"Чем ты интересней для историка, тем для современника печальней", - писал о XX столетии поэт Николай Глазков. Перефразируя, скажем: чем больше материала для авторов криминальных романов, тем хуже для читателя. Никто теперь не жалуется на отсутствие сюжетов, и по одной лишь газетной хронике всякий желающий легко может написать "крутой" детектив, где, по выражению Чейза, убийство совершается не для того, чтобы снабдить писателя трупом, а в силу куда более веских причин. Отныне, опять же, увы, не погрешив против истины, автор может густо залить кровью страницы своего романа, на которых в дьявольском хороводе сплетаются продажные чиновники, вожди мафиозных кланов, ночные бабочки, наемные убийцы, террористы, политические авантюристы, подпольные торговцы оружием, содержатели казино, банкиры с отнюдь не экзотическими для нашего слуха фамилиями. Но что касается лично меня, я сохраняю верность классической традиции, чаще всего ограничиваясь единственным трупом в начале повествования. Я не люблю убивать моих персонажей, и если по законам жанра иногда все же вынужден так поступать, то в качестве орудия смерти выбираю что-нибудь попроще - яд, например, архаически всыпанный в бокал с вином. Гостиная кажется мне идеальным полем сражения. В отличие от детективов-суперменов, мой любимый герой-сыщик неуклюж, страдает одышкой и едва знает, где надо нажимать, чтобы выстрелило. Его оружие - старомодная наблюдательность и знание "во человецех сущего". Я понимаю, что бессмысленно воевать с таким оружием против современных монстров. Это все равно как пытаться остановить танк, стреляя по нему из трубочки жеваной бумагой. Именно поэтому своих героев я предпочитаю помещать в те давно минувшие эпохи, когда человек, вооруженный подобным образом, еще мог победить силы зла, и его победа не казалась вовсе уж фантастической.
2
Еще относительно недавно исторический детектив не существовал в нашей литературе по единственной, в общем-то, причине: полицейский, который заодно с уголовниками преследовал и революционеров, никак не мог выступать в роли положительного персонажа. В итоге оказался забыт и легендарный русский сыщик XIX в. Иван Дмитриевич Путилин; тем более что по этой части за ним водились кое-какие грехи - он сотрудничал с III Отделением, по долгу службы поставлял информацию о Н. Г. Чернышевском, М. Л. Михайлове и др. Но политический сыск всегда был для него занятием побочным; в истории он остался как выдающийся детектив, знавший преступный мир Санкт-Петербурга как никто - ни до, ни после него.
Сын мелкого чиновника, Путилин родился в 1830 г. в Новом Осколе - уездном городишке Курской губернии - и на всю жизнь сохранил мягкий южнорусский выговор (произносил, например, не "агенты", а "ахенты"). В городском училище он, по его собственным воспоминаниям, "не особенно налегал на книжное ученье", к которому, заметим в скобках, и позднее большой склонности не имел. Четырнадцатилетним подростком Ваня Путилин пополнил ряды уездного "крапивного семени", поступив рассыльным на казенную службу, а еще через четыре года решил попытать счастья в столице, где жил его старший брат. Тот пристроил младшенького писарем в один из департаментов Министерства внутренних дел. Должность была ему явно не по характеру, но ничего лучшего не предвиделось. Просиживая очередную пару штанов, Путилин пришел к мысли, что без "книжного ученья" в люди не выбиться, и героически засел за учебники, давно прочитанные его сверстниками. Наконец, уже великовозрастным детиной, на двадцать третьем году жизни он выдержал при университете экзамен за полный гимназический курс. Очевидно, это далось ему не без труда, поскольку даже литератор Сафонов - биограф и апологет знаменитого сыщика - не осмелился написать, что экзамен был выдержан "блестяще". На том его образование и завершилось. Имея на руках могучий документ, равнозначный нашему "Аттестату зрелости", но в то время способный предоставить его обладателю вполне приличное место, Путилин после некоторых колебаний решил послужить отечеству на полицейской ниве: в 1854 г. он занял должность младшего помощника квартального надзирателя на Толкучем рынке.
Сафонов пишет: "При самом начале своей полицейской карьеры Путилин с интересом и серьезно приступил к знакомству с преступным миром Санкт-Петербурга. Первый попавшийся ему в начальство квартальный надзиратель оказался человеком весьма строгим и требовательным; Ивану Дмитриевичу пришлось пройти хорошую начальную школу. Независимо от этого он из любви к искусству в свободные часы переодевался в костюм чернорабочего или босяка и посещал всякого рода и вида постоялые дворы, притоны, трактиры, вертепы, где околачивалась бесприютная и преступная перекатная голь и нищета. Здесь он вслушивался в разговоры, запоминал речи и лица, изучал воровской жаргон, заводил даже знакомства…"
Любопытна обмолвка Сафонова: "из любви к искусству". К какому? Едва ли, отправляясь в эти рискованные экспедиции по петербургскому дну, Путилин руководствовался исключительно стремлением усовершенствовать свои профессиональные навыки. Видимо, он был человеком, как теперь говорят, пограничным, находившим особое, извращенное, может быть, удовольствие в том, чтобы балансировать на грани двух миров, на которые он проецировал разные стороны своей души. Наверняка Путилин обладал и актерскими талантами, склонностью к лицедейству, маскараду, переодеваниям. В его натуре было что-то карнавальное; ему нравилось являться в разных обличьях, как сказочному герою. Но за такие радости приходилось платить: однажды, когда он инкогнито сидел в трактире "Золотой якорь" на Васильевском острове, там началась пьяная драка, и в общей свалке нашему сыщику так намяли бока, что еле-еле удалось добраться до дому. Впрочем, этот инцидент не охладил его рвения: Путилин продолжал свою практику. В итоге, как дружно свидетельствуют современники, он мог мастерски сыграть любую роль - от купца до портового грузчика и от нищего бродяги до священника, чье облачение умел носить с той же естественной непринужденностью, что и лохмотья питерского босяка. Утверждали, что это немало способствовало его карьере.
А карьеру, учитывая его происхождение, отсутствие связей и, мягко говоря, равнодушие к "книжному ученью", этот молодой провинциал сделал головокружительную - в 1866 г., в возрасте тридцати шести лет, Путилин возглавил Управление столичной сыскной полиции и оставался его бессменным начальником почти до самой своей смерти (умер он в 1893 г.).
На берега Невы он явился чуть ли не с котомкой, без гроша в кармане, а покинул столицу в чине тайного советника, со звездой Анны I степени. К тому времени его имя уже стало легендой.
"Самый беглый пересмотр истории разного рода преступлений второй половины XIX столетия, - торжественно пишет все тот же Сафонов, - показывает, что в лице И. Д. Путилина преступные элементы России имели достойного противника. Благодаря ему огромные суммы денег были возвращены казне и частным лицам; были раскрыты целые ряды грандиозных мошенничеств, подлогов, поджогов, таможенных злоупотреблений, подделок кредитных билетов, загадочных убийств и всякого иного сорта преступных деяний…"
Прибавим к этому перечню одну выразительную деталь: современники рассказывали, что самых закоренелых злодеев и страшных убийц Путилин всегда допрашивал в своем кабинете с глазу на глаз, и не было случая, чтобы кто-то хоть раз поднял на него руку или даже оскорбил его словом.
Вместе с тем в его облике не было ничего пугающего - умное лицо, обрамленное длинными густыми бакенбардами, проницательные карие глаза, мягкие манеры. Современники отмечали в нем спокойную сдержанность, большой юмор и своеобразное лукавое добродушие. С годами он сильно растолстел, у него заплыла шея, и когда при парадном мундире ему приходилось надевать орденские ленты, они лежали не ровно, а на затылке скручивались в жгутики - подробность, вроде бы, незначительная, но какая-то симпатичная.
Этого-то человека я и сделал главным героем моих романов, старательно выпятив одни стороны его характера и столь же старательно затушевав другие, менее привлекательные. Наконец, пользуясь законным правом автора, пишущего не труд по истории русского сыска и не биографию Путилина, а исторический детектив, я наградил моего Ивана Дмитриевича такими душевными качествами и обстоятельствами жизни, реальность которых мне, разумеется, трудно будет подтвердить соответствующими архивными справками.
3
Прежде всего меня поразила его почти демоническая наблюдательность, подозрительно напоминающая "дедуктивный метод" Шерлока Холмса, но ничуть мною не вымышленная.
Чтобы доказать это, даю слово знаменитому адвокату Анатолию Федоровичу Кони, который неоднократно сталкивался с Путилиным по службе:
"Мне наглядно пришлось ознакомиться с его удивительными способностями для исследования преступлений в январе 1873 г., когда в Александро-Невской лавре было обнаружено убийство иеромонаха Иллариона. Илларион жил в двух комнатах отведенной ему кельи монастыря, вел замкнутое существование и лишь изредка принимал у себя певчих и поил их чаем. Когда дверь его кельи, откуда он не выходил два дня, была открыта, то вошедшим представилось ужасное зрелище. Илларион лежал мертвый в огромной луже запекшейся крови, натекшей из множества ран, нанесенных ему ножом. Его руки и лицо носили следы порезов и борьбы, а длинная седая борода, за которую его, очевидно, хватал убийца, нанося свои удары, была почти вся вырвана, и спутанные, обрызганные кровью клочья ее валялись на полу в обеих комнатах. На столе стоял самовар и стакан с остатками недопитого чая. Из комода была похищена сумка с золотой монетой (отец Илларион плавал за границей на судах в качестве иеромонаха). Убийца искал деньги между бельем и тщательно его пересмотрел, но, дойдя до газетной бумаги, которой обыкновенно покрывается дно ящиков в комодах, ее не приподнял, а под ней-то и лежали процентные бумаги на большую сумму. На столе у входа стоял медный подсвечник в виде довольно глубокой чашки с невысоким помещением для свечки посередине, причем от сгоревшей свечки остались одни следы, а сама чашка была почти на уровень с краями наполнена кровью, ровно застывшей без всяких следов брызг.
Судебные власти прибыли на место как раз в то время, когда в соборе совершалась торжественная панихида по Сперанскому - в столетие со дня его рождения. На ней присутствовали государь и весь официальный Петербург. Покуда в соборе пели чудные слова заупокойных молитв, в двух шагах от него, в освещенной зимним солнцем келье, происходило вскрытие трупа несчастного старика. Состояние пищи в желудке дало возможность определить, что покойный был убит два дня назад, вечером. По весьма вероятным предположениям, убийство было совершено кем-нибудь из послушников, которого старик пригласил пить чай. Но кто мог быть этот послушник, выяснить было невозможно, так как оказалось, что в монастыре временно проживали без всякой прописки послушники других монастырей, причем они уходили совсем из лавры, в которой проживал сам митрополит, не только никому не сказавшись, но даже, по большей части, проводили ночи в городе, перелезая в одном специально приспособленном месте через ограду святой обители.
Во время составления протокола осмотра трупа приехал Путилин. Следователь сообщил ему о затруднении найти обвиняемого. Он стал тихонько ходить по комнатам, посматривал туда и сюда, а затем, задумавшись, стал у окна, слегка барабаня пальцами по стеклу. "Я пошлю, - сказал он мне затем вполголоса, - агентов по пригородным железным дорогам. Убийца, вероятно, кутит где-нибудь в трактире, около станции". - "Но как же они узнают убийцу?" - спросил я. "Он ранен в кисть правой руки", - убежденно сказал Путилин. "Это почему?" - "Видите этот подсвечник? На нем очень много крови, и она натекла не брызгами, а ровной струей. Поэтому это не кровь убитого, да и натекла она после убийства. Ведь нельзя предположить, чтобы напавший резал старика со свечкой в руках: его руки были заняты - в одной был нож, а другою, как видно, он хватал старика за бороду". - "Ну, хорошо. Но почему же он ранен в правую руку?" - "А вот почему. Пожалуйте сюда, к комоду. Видите, убийца тщательно перерыл все белье, отыскивая между ним спрятанные деньги. Вот, например, дюжина полотенец. Он внимательно переворачивал каждое, как перелистывают страницы книги, и видите - на каждом свернутом полотенце снизу - пятно крови. Это правая рука, а не левая: при перевертывании левой рукой пятна были бы сверху".
"Поздно вечером в тот же день, - завершает свой рассказ Кони, - мне дали знать, что убийца арестован в трактире на станции Любань. Он оказался раненным в ладонь правой руки и расплачивался золотом. Доставленный к следователю, он сознался в убийстве и был затем осужден присяжными заседателями, но до отправления в Сибирь сошел с ума. Ему, несчастному, в неистовом бреду все казалось, что к нему лезет о. Илларион, угрожая и проклиная…""
Этот подсвечник - реальность, а не вымысел. Точно так же существовала в действительности и сонетка, свисавшая над изголовьем в спальне убитого князя фон Аренсберга и описанная в моем романе "Триумф Венеры": по ней Путилин вычислил убийцу. Все остальное было не совсем так, как у меня написано, и, может быть, даже совсем не так, но сонетку я оставил в неприкосновенности. Она для меня - символ внимания к мелочам, к деталям, без которого, как мне кажется, нет не только сыщика, но и писателя. Во всяком случае, когда я пишу, что "лежавшая на столе полураздетая луковица одним боком стыдливо прижималась к тарелке, пряча свою наготу", я вижу ее глазами Ивана Дмитриевича. Эта луковица - родная сестра княжеской сонетке и подсвечнику из кельи несчастного отца Иллариона: мой герой снимает с них заклятие немоты, и они свидетельствуют перед нами о человеческой жизни и смерти.
4
О Путилине поговаривали, что он далеко не всегда действовал в полной гармонии с законом - у него были свои понятия о справедливости, которые не укладывались в строгие рамки уголовного кодекса. Напрасно Сафонов пытался изобразить его неподкупным стражем порядка, рыцарем без страха и упрека. На самом деле ему гораздо больше подошел бы не рыцарский шлем, а шутовской колпак с бубенцами. Он - веселый плут, пройдоха, изобретатель всяческих кунштюков, лукавый мудрец, знающий цену сильным мира сего, снисходительный и к людским слабостям, и к абсурдности этой жизни с ее парадоксами и непреходящей фантасмагорией. Именно таким я его увидел и описал, и если кому-то все это покажется клеветой или авторским произволом, у меня в запасе есть еще одна длинная цитата из того же А. Ф. Кони - в 1873 г. он занес в дневник следующий замечательный монолог самого Путилина (текст настолько ярок и колоритен, что грех пересказывать его своими словами):