Действительно, если раньше такая мысль не многим приходила в голову, то сейчас призадумались все. Стало тихо, лишь слышен был яростный шепот Лизы:
- Сергей Богданович, скажите этой дуре, что она дура…
Зеленский не отвечал. Он сидел, как опоенный, лицо у него было таким, словно он уже покинул этот мир и все здесь происходящее его не касается.
- Шарлотта Генриховна, - все так же спокойно сказала баронесса, - я взяла свою рюмку, берите же и вы вашу. Помянем Якова Семеновича.
И вот тут-то Иван Дмитриевич по-настоящему перепугался, услышав бестрепетный голос жены.
- Паскуда, - произнесла она негромко, но отчетливо.
Последствия могли быть непредсказуемы. Все повисло на волоске, но, к счастью, страшное слово потонуло в крике Гнеточкина.
- Я выпил вместо моей жены! Иван Дмитриевич, почему вы не обращаете внимания? Вы видели?
- Да-да.
- Я уверен в моей жене, и я выпил вместо нее…
- А моя жена выпила сама! - торжествовал Зайцев, призывая в свидетели соседей, - Вы заметили? А вы? Курочка моя, дай я тебя поцелую!