- Нет, вы хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала, так ведь? Успокойтесь, господин сыщик, скандала не будет.
- Князь фон Аренсберг мертв, - тихо сказал Иван Дмитриевич. - Его убили сегодня ночью. В постели.
Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. С этим обмороком, беззвучным и бездонным, прежняя жизнь в ней кончилась, теперь должна была народиться и окрепнуть новая.
На вопрос, где хозяин, горничная ответила, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой - салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить под носом ароматной свечкой, если есть.
Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с щербатыми краями и пришпиленную к стенке бумажку с заговором от тараканов. Среди разнокалиберных, как приютские сироты, рюмок возвышалась ополовиненная бутылка мадеры с торчащим из нее прутиком - зарубка на нем отмечала уровень вина, чтобы прислуга не пользовалась. Такой же прутик воткнут был и в банку с вареньем. На нем Иван Дмитриевич заметил пять или шесть зарубок. Видимо, после редких валтасаровых пиршеств, когда супруги накладывали себе по целой розетке вишневого или крыжовенного, хозяин брал ножик и отмечал на мерке, сколько еще осталось. Дверцы буфета скрипели, как двери у того ростовщика, дабы и ночью слышно было, если горничная захочет украсть спрятанные там сокровища.
Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, ветхий диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И, конечно, кенар у окошка. Платок с клетки откинут, поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни.
С кухни волнами наплывал отвратительный запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.
Возобновлять разговор не имело смысла, однако Иван Дмитриевич счел возможным покинуть квартиру лишь после того, как Стрекалова вновь открыла глаза. Она молча смотрела в одну точку на давно не беленном потолке - туда, где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема.
"Князь раньше служил в кирасирах", - вспомнил Иван Дмитриевич.
Выйдя на улицу, он кликнул извозчика и поехал на Фонтанку, к Шувалову. Давно пора было доложить о ходе расследования. Шувалов приказал, ничего не поделаешь. Но о чем докладывать? Что эта женщина любила князя и обморок настоящий? Что кенар в клетке поет о любви?
Извозчик, узнав в седоке начальника сыскной полиции, спросил:
- Говорят, всем офицерам велено из отпусков по своим полкам ехать. Война будет… Верно, нет?
- Еще что говорят? - поинтересовался Иван Дмитриевич.
- Разное болтают. Будто турецкому посланнику в дом живую свинью запустили. По ихнему басурманскому закону, этой обиды хуже нет. Монах какой-то, рассказывают, в мешке принес ее и пустил через окно. И государь его султану не выдал, приказал спрятать в надежном месте.
Смешно было, но смеяться не хотелось. Еще утром все эти дикие слухи текли сами по себе, а теперь они словно бы сливались в одном русле с подозрениями Певцова.
Солдаты с ружьями охраняют австрийское посольство, где на всех окнах опущены траурные шторы. Шувалов каждый час шлет курьеров в Зимний дворец, они сломя голову мчатся по улицам, пугая народ, но газеты молчат, и слухи текут, густеют. Казалось, некий многоголовый, как гидра, чудовищный разум клубится под крышами, сочится из окон, подобно туману окутывает город, и в мерзком его шевелении видится истина, которую нельзя не заметить, невозможно не принять в расчет.
Начинало смеркаться. Фонари, зажженные при полном свете дня, горели уже через два на третий, но на Фонтанке, в кабинете шефа жандармов желтели все три окна.
Шувалов сидел за столом, сочиняя очередной доклад в Зимний дворец. Когда бы государь читал их с тем же напряжением, с каким они писались, эти доклады должны были стать для него изощреннейшей пыткой. Так китайцы капают преступнику воду на выбритое темя: человек сходит с ума от ожидания следующей капли.
- Это двенадцатый, - сказал Шувалов, вручая дежурному офицеру свой опус. - И конца не видать.
- А нельзя ли ежечасные доклады заменить ежедневными? - спросил Иван Дмитриевич.
- Ни в коем разе. Распорядок должен висеть над нами, как дамоклов меч. Без распорядка в России не может быть и порядка. А порядок - основа справедливости.
В кабинете у Шувалова имелось трое часов - настенные, настольные и напольные. Все они показывали разное время.
- Эти доклады, - наставительно произнес Шувалов, - не напрасная трата времени, как вы считаете. Наедине с чистым листом бумаги я глубже вникаю в суть дела. Я убежден: убийство было тщательно подготовлено, Певцов прав. Нужно найти в себе мужество признать, что князь пал жертвой чьей-то хитроумной интриги.
Иван Дмитриевич помалкивал, не возражал, хотя опыт подсказывал ему, что в обычной жизни убийство - это чаще всего случайность. Замысел рождается мгновенно и тут же приводится в исполнение.
Выслушав рассказ о сонетке в княжеской спальне и о визите на Кирочную, Шувалов начал сердиться:
- Любовь, ревность, оскорбленное самолюбие, все эти мелкие житейские страстишки, с которыми вы, полицейские, привыкли иметь дело, здесь не в состоянии ничего объяснить. Мы расследуем преступление государственной важности. Обретите же, наконец, соответствующий масштаб мысли!
- Я только хочу сказать, что князя убил человек, прежде бывавший у него в спальне, - оправдался Иван Дмитриевич.
- Допускаю. Но что вы прицепились к этой Стрекаловой? Не сама же она связала своего любовника по рукам и ногам и задушила подушками? И, главное, зачем?
- А муж? - напомнил Иван Дмитриевич.
Шувалов схватился за голову:
- Что за испанские страсти бушуют в вашем воображении! Мы не в Севилье!
- Недавно я читал статью в медицинском журнале, - сказал Иван Дмитриевич. - Автор доказывает, что в Петербурге девочки созревают раньше, чем в Берлине и Лондоне. Примерно в одном возрасте с итальянками.
- Это вы к чему?
- К вопросу о темпераменте русского человека.
- Вы думаете, мне не хочется верить, что князя придушил рогоносец-муж, ревнивая любовница или его же собственный лакей, польстившийся на серебряную мыльницу? Очень хочется. Но не могу я в это поверить, поймите! Так запросто не убивают иностранных дипломатов. Тем более в России. Я лично подозреваю польских заговорщиков. Ведь на графа Хотека тоже совершено покушение.
- Издали бросить кусок кирпича и убить человека? Навряд ли, - усомнился Иван Дмитриевич.
- Важен факт! Кстати, откуда вам это известно?
- Слух прошел, - уклончиво ответил Иван Дмитриевич, не желая признаваться в том, что утром подслушал разговор Шувалова с австрийским послом.
- Удивительно! Все знают все и даже больше того. Хотеку, например, кто-то сказал, что фон Аренсберга убили мы, жандармы. Он якобы связан был с русскими эмигрантами. Каково?
- А что, действительно был связан?
- И вы тоже! - огорчился Шувалов. - Разумеется, нет. Но не случайно ползут эти слухи, кто-то стремится подорвать влияние нашего корпуса…
Сидя у стены, как проситель, с котелком на скромно, по-девичьи сдвинутых коленях, Иван Дмитриевич слушал, поддакивал, а на языке вертелся вопрос: кто следил за домом князя? Певцов об этом говорить отказался, и невольно возникало чувство, что он сел за один стол с игроками, которые заранее распределили между собой выигрыш и проигрыш.
- Хотек ведет себя вызывающе, - говорил Шувалов. - Мне он не доверяет и требует поручить расследование представителю австрийской жандармерии. Но этого не допускает честь России…
- Правильно, ваше сиятельство! - горячо одобрил Иван Дмитриевич.
Честь России никогда не была предметом его насущных забот, однако нахальство австрийского посла заставило ощутить себя гражданином великой державы, чье место в мире и чья гордость зависят, оказывается, не только от мудрости канцлера Горчакова или боевых качеств гогенбрюковской винтовки, но и от того, хорошо ли он, Иван Дмитриевич Путилин, делает свое дело.
- И это не все, - пожаловался Шувалов. - Хотек предъявил еще два требования: поставить вне закона деятельность "Славянского комитета" и в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. При отказе намекал на возможность разрыва дипломатических отношений.
- Чем это грозит? - обеспокоился Иван Дмитриевич.
- Пока трудно сказать. Но в Вене есть круги, готовые использовать инцидент в Миллионной как предлог для антирусской кампании. Ситуация такова, что достаточно бросить камешек. Вслед за ним низринется лавина.
Как всегда в минуты волнения, Иван Дмитриевич начал заплетать в косицу правую бакенбарду - привычка, от которой его тщательно пыталась отучить жена. Он ничего не понимал. И все-таки мысль о сонетке немного успокаивала. Стоило потянуть за сонетку, и весь этот чудовищный бред расползался, как костюм Арлекина. Такой костюм на домашнем спектакле для избранных демонстрировал актер Лазерштейн. Иван Дмитриевич, будучи еще простым сыскным агентом, проник туда под видом рассыльного из ресторана, выслеживая одного лже-банкрота из купцов. Арлекина играл сам Лазерштейн. По ходу спектакля партнер дернул незаметно ниточку в его ярком платье, и весь костюм, виртуозно сметанный единственной ниткой, вдруг развалился на куски, под рукоплескания приятелей среди вороха разноцветного тряпья остался стоять тощий, как скелет, веселый Лазерштейн в одних панталонах.
Вокруг преступления в Миллионной и Певцов, и Шувалов, и Хотек громоздили черт-те что и сами пугались эха собственных подозрений. В Петербурге эхо, как нигде. Но стоило потянуть за сонетку, и все расползалось. Дело было просто. Иван Дмитриевич мрачно теребил косичку, сплетенную из правой бакенбарды. Какие, к черту, заговорщики! Хотелось подойти к окну, рвануть раму и крикнуть на всю Фонтанку, на весь город: "А дело-то просто!"
- Может быть, я слишком устал за сегодняшний день. - Шувалов страдальчески потер пальцами виски. - Но мне кажется, что слухи о смерти князя начали распространяться еще до того, как он был убит.
Выйдя от Шувалова, Иван Дмитриевич ощутил смертельную усталость. Чтобы отвлечься, нужно было немедленно выпить водки. Он завернул в ближайший трактир, сел за столик, и тут же, узнав начальника сыскной полиции, хозяин заведения сам подскочил к почетному гостю вместо полового.
- Рюмку водки и грибочков соленых, - коротко распорядился Иван Дмитриевич, глядя на изображенную над стойкой пухлогрудую Цереру с рогом изобилия. Она веером рассыпала перед собой какие-то экзотические плоды, которые никогда не водились в этом третьеразрядном трактире, где самым большим деликатесом почитался моченый горошек. Церера зазывно улыбалась посетителям, каждая грудь у нее была весом, наверное, фунтов по шести.
На стоявшем в углу бильярде игроки и двух шаров разыграть не успели, как заказ уже был доставлен.
- Что, Иван Дмитрич, притомились? - участливо спросил трактирщик, сгружая на столик соленые грибочки, из уважения к гостю положенные в фарфоровую сахарницу. - Ну да Бог милостив. Сыщете злодеев, так австрийский император вас орденом пожалует.
- И ты знаешь? - печально поглядел на него Иван Дмитриевич.
- Мы не хуже других. Как все, так и мы.
- И про свинью слыхал?
- То уж сегодня. А что князя ухлопали, это я еще вчера знал.
- Что-о? - поразился Иван Дмитриевич.
- У нас место бойкое, я все новости первый узнаю, - похвалился трактирщик. - Ну, после вас, конечно.
- Ты чего мелешь? Как так вчера? Сегодня ночью его убили.
- Я политику понимаю, - согласился трактирщик. - Пущай народ думает, что сегодня. А то языки чесать станут: полиция, мол, спит, мышей не гоняет…
- Погоди. Кто ж тебе сказал, что вчера?
- Так вечером сидели двое, промеж себя толковали. Вон там, в углу. Я и подслушал. Каюк, говорят, князю Анцбурху.
- Вчера вечером? - беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.
- От меня, Иван Дмитрич, ни одна душа не узнает. Молчок! Я политику понимаю! Но уж вы когда орден получите, на банкет милости прошу к нам. Во всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо из Франции, в бутылках выписываем, - вдохновение врал трактирщик.
Иван Дмитриевич опрокинул стопку, задумчиво подцепил вилкой грибочек.
Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли раньше самой смерти. Теперь это предположение вовсе не казалось бредовым, но в итоге наплывал совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл в карты и пил вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был мертв, и многие в городе об этом знали.
Еще днем доверенный агент Константинов разыскал того извозчика, который ночью отвозил князя домой. Выяснилось, что от клуба отъехали в три часа утра, в Миллионную прибыли чуть не к четырем, потому что лошадь была сама не своя, упрямилась, ржала, будто пугалась чего-то, вот и добирались целый час.
Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?
И все-таки в заговорщиков Иван Дмитриевич по-прежнему не верил. Раб опыта, он знал, что хитросплетения обычной жизни сложнее любой интриги, а случайность и страсть - самые коварные заговорщики.
- Сколько с меня? - спросил он.
- Нисколь. Орден получите, отпразднуем. Тогда заодно и посчитаемся.
- Нисколь так нисколь. - Иван Дмитриевич уважал малую экономию. - А хороши у тебя груздочки.
- Я вам их сейчас в скляночку наложу, - обрадовался трактирщик. - Домой придете, покушаете.
Певцов, конечно, этого бы не одобрил. Взятка, дескать. Ну и что? Взятка взятке рознь. Иван Дмитриевич, например, имел мужество принять хабар от купца Федосова, растлителя малолетних, а потом все равно поступил с ним, как того требуют долг и совесть. Полученные же деньги пожертвовал на воспитательный дом. Это жандармы, белая кость, носятся со своей невинностью как с писаной торбой. Принимая грибочки, Иван Дмитриевич как бы устанавливал между собой и трактирщиком некую связь, которая впоследствии им обоим могла пригодиться. И что из этого? Какой вред государству? Лишь слабосильное, но уверенное в своей правоте государство видит угрозу себе во всякой личной связи должностного лица. Россия, слава Богу, не такова.
Выпив от расстройства сил рюмку, Иван Дмитриевич подошел к бильярду и помутневшим взором уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич подобрал его, положил обратно на суконную лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно бы вернулся сюда из другой жизни, и теперь ему, ступившему за роковую черту, вся тутошняя стукотня казалась суетным и бессмысленным делом. Глядя на этот шар, Иван Дмитриевич представил, как Стрекалова, обретя после обморока новое бытие, с недоумением озирает обстановку прежнего существования: пуфик, скрещенные сабли, кенар в клетке, прутик в банке с вареньем. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, и прутик не для них. Для чего ей быть здесь? Она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика, едет. Куда? В Миллионную, само собой. Ведь камердинер князя - свой человек. Неужто не впустит бывшую хозяйку?
Иван Дмитриевич сунул скляночку с грибами в карман сюртука и, не расплатившись, вышел из трактира на вечернюю улицу.
8
С тех пор как Иван Дмитриевич стал начальником сыскной полиции, он не участвовал сам ни в облавах, ни в погонях, но изменил этому правилу дней за десять до преступления в Миллионной. В тот день, вернее, в ту ночь, Иван Дмитриевич с двумя своими агентами - Сычом и Константиновым - сидел в засаде возле одного из портовых амбаров. Где-то там, в гавани, как темно доносили анонимные доброжелатели, прятал награбленное добро неуловимый Ванька Пупырь, беглый каторжник, бандит и убийца. Поймать его было для Ивана Дмитриевича делом чести, а на помощников он не надеялся: жидковаты против этого дьявола.
Пупырь был грозой всего Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями, но мало того: на его ночных путях найдены были три трупа, и все три с проломленными головами. Пупырь орудовал гирькой на цепочке. Уцелевшие жертвы божились, что гирька эта не чугунная и не медная, а золотая, чему Иван Дмитриевич, естественно, не верил. Но он знал: при блеске этой гирьки сами слетают с голов собольи шапки, а перстни, десятилетиями не сходившие с пальцев, слезают легко, как по мылу.
Пупырь был жесток, хитер и осторожен. На свой промысел он всегда выходил один, сообщников не имел, поэтому изловить его было трудно. Многие полагали, что невозможно, ибо он знал в лицо всех агентов сыскного отделения. Одеты в роскошные бобровые шубы, но с револьверами в карманах, они в течение нескольких недель из ночи в ночь по одному бродили в темных переулках, нарочно шатаясь и горланя песни, как пьяные, или даже ложились на землю, будто упали и уснули, не дойдя до дому, однако Пупырь ни разу не клюнул на приманку. Бедный Сыч, два часа пролежав на снегу, застудил себе что-то в паху, обессилел, и его жена стала погуливать с соседом-сапожником. Но Иван Дмитриевич не оставил его в беде: под каким-то предлогом он засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не миновала.
В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Но не зря мерзли: под утро мелькнула вдали знакомая фигура. Хотя Иван Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел, представлял только по рассказам, он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему во снах.
- Стой! - закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из засады и делая вид, будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.
Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.
У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел. Он хотел взять этого ирода живым. Все трое бросились в погоню и через полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.
Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался к Пупырю с фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской привычке все еще кутал лицо в шейный платок.