Иван Дмитриевич. Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.
Стрекалова. Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.
Иван Дмитриевич. А это не так?
Стрекалова. Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии. Падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь. А мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу.
Певцов. Где вы провели сегодняшнюю ночь?
Поручик. У дамы.
Певцов. Ее имя?
Поручик. Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.
Певцов. Хорошо… Почему у вас перевязана рука?
Поручик. Шомполом оцарапал.
Певцов. Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.
Поручик. Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.
Певцов. Собачка?
Поручик. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!
Певцов. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.
Стрекалова. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависли, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.
Иван Дмитриевич. Муж вас ревновал?
Стрекалова. Он ни о чем не догадывался. Надеюсь, вас не интересуют предлоги, которыми я пользовалась, чтобы иногда не ночевать дома?
Иван Дмитриевич. А вы ревновали князя к другим женщинам?
Стрекалова. Теперь это уже не важно.
Иван Дмитриевич. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.
Стрекалова (вставая и направляясь к двери). Сейчас…
Иван Дмитриевич. Зачем ходить? Он у себя в каморке.
Стрекалова. Не кричать же! Да он и не услышит.
Иван Дмитриевич. И кричать не надо. Есть звонок.
Стрекалова. Где?
Певцов. Скажите честно, кто вас укусил?
Поручик. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти!
Певцов. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…
Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая троих голых итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!
Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен. Стрекалова растерянно оглядывала спальню, но найти его не могла.
Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.
Теперь можно было снять подозрение и со Стрекаловой.
"Бедная!" - подумал Иван Дмитриевич. Эту женщину выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если бы подавался завтрак в постель, она знала бы про этот шнурок. Князь нехотя вставал и в одном белье, позевывая провожал любовницу не далее, чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывая голых итальянок, сличал их прелести с теми, которые только что были под рукой: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а она одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и ее же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна вслед.
- Знаете, - сказала Стрекалова, - Людвигу еще в юности было предсказано умереть в собственной постели. Цыганка ему нагадала. Убийцы никогда бы с ним не справились, если бы не это предсказание. Он вспомнил о нем, и оно лишило его сил.
- Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу. Поезжайте в посольство, проститесь, - предложил Иван Дмитриевич.
- В посольство? Никогда!
- Я вам в утешение одну историю расскажу… Прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: "Как, маменька, страшно помирать?" А она мне: "Уж так сладко!" Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали… Может, и у князя было вроде того?
Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они - женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!
- У вас есть улики против убийцы князя? - спросил оп.
Она покачала головой.
- Увы!
- Ну-у, - протянул Иван Дмитриевич. - Тогда о чем разговор?
- Но ведь вы сыщик! - Она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. - Уличите его!
- И что дальше?
- С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.
Уличить шефа жандармов? Безумная затея. Однако Иван Дмитриевич начал колебаться.
- Я вам нравлюсь? - вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. - Помогите мне отомстить.
- И что тогда?
- Я буду вашей…
- У меня жена есть, - хрипло сказал Иван Дмитриевич.
В этот момент истошный вопль донесся из-за двери.
- Так ведь он же меня цапнул! - орал поручик. - Он! Приятель ваш! Путилин!
Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.
- Признавайтесь! - бросился к нему поручик. - Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?
- Или, может быть, князь фон Аренсберг, - сказал Певцов.
- Вот вам! Видали? - Поручик показал ему кукиш. - Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?
- Послушайте, поручик, - примирительно проговорил Певцов. - Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.
- Черта с два дождетесь меня!
- В таком случае я приду за вами сам.
- С лестницы спущу! - пообещал поручик.
- Я приду не один… Рукавишников!
Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.
- А я, - распалился поручик, - подниму взвод моих молодцов!
- Не советую, - сказал Иван Дмитриевич.
- Ага! - обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. - Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец!
Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке.
Иван Дмитриевич спокойно наблюдал эти воинственные экзерсисы.
- Защищайтесь! - крикнул ему поручик, угрожающе воздевая клинок.
Иван Дмитриевич развел руками.
- Чем?
Он чувствовал себя надежно защищенным собственной безоружностью.
Обогнув стол, за которым сидел потерявший дар речи Певцов, поручик с разбегу притиснул к стене Рукавишникова, издавшего при этом слабый писк, левой рукой вырвал у него из ножен шашку и через всю гостиную метнул противнику. Но Иван Дмитриевич даже и не подумал ее ловить. Он вбежал в спальню, захлопнул за собой дверь и встретил укоризненный взгляд Стрекаловой.
- У вас же револьвер есть, - напомнила она.
Поручик уже держал в каждой руке по шашке. Одну из них он хотел насильно всучить своему врагу, чтобы иметь законное право шарахнуть его другой. Он пнул дверь, а когда отскочил назад, намереваясь ударить в нее грудью, Иван Дмитриевич предупредил:
- Осторожнее! У меня револьвер.
Опомнившись, Певцов мигнул Рукавишникову, они вдвоем сзади навалились на поручика, отняли шашки, заломили ему руки за спину.
Как только опасность миновала, Иван Дмитриевич вышел из осады.
- Что, брат? - подмигнул он поручику. - Видишь, каково за носы хвататься!
- Подлец! - Тот зычно харкнул, собирая слюну, но Рукавишников успел пригнуть ему голову, и плевок попал не в лицо Ивану Дмитриевичу, а на носок сапога.
- Можно его в чулане запереть, - посоветовал прибежавший на шум камердинер. - Там окон нет.
Втроем (Иван Дмитриевич в этом не участвовал) они поволокли поручика по коридору, но запихать его в чулан оказалось не так-то просто.
- Иуды! - орал он, надсаживаясь, цепляясь пальцами за дверные косяки. - Куда вы меня?
Певцов сопел и не отвечал, понимая, что дальнейший разговор пока не имеет смысла. Нужно было набраться терпения.
Тем временем Иван Дмитриевич вернулся в спальню, где Стрекалова встретила его, как родного.
- Не огорчайтесь. - Она ласково погладила его по плечу. - Потом пошлете ему вызов на поединок. Вы что, подозреваете этого офицера?
- Нет. У нас свои счеты.
Иван Дмитриевич испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком, нет, - тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было не самое подходящее.
- Я прилягу. - Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила ему, уже между ними произошло. - Потом пошлете ему вызов. Мне вас жаль. Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.
- Да, - пробормотал Иван Дмитриевич.
- Значит, жизнь нужна вам, чтобы уличить убийцу? Или я не права? Дайте мне вашу руку… У Людвига тоже были короткие пальцы. Это пальцы настоящего мужчины. А у графа они тонкие, длинные и желтые, как лапша… Я хочу остаться здесь одна. Вы идите, идите.
Она с нежностью перекрестила его и отвернулась к стене.
Стемнело. В гостиной Иван Дмитриевич подкрутил фитиль лампы, пламя вспыхнуло ярче, завоняло керосином, влажно заблестели вокруг замочной скважины на сундуке лепестки розы. Тень от качнувшегося абажура пробежала но бронзовой Еве, по фарфоровым наядам на каминной полке. Показалось, будто все они разом сделали книксен, приветствуя вошедшего Певцова.
- Дайте вашу руку, - весело насвистывая, сказал он. - Дело кончено!
- Вы так считаете?
- Конечно, конечно! Ишь, за простаков нас держал. Купить хотел своей откровенностью. Весь, дескать, на виду, ешьте меня с маслом… Гогенбрюк! Гогенбрюк! - передразнил поручика Певцов. - Настоящий фанатик! И похоже, немного умом тронутый. В чем решил вас обвинить! А?
- А вдруг я его и укусил?
- Вы? - Певцов захохотал. - Теперь можно шутки шутить. - Кто, кстати, эта особа в спальне?
- Она любила князя…
- Весомая женщина! И как он ладил с такой в постели?
- Прекратите, ротмистр! - вскинулся Иван Дмитриевич.
- Да будет вам! Давайте лучше условимся о доле каждого из нас в этом деле. Подозрения ваши, улики мои. Согласны?
- Скорее уж, наоборот.
- Пускай так. - Певцов легкомысленно отнесся к этому уточнению, не вникая в суть. - Надо бы отметить удачу. У хозяина найдется, я полагаю, что-нибудь горячительное. Он и по этой части был не промах.
Певцов сходил в кухню, по дороге выглянув на улицу и отправив одного из жандармов с докладом к Шувалову, принес початую бутылку хереса и две рюмки.
- Прошу к столу, господин Путилин!
Утром Иван Дмитриевич сам без зазрения совести ел княжеского поросенка, но сейчас чувствовал себя не вправе пить хозяйский херес.
- Не стесняйтесь, - пригласил Певцов. - Покойник счастлив был бы угостить нас по такому случаю.
Увидев, что компаньон медлит, он выпил вино один, лихо чокнувшись с собственным отражением в зеркале и сказав при этом:
- По-гусарски!
Иван Дмитриевич вспомнил, что жандармские офицеры получают самое высокое в армии жалованье - не то по гусарскому, не то по кирасирскому окладу, и чертыхнулся про себя: было бы за что! Дармоеды…
- Пейте, - засмеялся Певцов, наливая себе вторую рюмку. - Или вы думаете, что ваш гвардеец не признается? Что так и будет говорить на следствии, будто вы его укусили? Не волнуйтесь, это я беру на себя. Таким людям главное, чтобы их подвиг оценили. Они же все в мученики норовят. Скажешь им: я лично ваш порыв уважаю, но закон… И готово дело. Падки, черти, на понимание. Только нужно дать ему перебеситься. Слышите?
Из чулана долетали глухие удары.
- Фанатики, они всегда признаются, - заключил Певцов с профессиональной уверенностью ловца душ. - Боев, например, уже признался.
Рука Ивана Дмитриевича вновь потянулась к бакенбарде.
- Как? Этот болгарин?
- Он самый.
- Не может быть!
- Признался как миленький, - подтвердил Певцов.
10
В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте.
Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.
На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова - с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька, золотой и синий, приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.
Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое - сзади, есаул - сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.
К великому князю Петру Георгиевичу, принцу Ольденбургскому, Шувалов тоже отправил нарочного и лишь с окончательным докладом государю решил повременить до утра.
На повороте его карета забрызгала грязью и едва не сшибла одинокого прохожего. Это был агент Сыч.
Иван Дмитриевич еще утром рассудил, что если убийца - простолюдин, то непременно хоть одну золотую монету пожертвует за упокой души князя и за спасение своей собственной, наставит свечек перед образами. Значит, по церквам тоже надо проверить, не только по трактирам.
С этой миссией и отправлен был Сыч. Раньше он служил истопником в Знаменском соборе и знал духовное обхождение. При успехе Сычу велено было со всех ног бежать в Миллионную, и он уже однажды прибегал, притаскивал, обознавшись на радостях, английскую гинею, за что схлопотал от Ивана Дмитриевича по шее.
С тех пор ни слуху ни духу от него не доходило.
11
Летом 1914 года, впервые услышав историю поисков убийцы князя фон Аренсберга, мой дед потом всю жизнь сам рассказывал ее разным людям десятки, а то и сотни раз. Всегда хорошо иметь про запас такую историю, но особенно в смутное время войн и революций, когда скитальческая планида то и дело сводит вместе совершенно чужих людей. У бивачных костров, на нарах тюремных и тифозных, в переполненных поездах, забывших о расписании, везде человек, умеющий рассказать что-либо подобное, пользуется некоторыми привилегиями - местом у печки, лишней кружкой кипятку. Но позднее дед привык рассказывать об Иване Дмитриевиче и делал это уже без всякой корысти. Ему нравилось носить при себе маленькую волшебную коробочку - гостиную дома в Миллионной, где шла таинственная полуигра-полужизнь, отчасти ему подвластная, отчасти - нет, реальная и призрачная одновременно, как мелодия, запертая в музыкальной шкатулке.
За долгие годы он так полюбил Ивана Дмитриевича, что даже его сына, то есть Путилина-младшего, стал подозревать в недостаточном уважении к отцу. Кое-что из рассказанного им было подвергнуто сомнению и отброшено как недостоверное. Дед, например, отказывался верить, что Иван Дмитриевич бил своих агентов и не желал признавать за ним то мелочное тщеславие, с каким он мечтал об австрийском ордене. С годами изменилась даже его внешность. Вместо бакенбард у Ивана Дмитриевича появилась интеллигентная чеховская бородка, и прозвище "Бакен", которым агенты сыскной полиции наградили своего начальника, стало трактоваться в том смысле, что он любил простых людей и часто предупреждал их об опасностях, грозящих со стороны сильных мира сего, как плавучий речной маячок оберегает пароходы, указывая им верный путь среди мелей.
Незадолго до смерти деда Иван Дмитриевич почему-то сделался фантастически метким стрелком из пистолета. Порой он ломал пятаки и гнул подковы. А однажды вдруг взял и заявил царю, что в России давно пора ввести конституцию.
Я счел долгом очистить его образ от позднейших наслоений, но не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь один эпизод из жизни Ивана Дмитриевича, тоже рассказанный Путилиным-младшим. Хотя к преступлению в Миллионной сам случай никакого отношения не имеет, он напоминает мне веточку, которая своими изгибами повторяет очертания гигантского древесного ствола. Будь эта история покороче, ее можно было бы поставить эпиграфом к настоящему рассказу.
Вот она.
У некоего крупного чина, директора канцелярии в Министерстве иностранных дел, пропала со стола папка с секретными документами. Искали недели две, но безрезультатно. Жандармы оказались бессильны, сам канцлер Горчаков вынужден был доложить о пропаже государю. Исчезнувшие бумаги касались политической ситуации на Балканах, умные головы подозревали английских шпионов. И точно: через две недели один молодой чиновник, служивший в той же канцелярии, вечером прогуливался по набережной со своим мопсом, как вдруг заметил впереди незнакомца с похищенной папкой, которую он узнал по застежкам. Эта застежка блеснула в лунном свете, но некого было позвать на помощь на пустынной набережной. Подкравшись, чиновник выхватил папку, однако самого шпиона задержать не сумел - тот скрылся, оставив на месте схватки упавший с головы цилиндр. Тогда-то и решено было прибегнуть к услугам сыскной полиции.
С директором канцелярии - тем самым, что потерял секретную папку, - Иван Дмитриевич побеседовал в кабинете, затем вместе прошли в комнаты, где сидели его подчиненные. Героя, вернувшего украденные бумаги, Иван Дмитриевич просил не называть, сказав, что хочет определить его сам. К всеобщему удивлению, это ему удалось: походив между столами, он уверенно указал на чиновника лет тридцати с рано полысевшим шишковатым теменем.