Тут как раз принесли оброненный шпионом цилиндр - старый, с трещиноватым верхом и дырявой подкладкой. Иван Дмитриевич взял его, повертел в руках и вдруг с размаху насадил на голову этому чиновнику. Цилиндр пришелся точно по размеру.
- Следствие закончено, - сказал Иван Дмитриевич.
Бедняга-чиновник тут же зарыдал и во всем покаялся: да, он украл папку, чтобы после ее вернуть и обратить на себя внимание начальства.
Когда Иван Дмитриевич ушел, канцеляристы, вырывая друг у друга цилиндр, стали осматривать его изнутри. Они думали, что на подкладке осталась фамилия владельца, которую тот написал там когда-то, забыл и не стер. Но нет, Иван Дмитриевич читал в сердцах, а не на подкладках цилиндров, потому он и был великий сыщик.
И еще никто не мог понять, почему похититель признался. Ведь размер шляпы еще не та окончательная улика, под чьей тяжестью никнет повинная голова. Иван Дмитриевич так и не объяснил, что обнаружить преступника ему помогли перья.
На столе у этого чиновника он увидел деревянный стакан, откуда они и торчали - обыкновенные гусиные, но все с голым стеблем. Лишь на конце периной дудки у каждого оставлена выстриженная в виде сердца опушка. Точно такие же перья Иван Дмитриевич еще раньше заметил на столе у директора канцелярии. Прочие чиновники писали пушистыми, махавку не обрезали. Два человека во всей канцелярии особым образом подстригали свои перья, и нетрудно было догадаться, кто из них на кого мечтает быть похожим.
Когда цилиндр уже красовался на голове у этого чиновника, который тем не менее продолжал улыбаться, хотя и криво, вымученно, Иван Дмитриевич вытянул из стакана одно такое перо и ловко воткнул его в трещинку между тульей и донцем.
Сколько весило это перо? Какие жалкие унции? Но, видимо, иной мерой измерялась его тяжесть, если именно оно заставило виновного уронить голову на стол и заплакать. В глазах Ивана Дмитриевича он увидел собственное отражение и ужаснулся: старый цилиндр, увенчанный гусиным пером с дурацким сердечком на конце, был символом его души, столь же убогой в своем тщеславии, как это шутовское подобие воинского кивера.
Чиновник всхлипывал, уткнувшись носом в стол. Он плакал, значит, душа в нем была жива. Иван Дмитриевич снял с него цилиндр, участливо провел ладонью по плешивой макушке. Лысеющий мужчина острее ощущает неумолимый бег времени, которое не приносит перемен, томится по иной жизни. В свой срок Иван Дмитриевич сам испытал подобные чувства, опасные на исходе юности, но не поддался им. Оттого, может быть, и волосы выпадать перестали.
Ласково поглаживая чиновника по плешине, он сказал:
- Терпи, брат. Что поделаешь!
Потом выдернул из цилиндра перо и спрятал за пазуху - на память.
К концу жизни у него собралась дома целая коллекция таких реликвий: они иллюстрировали собой различные страсти, толкающие человека на преступление. Это перо Путилин-младший показывал моему деду, когда тот ночевал у него в поместье. Ломкий иссохший стебелек…
- Да, - сказал Певцов, - мне удалось добиться признания у этого болгарина. Но теперь это уже не имеет значения.
- То есть как? - растерялся Иван Дмитриевич.
Певцов мотнул головой в сторону чулана, где продолжал буйствовать пленный поручик.
- Преступник схвачен, и я могу раскрыть вам мой метод. Зная общую политическую ситуацию в Европе и на Балканах, я тем самым обретаю способность предвидеть отдельные частные события, в которых эта ситуация проявляет самое себя…
На улице было почти совсем темно. Газовый фонарь у подъезда потух, лишь крошечный синий мотылек бессильно трепетал крылышками над горелкой. Погасли окна Преображенской казармы, гвардейцы легли спать без дежурного.
- С Боевым я был абсолютно честен, - рассказывал Певцов. - Я вел себя как джентльмен. Я сказал: "Может быть, вы и не виноваты. Вполне допускаю…" Я объяснил ему, что России нельзя ссориться с Веной сейчас, когда скоро наверняка придется воевать с турками. Трения между нашими державами на руку султану, тогда нам труднее будет протянуть руку помощи болгарским единоверцам. Да, я был с ним откровеннее, чем граф Шувалов с государем. Я сказал: "Хотек уже отправил депешу императору Францу-Иосифу, мы задержали ее на телеграфе, но увы - только до завтрашнего утра. Убийца должен быть найден сегодня, завтра будет поздно. Депеша уйдет в Вену, и последствия ее непредсказуемы…" Я искренне выразил сомнение в том, что князя убил действительно он. Я просто сказал ему: "Если вы, мой друг, и вправду любите свою многострадальную родину, в любом случае долг патриота призывает вас взять вину на себя… Агнцы одесную, - так я ему сказал, - а козлища ошую!"
Иван Дмитриевич грудью навалился на стол, херес переплеснулся через край рюмки.
- И что Боев?
Он знал ответ, но хотел услышать его из уст человека, который скляночку с грибами отвергнет, конечно, а живую душу возьмет и не поморщится.
- Согласился при одном условии.
- Каком?
- Что мы выдадим его за турка.
- Господи! - вырвалось у Ивана Дмитриевича.
- А чему вы, собственно, удивляетесь? Я сам хотел предложить ему такой вариант. Если он виновен, это для него лучший способ сохранить симпатии русской публики к болгарским эмигрантам. Если нет, он получает прекрасную возможность лишний раз убедить общественное мнение в коварстве Стамбула.
- Вы-то сами как думаете: виновен или не виновен?
- Вообще-то я отметил некоторые странности в его поведении. Вот вам пример. Когда мы уже обо всем условились, я ему говорю: "Давайте пришлю вам в камеру вина, чтобы не скучно было. Вы какое предпочитаете, белое или красное?" Он как-то искоса взглянул на меня и говорит: "У нас в Болгарии есть тысяча песен о красном вине. А о белом - только одна. Знаете, как она начинается?" - "Откуда же мне знать!" - отвечаю. Он опять посмотрел на меня и говорит: "О, белое вино, - почему ты не красное?.." Но теперь, после того, как мы схватили этого поручика, я готов снять подозрения с Боева. Теперь его жертва нам не нужна.
- И хватило бы совести принять ее?
Певцов поморщился:
- Совестливый человек может оказаться бессовестным гражданином. Но это дело прошлое, потому и рассказал. Слава Богу, не понадобится. Забудем…
Иван Дмитриевич молчал.
Певцов перелил так и не выпитый им херес обратно в бутылку, затем вместе с рюмками убрал ее в книжный шкаф.
- Вы правы, господин Путилин, праздновать победу рано. Мы ведь еще не знаем, кто стоял за спиной убийцы. Да и обстановка в городе такова, что в ближайшие дни нужно быть готовыми ко всему. Вам известно, кстати, что с сегодняшнего вечера офицеры обоих жандармских дивизионов будут ночевать в казармах?
Месяц назад, в этот же час (только тогда раньше смеркалось) Иван Дмитриевич видел волка, бежавшего по Невскому проспекту. Уже пустынно было, возвращался со службы домой и увидел. Погода стояла мерзейшая, дождь со снегом, прохожих почти нет, но те, что были, тоже заметили и замерли в ужасе, прижимаясь к стенам домов. Однако и жена усомнилась, когда Иван Дмитриевич ей рассказал, и на службе ни один человек не поверил, хотя кивали, поддакивали, охали. По глазам видать было, что не верят. Действительно, откуда взяться волку на главном проспекте столицы? Но вот был же! Занесла нелегкая. И настоящий волк, не собака - хвост волчий, и шкура, и лапы, и желтые просверки в глазах. Он неторопливо трусил по ночному вымершему проспекту, как по лесу, облезлый и для оборотня сильно уж грязный, натуральный волчище. Страшнее всего было видеть, что морда у него веселая, словно не поживы ищет, а забавы.
Может быть, и волка нарочно пустили бегать по городу? Запугать обывателей, посеять панику, подорвать доверие к властям… Бред, бред!
Но приказу Певцова камердинер смахнул пыль с рояля и теперь влажной тряпкой протирал листья лимонного деревца, обезглавленного бешеным поручиком. Странный уют царил в этом доме.
Ивану Дмитриевичу, чьи нервы напряжены были до предела и откликались на всякую мелочь, показалось, что его путь через гостиную длится бесконечно долго. Между тем, он сделал всего четыре шага и вошел в спальню.
Стрекалова лежала лицом к стене. Спит? Или вспоминает? Неважно. Подозрения и месть оставлены на потом, она примостилась на краешке кровати, как, наверное, лекала с князем, боясь потревожить его своим большим телом, и даже не шевельнулась, когда Иван Дмитриевич укрыл ей ноги дульетом. Вдруг захотелось поцеловать эту женщину - в щеку или в затылок, невинно, как целуют спящее дитя. От жалости к ней, замахнувшейся на всесильного графа Шувалова, щемило сердце. Он всегда влюблялся в несчастных женщин, для него любовь начиналась не с поклонения, а с жалости. Но чем ей помочь? Где улики? Пускай жандармы следили за домом князя, это еще ничего не доказывает. Мало ли за чьим домом они следят!
Опять, в который уже раз, Иван Дмитриевич взглянул на сонетку. Вот он, позолоченный хвостик. Конечно, посторонний человек не мог его углядеть, тем более в темноте. Углядел бы, так перерезал заранее, и дело с концом. Нет, убийца знал про звонок… Но ведь не Шувалов же сам задушил князя! Бред! И кольнуло предчувствие, что когда преступник будет наконец пойман, благодарности от Стрекаловой не дождаться. Обычной человеческой признательности, а не той, которая была обещана и которой не примет порядочный мужчина. Она еще и возненавидит его, Ивана Дмитриевича, больше, может быть, чем самого убийцу, потому что считает своего возлюбленного великим мужем, ответственным за судьбы Европы, в смерти его видит следствие этих судеб. А он был прост, князь, за письменный стол редко садился, чаще - за ломберный, и дело это просто.
Все они думают, что стоят на берегу моря. А перед ними - пруд. Им мерещится на воде след ветра, предвещающий бурю, а это водомерка, прочертив дорожку, скользнула вдоль берега. На пруду не бывает штормов, но если всем скопом лезть за этой водомеркой, если тащить за собой Бакунина, турецкого султана, анархистов, панславистов, польских заговорщиков, офицеров обоих жандармских дивизионов и Бог весть кого еще, то и в этой тинистой заводи может подняться такая волна, что смоет все вокруг.
- Вы куда? - лениво поинтересовался Певцов.
Не ответив, Иван Дмитриевич быстро прошел к чулану, откинул щеколду засова и распахнул дверь. Пленник вылез, неуверенно протянул руку к его лицу. Со стороны это выглядело так, словно он провел в заточении долгие годы, ослеп от темноты и теперь пытается на ощупь узнать черты своего освободителя. На самом деле поручик опять хотел ухватить его за нос, но передумал, когда Иван Дмитриевич позвал пройти в гостиную.
- Ну что? - спросил Певцов. - Вспомнили, кто вас укусил?
- По правде сказать, это я его хватанул, - ответил Иван Дмитриевич.
Поручик прыгнул к дивану, схватил свою шашку. Угрожающе подняв ее, держа, впрочем, не лезвием вперед, а полосой, он, видимо, размышлял, не влепить ли кому-нибудь из этих двоих плашмя по затылку.
Певцов проворно отскочил к двери кабинета, чтобы иметь возможность укрыться там в любую минуту, но Иван Дмитриевич остался стоять на месте.
- Мерзавец! - крикнул ему Певцов, - Сколько вам посулили за лжесвидетельство?
- Да нет же, ротмистр! Правда! Но он первый оскорбил меня насилием. Как прикажете быть? Я человек штатский, на дуэлях драться не приучен.
Иван Дмитриевич начал рассказывать, как было дело.
- Идиот! - уразумев наконец, что произошло, взорвался Певцов. - Нашли время сводить счеты! Вы знаете, в чем Хотек подозревает ваш корпус? Завтра его депеша уйдет в Вену, и сам он, возможно, сейчас будет здесь вместе с Шуваловым. Что мы им скажем?
- Правду… Не агнцев невинных резать надо, а убийцу искать.
- Не найдете, - предрек поручик. - Из народа он вышел, в народ ушел. Народ его покроет.
- И ты туда же, голова садовая, - огорчился Иван Дмитриевич. - Ступай, без тебя разберемся.
Поручик опять задумался, решая, обижаться ему или спустить, - после сидения в чулане он стал какой-то вареный, - и склонился к мысли, что ни к чему дальше соваться в эту историю.
- Будет война, - зловеще посулил он, вкладывая шашку в ножны, - тогда меня вспомните.
Он еще топал по коридору, а Певцов, стоя над диваном, где спокойно развалился Иван Дмитриевич, нависая над ним, как девятый вал, пророчил яростным шепотом:
- Ты у меня в коленях будешь валяться, шут гороховый!
Поручик уныло брел через улицу, к воротам казармы. В небе над ним стоял выморочный свет северного апрельского вечера, было то время года, когда люди по привычке еще ложатся спать рано, по-зимнему, но сразу уснуть не могут - весна, и томление тысяч тел пронизывает город странными волнующими токами.
В казарме, в ружейных пирамидах торчали ублюдочные отродья барона Гогенбрюка. Свежая смазка жирно блестела на затворах, дула аккуратно забиты деревянными пробками. Поручик с ненавистью взглянул на эти костыли. Когда-нибудь их место займет другая винтовка, та, единственный экземпляр которой он у себя дома ставил между двумя зеркалами, чтобы насладиться зрелищем ее бесчисленных подобий, шеренгой, как на смотру, уходящих вдаль.
Поручик отомкнул батальонную часовню, зажег свечу и, опустившись на колени, стал молиться. Да, он убил князя фон Аренсберга в мыслях своих. Он убивал его каждую ночь, но сейчас просил прощерия не за этот греховный помысел, а за то, что по слабости души не взял вину на себя: ведь на суде можно сказать речь, она попадет в газеты.
Часовня располагалась на втором этаже, половицы были теплые от проходившей под ними калориферной трубы.
Усилием воли он вызвал в себе смутный образ неизвестного мстителя и начал молиться за избавление его от преследователей. Детская загадка всплывала в памяти: замок водян, ключ деревян, заяц утече, ловец потопе - Моисей ударил посохом по морю, и оно расступилось, а фараон утонул. Поручик никогда не видал этого человека, не знал по имени, но молился за спасение его души, чью ангельскую чистоту лишь оттенял грех мщения. Стоя на коленях в пустой и гулкой батальонной часовне, он видел эту душу: белым зайцем, петляя, она неслась к морю. Фараоны настигали, стучали сапогами.
- Господи, помоги ему, - шептал поручик.
На внезапном сквозняке пламя свечи заметалось и погасло.
Истолковать это знамение можно было по-разному, но поручик сразу решил, что его заступничество небесам не угодно. Он права не имел на такое заступничество, потому что струсил, отрекся, хотя сама судьба указала ему пострадать за правду и могущество России.
Вновь зажигать свечку поручик не стал. Он покинул часовню, подошел к окну: от княжеского особняка отъехала карета, фонарь на передке мелькнул и пропал.
В карете один, как барин, сидел унтер Рукавишников. Певцов послал его на Новоадмиралтейскую гауптвахту. Там томился несчастный Боев, уже придумавший себе новое имя. Теперь он был Керим-бек, тайный агент султана, который зарезал болгарского студента-медика Ивана Боева и завладел его документами. Керим-бек прибыл в Петербург с секретным поручением султана: убийством австрийского посла, консула или, на худой конец, военного атташе попытаться ухудшить отношения между Австро-Венгрией и Россией, ибо согласие между ними грозило целостности Османской империи. Трусливый Керим-бек выбрал самый легкий вариант - прикончил князя фон Аренсберга.
- Керим-бек, - повторял Боев, стараясь придать своему мягкому и рассеянному взгляду выражение суетливой азиатской жестокости.
Так звали турецкого офицера, квартировавшего в их доме двадцать лет назад. Жирный и веселый, этот турок ходил по деревне и ятаганом задирал юбки у встречных женщин. Любимым его развлечением было стрелять дробью по собачьим свадьбам.
Возле гауптвахты карета остановилась. Рукавишников побежал к начальнику караула. В это время Боев через зарешеченное окошко расспрашивал часового-татарина о подробностях мусульманского вероучения. Часовой шепотом отвечал:
- Нельзя свинья кушать…
В кордегардии, куда вбежал Рукавишников, на мраморных колоннах кругами висели отобранные у арестованных офицеров сабли, шпаги и кортики. Мимо них начальник караула вывел Рукавишникова в коридор. Офицеры в камерах спали на постелях, которые им приносили из дому, но для Боева некому было принести постель. Выяснив про свиней, он лег на голый, грязный, испятнанный, как гиена, тюфяк и стал вспоминать родную деревню. Горы, виноградники, девушки с кувшинами, идущие от родника. В лучшем случае, туда можно было попасть лишь через каторгу и Сибирь. Он думал о родной деревне, и, как ни странно, даже тот жирный Керим-бек, вызывавший смертельную ненависть в детстве и потом, теперь вспоминается чуть ли не с нежностью: и он, и он был частью той жизни, с которой нужно проститься навсегда. Всеми забытый, сгинувший под чужим именем, Боев неподвижно лежал на вонючем тюфяке, чувствуя, как крепко это имя сдавливает душу. Оно с болью выжимало из души мелочное тщеславие, суету, грязь, но оставляло воспоминания детства, любовь к родине.
На железном кольце зазвенели ключи, лязгнул замок. Вместе с начальником караула в камеру вошел жандармский унтер-офицер.
- Вы Керим-бек? - спросил он. - По распоряжению ротмистра Певцова следуйте за мной!
Вышли, сели в карету, кучер нахлестнул лошадей.
А там, куда они ехали, под освещенными окнами дома в Миллионной топтался на тротуаре человек в шинели с петличками Межевого департамента, щекастый и толстогубый. Наконец, набравшись храбрости, он поднялся на крыльцо и позвонил.