6
Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда раздался звонок у входной двери. Через минуту камердинер ввел в гостиную нового посетителя. Человек лет тридцати, в военной форме, он отрекомендовался соответственно:
- Преображенского полка поручик…
Фамилию Иван Дмитриевич не расслышал, но переспрашивать не стал, хотя к появлению гостя отнесся с понятным интересом. Казармы Преображенского полка располагались как раз на другой стороне улицы, и тамошние часовые или дежурный офицер могли сообщить об убийстве князя что-либо важное.
- А вы, значит, господин Путилин?
- Он самый.
- Начальник сыскной полиции?
- Пока что - да, - сказал Иван Дмитриевич. - Присаживайтесь.
Поручик сел, настороженно всматриваясь в собеседника своими светло-серыми, ясными и одновременно чуть стеклянными глазами, какие бывают у стрелков-асов, молодых честолюбцев и застарелых пьяниц, знававших лучшие дни.
- Вам известно, - спросил он наконец, - что наша армия вооружается винтовками нового образца?
- Увы, - покачал головой Иван Дмитриевич. - Я человек штатский, даже охоту не люблю. Предпочитаю рыбалку.
- Старые дульнозарядные ружья переделываются по системе австрийского барона Гогенбрюка, - объяснил поручик. - Чтобы заряжать с казенной части.
Для наглядности он пальцем похлопал пониже спины бронзовую Еву на чернильном приборе:
- Отсюда… Понимаете?
- Очень интересно, - сказал Иван Дмитриевич. - Вы пришли сюда за тем, чтобы это мне сообщить?
Поручик быстро заглянул в спальню, в кабинет и лишь потом, убедившись, что никто не подслушивает, начал рассказывать, как зимой его приставили к особой команде, проводившей испытания нового оружия. На испытаниях присутствовал сам Гогенбрюк и некто Кобенцель, тоже барон, какая-то мелкая шушера при австрийском посольстве. До обеда стреляли из гогенбрюковских винтовок, после принесли партию других, изготовленных по проектам русских оружейников, и - странное дело! - все они по меткости боя и по скорострельности дали результат гораздо худший, чем на прежних стрельбах. Никто ничего не мог понять. Изобретатели рвали на себе волосья и чуть не плакали, инспекторы сокрушенно разводили руками. В итоге принц Ольденбургский, который в тот день якобы случайно посетил испытания, рекомендовал поставить на вооружение пехоты именно винтовку Гогенбрюка. И лишь на обратном пути, когда возвращались в казарму, он, поручик, учуял, что от его солдат попахивает водкой.
- И ведь не сами напились! - рассказывал поручик. - За обедом, оказывается, их позвали к своей карете Гогенбрюк и Кобенцель и поднесли каждому чуть ли не по стакану. На радостях будто бы, что винтовка так хорошо показала себя в их руках. Оттого-то мои молодцы после обеда медленнее заряжали и хуже целились.
- Ай-яй, как нехорошо, - равнодушно сказал Иван Дмитриевич.
- Слушайте дальше. На другой день я представил рапорт в Военное министерство, но ходу ему почему-то не дали. Написал донесение Шувалову - тот же результат. Ладно Гогенбрюк, он лицо частное. Так ведь и Кобенцель, этот провокатор, не только не был наказан, а еще и получил повышение, стал секретарем посольства. Причем, исхлопотал ему это место покойный хозяин дома, где мы с нами, господин Путилин, сейчас находимся. Вас это не наводит на размышления?
- Пока нет.
- А если я вам скажу, что еще осенью фон Аренсберг ездил на охоту с принцем Ольденбургским, Кобенцелем и Гогенбрюком? И что все они были вооружены этими самыми винтовками? Весьма знаменательное совпадение.
- Винтовка-то хоть хорошая? - спросил Иван Дмитриевич.
- Неплохая.
- Так в чем же дело? Пускай.
- Но есть и получше. - Поручик начал нервничать. - Скажу без ложной скромности: я сам предложил превосходную модель. Трудился над ней три года и довел до совершенства. Ударник прямолинейного движения! Представляете? Пружина спиральная! Дайте лист бумаги, я нарисую.
- Не надо, - испугался Иван Дмитриевич.
По этому предмету он знал лишь то, о чем во время унылых семейных обедов по воскресеньям распространялся тесть, отставной майор. Ружье, точнее русское ружье, он считал особым стреляющим добавлением к штыку, который, как известно, молодец, чего про пулю не скажешь. В числе главнейших достоинств, какими должно обладать это второстепенное добавление, тесть полагал два: толщину шейки приклада и вес. Чем толще шейка, тем труднее перерубить ее саблей, когда пехотинец, защищаясь от кавалерийской атаки, поднимет ружье над собой. А тяжесть оружия развивает выносливость у нижних чинов. Если оружие будет чересчур легким, солдаты избалуются.
Поручик вскочил и начал ходить по гостиной.
- У моей модели прицел на полторы тысячи шагов! - почти кричал он. - У Гогенбрюка всего на тысячу двести. У меня гильза выбрасывается автоматически, да! У него выдвигается вручную. Сами австрийцы его систему отвергли, а мы приняли. Почему?
- Может быть, так дешевле обходится переделывать старые ружья?
- Ха! На чем бы другом экономили.
- Или фон Аренсберг получил взятку от Гогенбрюка. Как военный атташе он был вхож в высшие сферы, мог помочь.
- Наоборот, - сказал поручик. - Идея принадлежала князю, а Гогенбрюк был только его орудием. Как и принц Ольденбургский. Тот, впрочем, невольным орудием.
- Ничего не понимаю, - признался Иван Дмитриевич.
- Эх вы… Я уверен, князь имел секретное задание своего правительства содействовать ослаблению русской армии. Ситуация на Балканах такова, что рано или поздно мы будем драться там не только с султаном, но и с Веной.
- Далась вам эта ситуация на Балканах!
Поручик понизил голос:
- Кто-то должен помешать фон Аренсбергу осуществить эти планы.
- Вы имеете в виду его убийцу?
- Попрошу не употреблять при мне это слово!
- То есть? - не понял Иван Дмитриевич.
- Не убийца, нет! Мститель.
- Но не вы же, надеюсь, отомстили ему столь зверским способом?
- Скажу откровенно: такая мысль приходила мне в голову. И, думаю, не мне одному.
Иван Дмитриевич насторожился.
- Кому же еще?
- Многим честным патриотам.
- Вы знаете их по именам?
- Имя им - легион! - мрачно сказал поручик. - Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!
- О чем это вы? Я исполняю свой долг.
- Ваш долг - служить России!
- Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.
- Граждане бывают спокойны в могучем государстве, - возразил поручик. - А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка. Скажите, могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?
- Нет, - твердо ответил Иван Дмитриевич. - Не можете.
- Я вызову вас на дуэль!
- А я, - спокойно улыбнулся Иван Дмитриевич, - не приму ваш вызов.
- Ах так? - Внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. - Шпынок полицейский!
Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.
- Попомнишь меня! Ой, попомнишь! - приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.
В носу уже хлюпало.
Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным орудием слабейшего - зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость, известную в хиромантии как "бугор Венеры". Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области, где покойный князь мог бы стать ему достойным соперником. Оба они, живой и мертвый, владели, видимо, волшебным ключом от сундуков, ларчиков и шкатулочек, чьи замочные скважины окружены алыми, влажными от ночной росы лепестками царицы цветов - розы.
Таким замечательным ключом Иван Дмитриевич похвалиться не мог, но зубы у него были хорошие. Вскрикнув, поручик отпустил его нос и, зажав кровоточащую рану пальцами левой руки, скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым.
Тот проводил его удивленным взглядом, затем с не меньшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича, который как ни в чем не бывало спросил:
- Ну и что вам рассказал этот болгарин? Боев, кажется…
С видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, Певцов милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.
Оказывается, месяц назад "Славянский комитет" провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию, а фон Аренсберг взялся переправить эти деньги по назначению. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, и заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился отдать оговоренную сумму не раньше, чем "Славянский комитет" оформит документы по-новому, и назначил Боеву свидание сегодня, в девять часов утра.
- Почему же он не пришел? - поинтересовался Иван Дмитриевич.
Певцов пожал плечами:
- Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.
- Что нашли при обыске?
- Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.
- И отпустили с Богом?
- Напротив, посадил на гауптвахту.
- Помилуйте, - удивился Иван Дмитриевич. - На каком основании?
- Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.
- Вы так думаете? - обиделся Иван Дмитриевич.
- Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении.
Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело - жарить яичницу из выеденных яиц.
- Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, - проникновенно вещал Певцов. - Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах - неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.
Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь раз.
Еще совсем светло было за окнами - конец апреля, ночи почти белые под безоблачным небом, но распорядок жизни великого города не мог подчиняться капризной игре света в поднебесье. Пробило семь, и по сигналу с башни городской думы начала выступать на улицах бледная сыпь газовых фонарей. Один зажегся под самым окном гостиной. В его свете смуглое лицо Певцова слегка позеленело, стало матовым, по оттенку напоминающим кожицу недозрелого абрикоса. Ему бы пошла чалма, почему-то подумал Иван Дмитриевич.
- Почему князь пригласил Боева к себе в такую рань? - спросил он, возвращая разговор на почву голых фактов.
- Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, - поколебавшись, ответил Певцов. - Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.
- За ним следили? - поразился Иван Дмитриевич. - Кто?
- Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, - надменно заявил Певцов. - Вам она ни к чему.
Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.
- В таком случае, - поколебавшись, все-таки сказал он, - советую обратить внимание на Преображенского поручика, с которым вы сейчас в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством. - Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь, не сделав никаких выводов, только факты.
- А сами вы что же? - подозрительно спросил Певцов.
- Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.
- Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, - сказал Певцов.
- Какое? - испугался Иван Дмитриевич.
- Отрезанная голова… Мои люди разговаривали с вашим агентом. Я приехал подробнее узнать о его визите. Что он вам сказал?
- A-а, нес какую-то чушь. Будто австрийскому консулу голову отрубили.
- Наивный вы человек, - снисходительно улыбнулся Певцов. - Все это звенья одной цепи. Да-да! Кто-то стремится посеять в городе панику.
- А чья голова? - спросил Иван Дмитриевич. - Вам известно?
- Не в том дело. Голова-то ничья.
- Как ничья?
- Из анатомического театра. Вчера студент-медик Никольский поспорил с приятелями на бутылку шампанского, что вынесет эту голову. И вынес. Пугал ею девиц, а потом бросил прямо на улице.
- Вот мерзавец! - возмутился Иван Дмитриевич. - Вы арестовали его?
- Установил наблюдение. Боюсь, что он действовал по чьей-то подсказке. Город наводнен слухами. Никто ничего толком не знает, но шепчутся во всех углах.
- А вы велите в газетах напечатать, - простодушно посоветовал Иван Дмитриевич. - Так, мол, и так: убит австрийский атташе.
- Вы с ума сошли! Тут же узнают в Европе!
- Зато здесь болтать перестанут… Кстати, вы ведь при лошадях? Не подвезете меня в Кирочную?
Едва отъехали, из-за угла вышел доверенный агент Константинов. Не застав Ивана Дмитриевича, он проклял свою собачью жизнь: ноги гудели, как чугунные, а еще предстояло обойти трактиры на Знаменской - "Избушка", "Старый друг", "Калач", "Три великана", "Лакомый кусочек". В кармане у него лежала золотая монета с козлиным профилем Наполеона III, императора французов. Иван Дмитриевич нашел ее под княжеской кроватью, в луже керосина, и вручил Константинову в качестве образца - показывать трактирщикам. При успехе монета была обещана ему в вечное и неотъемлемое владение.
7
Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.
- Чувствуете? - угрюмо сказал Певцов. - Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.
Иван Дмитриевич хмыкнул:
- Весна… Щепка на щепку лезет.
Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.
- Весна? Может быть. Но мне, знаете, кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, - Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, - каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией - чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как и Париже…
Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне, и всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.
Да, Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир-духовидец. Овал собственного пупа - вот арена его деятельности.
- Если вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий, - сказал Иван Дмитриевич, - тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.
- В самом деле. - Певцов опять заглотнул наживку, задумался.
В Кирочной улице, возле двухэтажного здания с зеленной лавкой внизу, Иван Дмитриевич вышел из кареты.
- Вы здесь живете? - спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.
- Да, - кивнул Иван Дмитриевич.
Он выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую, чтобы выяснить, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.
Через десять минут высокая брюнетка лет под тридцать вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и едва он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.
- Мне нужны вы, мадам.
Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.
На стене висела фотография - портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией - две скрещенные гибли.
- В каких кампаниях участвовал ваш супруг? - вежливо осведомился Иван Дмитриевич.
- Ни в каких не участвовал.
- Отчего же сабли?
Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже, скорее, девичьего презрения, была внятнее любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Это была красота чугунной пушки, которая в русской грамматике недаром относится к женскому роду. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.
- Я пересяду, - сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. - Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…
- У меня мало времени, - перебила Стрекалова. - Я жду гостей к ужину.
- Гостей сегодня не будет, - ответил Иван Дмитриевич.
- Что вы хотите этим сказать?
- Мадам, поймите меня правильно…
Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу.
- Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно, если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.
- Я не драгоценность, а вы не таможенник. Что вам от меня нужно?
- Видите ли…
- А, кажется, я догадываюсь. - Стрекалова облегченно засмеялась. - Господи, да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него.
Иван Дмитриевич мельком покосился на портрет.