"Теперь преступники настоящие перевелись - ничего нет лестного их ловить. Убьет и сейчас же сознается. Да и воров настоящих нет… То ли дело было прежде, в сороковых да пятидесятых годах. Тогда над Апраксиным рынком был частный пристав Шерстобитов - человек известный, ума необыкновенного. Сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре играет романсы, а канарейка в клетке так и заливается. Я же был у него помощником, и каких дел не делали, даже вспомнить весело! Раз зовет он меня к себе да и говорит: "Иван Дмитриевич, нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!" - "Зачем, - говорю, - Сибирь?" - "А затем, - говорит, - что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз серебряный пропал, и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы был сервиз найден. А Галахов мне да тебе велел найти во что бы то ни стало, а то, говорит, я вас обоих упеку куда Макар телят не гонял". - "Что ж, - говорю, - Макаром загодя стращать, попробуем, может, и найдем". Перебрали мы всех воров - нет, никто не крал! Они и промеж себя целый сыск произвели получше нашего. Говорят: "Иван Дмитриевич, ведь мы знаем, какое это дело, но вот образ со стены готовы снять - не крали мы этого сервиза!" Что ты будешь делать! Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег, сложились да и заказали у Сазикова новый сервиз по тем образцам и рисункам, что у французов остались. Когда сервиз был готов, его сейчас в пожарную команду, сервиз-то… чтобы его там губами ободрали: пусть имеет вид, как бы был в у потреблении. Представили мы французам сервиз и ждем себе награды. Только вдруг зовет меня Шерстобитов. "Ну, - говорит, - Иван Дмитриевич, теперь уж в Сибирь всенепременно". - "Как? - говорю. - За что?" - "А за то, что звал меня сегодня Галахов и ногами топал, и скверными словами ругался. Вы, говорит, с Путилиным плуты, ну и плутуйте, а меня не подводите. Вчера на бале во дворце государь спрашивает Монтебелло: "Довольны ли вы моей полицией?" - "Очень, - отвечает, - ваше величество, доволен: полиция эта беспримерная. Утром она доставила найденный ею украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу, который этим негласно промышляет, и расписку его мне представил, так что у меня теперь будет два сервиза". Вот тебе, Иван Дмитриевич, и Сибирь!" - "Ну, - говорю, - зачем Сибирь, а только дело скверное". Поиграл он на гитаре, послушали мы оба канарейку да и решили действовать. Послали узнать, что делает посол. Оказывается, уезжает с наследником цесаревичем на охоту. Сейчас же мы к купцу знакомому в Апраксин, который ливреи шил на посольство и всю ихнюю челядь знал. "Ты, мил-человек, когда именинник?" - "Через полгода". - "А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить, а угощенье будет от нас?" Ну, известно, свои люди, согласился. И такой-то мы у него бал задали, что небу жарко стало. Под утро всех развозить пришлось по домам: французы-то совсем очумели, к себе домой попасть никак не могут, только мычат. Вы только, господа, пожалуйста, не подумайте, что в вине был дурман или другое какое снадобье. Нет, вино было настоящее, а только французы слабый народ: крепкое-то на них и действует. Ну-с, а часа в три ночи пришел Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а уж насчет ловкости, так я другого такого не видывал. В остроге сидел бессменно, а от нас доверием пользовался в полной мере. Не теперешним ворам чета был. Царство ему небесное! Пришел и мешок принес: вот, говорит, извольте сосчитать, кажись, все. Стали мы с Шерстобитовым считать: две ложки с вензелями лишних. "Это, - говорим, - зачем же, Яша? Зачем ты лишнее брал?" - "Не утерпел", - говорит… На другой день поехал Шерстобитов к Галахову и говорит: "Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы народ ведь легкомысленный, им верить никак невозможно". А на следующий день затем вернулся и посол с охоты. Видит - сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая да вместо дверей в косяк головой тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк".
Выслушав рассказ Путилина, Кони спросил: "Иван Дмитриевич, а не находите вы, что о таких похождениях, может быть, было бы удобнее умалчивать?" - "Э-э-эх! - был ответ. - Знаю я, что похождения мои с Шерстобитовым не совсем-то удобны, да ведь давность прошла, и не одна, а, пожалуй, целых три. Ведь и Яши-то вора - царство ему небесное! - лет двадцать как в живых уж нет".
5
По болезни выйдя в отставку, Путилин уехал из Петербурга и поселился в купленной на закате жизни небольшой усадьбе на берегу Волхова, где в полном согласии с исторической правдой начинается действие всех моих романов о нем. Здесь у него, по словам Сафонова, "созрела мысль разработать и издать в виде записок накопившийся за долгую службу интереснейший материал по всякого рода уголовной хронике России".
Мысль созрела быстро, но дело подвигалось медленно, если подвигалось вообще: Иван Дмитриевич был человеком явно не бумажного склада. Таким людям трудно писать мемуары - мысль у них бежит далеко впереди пера, воспоминания теснят друг друга и не желают ложиться на бумагу. Как один из героев Александра Дюма, который, сидя в тюрьме и решив нарисовать углем на стене карикатуры на своих обидчиков, ограничился в итоге рамками и подписями, так и Путилин, видимо, не пошел дальше того, чтобы разобрать свой личный архив и набросать план предполагаемых записок. Но по собственному опыту я хорошо знаю, что составление плана - это часто не подготовка к работе, а иллюзия деятельности. Чем подробнее план, тем безнадежнее перспективы претворить его во что-то большее. Как мне представляется, Иван Дмитриевич каждый день исправно садился за письменный стол, но едва ли просиживал за ним слишком долго. Задуманные мемуары все еще оставались в набросках, когда, как в подобающем тоне сообщает Сафонов, "смерть неслышно подкралась к нему и унесла его в могилу".
В ноябре 1893 г., у себя в деревне, Иван Дмитриевич умер "от инфлюэнцы, осложненной острым отеком легких", и теперь открылась еще одна неожиданная сторона его жизни: знаменитый сыщик, оказывается, был беден. Никакого состояния после себя он не оставил, только долги. Многолетняя служба на такой должности, где деньги сами липнут к рукам, не принесла ему ничего, кроме небольшого поместья, которое было заложено-перезаложено. Все имущество покойного пошло с молотка для расчета с кредиторами; наследникам достались лишь бумаги из путилинского архива. Вот их-то и заполучил наш Сафонов - не то газетный репортер, не то литературный поденщик, словом, человек пера, небесталанный, хваткий, способный по достоинству оценить доставшийся ему капитал и немедленно пустить его в оборот.
Каким образом сумел Сафонов завладеть этим сокровищем, покрыто, как говорится, мраком неизвестности. Согласно версии, изложенной в моих романах, он еще в последний год жизни Ивана Дмитриевича приезжал к нему на берега Волхова и записывал его устные рассказы, т. е. помогал в работе над мемуарами, но за пределами романной территории я на этой версии не настаиваю. Скорее всего, Сафонов или купил бумаги Путилина у его наследников, не знавших, что с ними делать, или получил их под проценты с дохода от будущей книги. Сафонов написал ее от лица Ивана Дмитриевича, поставил на титульном листе его имя и выпустил в свет как его собственные записки, хотя вряд ли даже десятая часть всего текста принадлежит самому Путилину. Книга называлась "Сорок лет среди убийц и грабителей"; она выдержала несколько изданий, и с нее началась посмертная жизнь Ивана Дмитриевича. Эта его вторая жизнь оказалась не менее любопытной, чем первая, причем, что самое удивительное, тоже двойной.
6
Если к кому-то из реально существовавших людей, которые под своими подлинными именами стали персонажами моих романов, я и был несправедлив, так разве что к Сафонову. По совести говоря, уж раз я обозвал этого человека "бездарностью", мне следовало хотя бы вставить в его фамилию отсутствующую там букву "р" и сделать Сафроновым, но теперь поздно. Между тем, надо отдать ему должное, литератор, повторяю, он был небесталанный, к Путилину относился с громадным почтением, даже с трепетом, и книгу написал неплохую. В ней много дурной беллетристики, сочиненных диалогов, дешевых композиционных приемов, но сознательного вранья - немного, не то что у меня. Правда, и тут я не отступаюсь от своих слов, сам Иван Дмитриевич у Сафонова как-то поблек, лишился присущей ему эпичности героя анекдотов и легенд, утратил налет фантасмагории, лежавший на его судьбе, превратившись в опытного, честного, находчивого, но в общем-то заурядного детектива. Зато арена его деятельности описана Сафоновым замечательно. Здесь убивают прежде всего из-за денег, изредка - из ревности или спьяну, и убивают просто - режут кухонным ножом, бьют по голове поленом, душат подушками. Даже выстрелы тут почти не слышны, не говоря уж о более изощренных способах убийства, против которых предостерегал Моэм. Это печальный мир столичных трущоб, багажных отделений на вокзалах, дворницких и лакейских, трактиров и ростовщических контор. Такова сцена. Что же касается действующих лиц, они под стать декорациям - извозчики, грабящие своих седоков; беглые солдаты и прачки, ставшие их жертвами; мстительные страховые агенты, вороватые горничные и камердинеры. Бедные люди, убогие тайны. Характеров нет, есть жизнеописания, нравы, быт, городская топография. Этакая "Физиология Петербурга", натуральная школа. Но если вчитываться, нет-нет да и мелькнет фраза или целый абзац, явно написанные рукой самого Ивана Дмитриевича и без изменений перенесенные Сафоновым в книгу.
Например:
"30 октября 1884 г., в 12 час. ночи, мне в сыскную полицию было дано знать о совершении зверского убийства в доме № 5, кв. 2 по Рузовской ул.".
Или:
"15 января (год почему-то не указан. - Л. Ю.), около трех часов утра, в сыскную полицию было сообщено, что в доме № 2 барона Фредерикса по Орловскому переулку, в меблированных комнатах № 33 новгородской мещанки Елены Григорьевой найден мертвым в своем номере жилец - отставной коллежский секретарь Готлиб Иоганнович Фохт".
В таком стиле и собирался, видимо, Иван Дмитриевич "разрабатывать" свои записки - без затей.
Но, может быть, и это лирическое отступление вылилось на бумагу непосредственно из-под его пера:
"Иногда я думаю, что священник и врач - два интимнейших наших поверенных - не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей многолетней служебной деятельности. Старики и старухи, ограбленные своими любовницами и любовниками; родители, жалующиеся на собственных детей; развратники-сластолюбцы и их жертвы; исповедь преступной души, плач и раскаяние ревнивого сердца, подло оклеветанная невинность, и под личиной невинности - закоренелый злодей; ростовщики, дисконтеры (перекупщики векселей. - Л. Ю.), воры с титулованными фамилиями; муж, ворующий у жены; отец, развращающий дочь…"
Но этот невиннейший, заметим, по нынешним временам списочек - все-таки декларация, к тому же наверняка подправленная Сафоновым (он питал слабость к выражениям типа "многолетняя служебная деятельность" или "злодей под личиной невинности"). А настоящий Иван Дмитриевич - вот он где:
"При обыске у Клушина оказалось денег 2 рубля 2 копейки, два замшевых кошелька пустых, медный крест и перстень".
И в исповеди Николая Кирсанова, крестьянина села Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии, приехавшего в Петербург и здесь, в доме № 20 по Караванной улице, убившего некоего Николая Богданова, чтобы добыть денег на уплату оброка, - тоже он, Путилин, с его привычкой отмечать и запоминать мелочи, с его незамутненным и чистым стилем полицейского протокола, к которому припадаешь, как к роднику в пустыне беллетристики:
"Я взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то, с костяными белыми ручками, штучек… Я вынул небольшой старый кошелек, в котором после оказалось 5 руб. 25 коп. денег, и вышел из квартиры…"
Само собой, читающая публика была разочарована пустяковыми суммами, из-за которых совершались все эти, как их определяет Сафонов, "зверские", "кровавые", "страшные", "кошмарные" и "таинственные" преступления, раскрываемые с помощью дворников и водовозов. Сами убийцы тоже не представляли ни малейшего интереса. Ну, купил у точильщика, нож с деревянным черенком за 10 копеек. Ну, зарезал, чтобы уплатить оброк или достать денег на бутылку. Кому это интересно? От прославленного сыщика ожидали, естественно, чего-то большего, чего-то в самом деле загадочного, жуткого, леденящего кровь. Сафонов бессилен был удовлетворить эти запросы, и тогда на смену ему явились сочинители, имя которым - легион. Самым плодовитым и удачливым из них стал молодой драматург, романист, фельетонист и театральный рецензент Роман Лукич Антропов, писавший под псевдонимом Роман Добрый. Он чутко уловил настроения широких читательских масс, и под его бестрепетным пером Иван Дмитриевич лет через пятнадцать после смерти начал свою вторую посмертную жизнь, куда более завлекательную и романтическую. От первой, которую он вел на страницах книги "Сорок лет среди убийц и грабителей", она отличалась так же, как отчет судебного эксперта отличается от следующего, например, текста: "У второй колонны, всегдашнее атласное черное домино с постоянной красной гвоздикой" - это в одной из историй, вошедших в книжку "Гений русского сыска И. Д. Путилин. Рассказы о его похождениях", неосторожная искательница любовных приключений, не подозревая о нависшей над ней опасности, назначает свидание "петербургскому Джеку-потрошителю". О, это вам не пьяный мужик с кухонным резаком или "киркой для колки сахара"! Это безумный изверг, маньяк-женоненавистник со сложнейшей по тому времени психологией. "Что-то животно-бешеное, сладострастно-кровожадное" звучит в его голосе, когда он обращается к очередной жертве: "Я раздену тебя догола и по всем правилам хирургии произведу мою страшную операцию. Ха-ха-ха!" Но, разумеется, Путилин не позволяет ему не только убить даму, но и раздеть ее: еще ни одна пуговичка не выскочила из петли, не развязана ни одна тесемочка, как он появляется из засады с револьвером в руке и произносит сакраментально-спокойным голосом майора Пронина: "Вы арестованы".
При этом Роман Добрый и его коллеги не чужды были, так сказать, просвещенного патриотизма. "В то время, когда русская публика с жадностью и с большим увлечением набрасывается на чтение рассказов о таинственных похождениях заграничных сыщиков вроде Шерлока Холмса, Ната Пинкертона, Ника Картера и др., не мешало бы вспомнить о нашем русском, не менее их талантливом сыщике, оставившем о себе глубокую память среди современников", - говорится в предисловии к вышедшей в 1908 г. анонимной брошюрке с рассказами о Путилине. Теперь наряду с общечеловеческими в дело идут и национальные ценности, и Роман Добрый засылает Ивана Дмитриевича аж в Варшаву - постращать отцов-иезуитов. Их изощренное коварство, правда, не дошло до того, чтобы, как писал Моэм, обрушить на героя статую Венеры Милосской, но в изобретательности им не откажешь. Они прекрасно понимают, какие возможности таит в себе скульптура, пусть не мраморная, а отлитая из бронзы.
Рассказ называется "Поцелуй Бронзовой Девы". Сюжет таков. Юный красавец, польский граф Ржевусский, полюбил тоже графиню, но русскую, и ради нее решил перейти в православие; за это иезуиты, заманив его в свое "тайное логовище" над Вислой, приговаривают отступника к смерти. Способ казни оригинален: Ржевусский должен поцеловать в уста бронзовую статую Мадонны.
Далее события развиваются следующим образом:
"Быстрее молнии из-за колонны выскочил Путилин и одним прыжком очутился около осужденного.
- Вы спасены, вы спасены, бедный граф! Мужайтесь!
Крик ужаса огласил своды инквизиционного логовища иезуитов. Они отшатнулись, замерли, застыли. Подсвечники со звоном выпали из рук палачей. Лица… нет, это были не лица, а маски, искаженные невероятным ужасом.
Путилин быстро разрезал веревки. Граф чуть не упал в обморок.
- Ну-с, святые отцы, что вы на это скажете?
Оцепенение иезуитов еще не прошло. Это были живые статуи.
Путилин вынул два револьвера и направил их на обезумевших от страха тайных палачей святого ордена.
- Итак, во славу Божию вы желали замарать себя новой кровью невинного мученика? Браво, негодяи, это недурно!
- Кто вы? Как вы сюда попали?
- Я - Путилин, если вы о таком слышали.
- А-а-ах! - прокатилось среди иезуитов.
Молодой граф хотел поцеловать Путилину руки.
- Что вы! Что вы! - отшатнулся Путилин.
- Вы спасли меня от смерти. Но от какой? Я ничего не мог понять…
Путилин, подняв с полу длинный факел, шагнул к статуе Бронзовой Девы.
- Не ходите! Не смейте трогать! - закричал иезуит, бросаясь к нему.
- Ни с места! Или даю вам слово, что всажу в вас пулю!
Путилин нажал факелом на бронзовые уста статуи, и в ту же секунду руки Бронзовой Девы стали расходиться, и из них медленно начали выходить блестящие острые ножи-клинки. Но не только из рук появилась блестящая сталь. Из уст, из глаз, из шеи - отовсюду засверкали ножи. Объятья раскрылись, как бы готовые принять несчастную жертву, а затем быстро сомкнулись.
- Великий Боже! - простонал молодой граф.
- Вот какой поцелуй готовили вам ваши палачи…"