Когда на следующее утро Михаил в компании Тихменёва приехал на улицу Шиллера, где жил Иван Сергеевич, гостям был оказан любезный прием, но Авилов сразу же почувствовал, что хозяин недолюбливает редактора и вовсе не рад его появлению.
- Я надеюсь, мы не помешали вам, Иван Сергеевич? - спросил Тихменёв.
- Ну что вы, Платон Афанасьевич! Нет, конечно, хоть я и завтракал…
"В двенадцатом часу?" - подумал про себя Михаил.
Тургенев был уже совершенно сед; безупречно одетый, благоухающий леграновской фиалкой, он казался воплощением удачливого писателя, мэтра, на которого равняются другие, и единственным, что не соответствовало его облику, оказался голос. На удивление некрасивый, тонкий и к тому же отчетливо шепелявый, он разрушал львиную долю очарования, излучаемую этой недюжинной личностью. Хозяин расспрашивал Тихменёва о планах его журнала, сказал Михаилу пару вежливых фраз, и как раз когда речь зашла о том, что сейчас пишет Иван Сергеевич, явился слуга и доложил, что хозяина хочет видеть некий господин Достоевский.
- Наверное, он принес мне деньги, которые должен, - сказал Тургенев. - Вас не затруднит подождать меня немного, господа? Я сейчас вернусь.
Тихменёв ответил, что они, разумеется, ничего не имеют против, и хозяин удалился.
- Только я не понимаю, какие такие деньги ему принес Федор Михайлович, - сказал Тихменёв, хмурясь.
- Иван Сергеевич же сказал, что Достоевский ему должен, - напомнил Михаил.
- Да, но я не о том. Я вчера видел Федора Михайловича, он все спустил и еще свое обручальное кольцо заложил. Правда, когда я встретил его вечером, он уже отыгрался и вроде бы даже выкупил кольцо, но все равно сомневаюсь, что он пришел сегодня возвращать долг.
- Как можно закладывать обручальное кольцо? - вырвалось у Михаила. - Нет, я понимаю, если человеку нечего есть. Но ради рулетки…
Тихменев засмеялся.
- Эх, батенька, сразу же видно, что вы никогда не играли и понятия не имеете, каково это. К тому же у Федора Михайловича есть мечта - выиграть много денег и всех разом обеспечить. Он принял на себя долги покойного брата за журнал, содержит его семью да еще никчемнейшего малого, своего пасынка. Сравните его существование с… ну хотя бы с почтенным Жемчужниковым. Прокормиться литературным трудом в наше время - задача почти невозможная, если, конечно, ты не камергер, не помещик и не статский советник. Надобен другой источник доходов, а откуда его взять? Имения нет, чин - отставной подпоручик. Вот и получается, что рулетка кажется единственным выходом.
- Вы знаете, где он сейчас живет? - спросил Михаил. - Я хотел бы нанести ему визит.
- Он говорил мне адрес, да я забыл, - признался Тихменёв. - Да зачем адрес, собственно? Федор Михайлович каждый день бывает на рулетке, подойдите к нему и представьтесь. Но заранее предупреждаю: он во время игры так взвинчен, что ни о чем, кроме нее, говорить не может, да и после - тоже.
Прошло несколько минут, Тургенев не возвращался. Тихменёв заерзал на своем месте. Михаил видел, что редактор задет, и ему самому вроде бы тоже полагается быть задетым, но внезапно он понял, что на самом деле ему все равно. Встав с места, он обошел гостиную и остановился возле окна. В саду щебетали птицы, застекленная сверху донизу дверь - так называемое французское окно - была приоткрыта.
- Не забыл бы он о том, что мы ждем его здесь, - пробурчал Тихменёв, уже не скрывая своего раздражения. - С него станется…
Михаил открыл французское окно настежь и вышел в сад. Неожиданно ему сделалось легко и спокойно, словно все свои заботы он оставил позади. "На вилле, где живет Анастасия, почти такой же сад… Только беседки я здесь не вижу. Наверное, мне все же не стоит набиваться в знакомые знаменитым писателям. Книги их бывают замечательны, но сами они или капризны, или тяжелы в общении, или чудаковаты… И потом, разве я могу представлять для них интерес? Писатель без имени, каких десятки, если не сотни. Сам же Тихменёв не так давно говорил, что распространение грамотности привело к тому, что сейчас пишут чуть ли не все и чаще всего - редкостную чушь…"
- Михаил Петрович! - позвал его Тихменёв из комнаты.
Но писатель вспоминал нежные пальцы Анастасии, скользившие вчера по клавишам, и у него не было никакого желания возвращаться к редактору. Он сделал несколько шагов в глубь сада и оказался возле открытого окна, за которым вели разговор двое. Михаил узнал фальцет хозяина и сообразил, что в комнате беседуют Тургенев и Достоевский.
- И "Голос", и "Отечественные записки", - донеслись до Михаила слова Ивана Сергеевича.
- Да? Ну, ну… А я и не подозревал, что они вас так…
- Пробрали не на живот, а на смерть! - Тургенев засмеялся, но в искренность его смеха Михаил ни на мгновение не поверил. - Может быть, я заблуждаюсь, но, кажется, никого еще так дружно не ругали, как меня за "Дым"…
- Ругали? Ей-богу, Иван Сергеевич, вы как будто делаете вид, что не понимаете, в чем дело… Этот ваш Потугин - ну что он говорит? Что, мол, если б Россия провалилась в тартарары, всем было бы легче и никакого не было бы убытка в человечестве. Да за такие слова - вы только не обижайтесь на меня - ваш "Дым" стоило бы сжечь!
- Как - сжечь?
- А обыкновенно, как сжигают: руками палача. Вы только не сердитесь, я вам правду говорю…
Михаил повернулся, отошел от окна и вернулся в гостиную, где в одиночестве томился Тихменёв.
- Кажется, нам придется подождать: хозяин обсуждает с гостем свой "Дым", - сказал писатель.
- О-о! - вырвалось у Тихменёва. - Представляю, что Федор Михайлович ему наговорит…
"Нет, не представляешь", - подумал Михаил. Он попытался вообразить себе, что должен чувствовать писатель, которому собрат по ремеслу заявляет, что его роман следует сжечь, и ему даже стало жаль Тургенева.
"А впрочем, что его жалеть - богат, знаменит, живет на широкую ногу, держит себя барином… Ну, пощиплет Фёдор Михайлович его самолюбие, потреплет словесно, и что с того? Ничего же, по большому счету, не изменится…"
Время шло. Часы отбили четверть первого. Тихменёв сделался красен, как помидор.
- Это уже ни на что не похоже… - бормотал он себе под нос. - Заставил нас ждать и ушел… Михаил Петрович, вы не сходите проверить, как там да что? Долго ли нам тут сидеть?
Михаил вернулся в сад и подошел к окну, но сразу же понял, что затянувшийся разговор между двумя писателями еще не кончился.
- Для любого народа есть только одна дорога - цивилизация, - звенел тонкий голос Ивана Сергеевича. - А все эти разговоры о том, что Россия какая-то особая страна и что у славянства свой путь…
- Иван Сергеевич!
- Глупость и вздор, Фёдор Михайлович. Любая немецкая земля стоит куда выше в своем развитии…
- Да что вы мне тычете развитием и цивилизацией, - рассердился собеседник хозяина, - можно подумать, у нас ничего нет! Столько сделано в последние годы - и эманципация, и судебная реформа, и сколько еще готовится…
- Столько преобразований, а в России от этого почему-то лучше не становится, - с иронией заметил Тургенев.
- Почему? - горячо вскинулся его собеседник. - Откуда вы знаете? Суд присяжных, между прочим…
- Ну я же читаю газеты, вижу, что происходит в стране…
- Ах, газеты! Вот так прекрасно! А вы еще, Иван Сергеевич, выпишите себе из Парижа телескоп.
- Зачем мне телескоп? Я вас не понимаю…
- А вы наведете на нас телескоп отсюда и еще лучше увидите, что у нас происходит.
- Представьте себе, Фёдор Михайлович, я всегда как-то обходился без телескопа, - съязвил Тургенев, - обойдусь, пожалуй, и впредь.
- А про развитие я вам вот что скажу, - горячился собеседник, - вот вы все толкуете о немцах и ставите их нам в пример, так я уже не первый раз за границей и успел на ваших немцев насмотреться. И скажу вам вот что: народ тут гораздо хуже и бесчестнее нашего, мошенники и плуты, а что глупее, то в этом сомненья нет. Вы все твердите про цивилизацию - вот чем они нас превосходят, вот чем могут похвастаться!
- Когда вы так говорите, Фёдор Михайлович, вы оскорбляете меня лично, - сказал Тургенев после паузы. - Я живу здесь давно, так что в некотором роде имею право считать себя за немца и горжусь этим!
- Гордитесь?
- Да, представьте себе, милостивый государь! И теперь я даже больше немец, чем русский. Вот так-то!
- Хоть я читал "Дым" и вы только что в глаза говорили мне, что вы окончательный атеист, все-таки я не ожидал, что вы дойдете до такого, Иван Сергеевич, - проговорил собеседник хозяина сокрушенно, и Михаил даже по голосу понял, насколько глубоко он задет. - Я не понимаю… и никогда не пойму. Как может русский писатель отрекаться от того, что он русский? Нет, я не понимаю…
Михаил почувствовал, что у него начинает затекать нога, и отошел от окна. "Однако я превратился в персонажа былых времен, - подумал он с иронией, - уже не первый раз оказываюсь свидетелем разговора, который не предназначен для моих ушей". Он вернулся в гостиную и притворил за собой створку французского окна.
- Думаю, Иван Сергеевич сейчас вернется, - сказал он в ответ на расспросы Тихменева. - Не удивлюсь, если он будет сильно не в духе.
Тургенев и впрямь появился через несколько минут. Он с растерянным видом оглядел своих гостей.
- Господа! Прошу меня простить, я совсем запамятовал… Фёдор Михайлович не давал мне уйти.
- Что ж, вернул он вам долг? - спросил Тихменёв таким благожелательным тоном, что даже самый непроницательный человек на свете заподозрил бы неладное.
- По-моему, этот господин сумасшедший, - сказал Тургенев, овладев собой. - Нет, денег он мне не вернул. Более того, я не удивлюсь, если он приходил ко мне с мыслью занять еще… - Он махнул рукой. - Ну да бог с ним! Не стоит он того, чтобы о нем говорить…
Глава 23. Зеро
Петр Николаевич блаженствовал. После разговора с Натали дражайшая супруга смягчилась и разрешила ему ходить в казино, с условием проигрывать за раз не больше десяти флоринов. И хотя сумма была совершенно ничтожной и позволяла делать только ставки серебром, Назарьев воспрянул духом и встретил явившегося в прекрасных почти новых ботинках Михаила как своего спасителя.
- Поедем сегодня к музыке, - говорил Петр Николаевич, блестя глазами, - а потом в казино. Наталья Денисовна говорит, что ей хочется посмотреть, как я буду играть. - Он в возбуждении потер свои красные, пухлые руки. - Ей-ей, заживем!
Отправились всей компанией - Натали, ее супруг, Петр Николаевич, Глафира Васильевна, прихватившая с собой Фифи, Анастасия, Михаил и неизбежный полковник Дубровин. Дома остались только Кирилл и слуги.
В казино толкалось много народу, и Фифи заволновалась и стала тявкать - сначала тихо, но потом все громче. Игроки и зрители стали оглядываться, недовольно перешептываться, и вскоре к старой даме подошел служитель, который произнес по-немецки какую-то длинную фразу.
- Что такое, Петр Николаевич, чего от меня хотят? - недовольно спросила Глафира Васильевна. - Михаил Петрович! Тут мне говорят что-то, а я не разберу…
Авилов перевел, что Глафиру Васильевну покорнейше просят избавиться от собаки либо покинуть зал казино. Старая дама возмутилась:
- Вот еще! Указывать мне! Я дворянка! Не имеют права! Как они смеют обижать мою собаку…
Она говорила слишком громко, рассчитывая привлечь внимание, но вместо ожидаемой поддержки натолкнулась лишь на враждебное равнодушие тех из присутствующих, кто понимал по-русски. Крупье, повернувшись к одному из зрителей, шепнул ему несколько слов. Тот кивнул и направился к Глафире Васильевне.
- Это переодетый полицейский, - не удержался Михаил. - Вас сейчас выведут.
Андрей Кириллович, судя по его виду, не прочь был вмешаться, но жена посмотрела на него и едва заметно покачала головой.
- И охота же вам становиться посмешищем, - бросила она Глафире Васильевне. - Просили же вас оставить собаку со слугами, нет, обязательно было взять ее с собой.
Полицейский уже стоял возле них. Фифи, учуяв врага, яростно залаяла на него.
- Мадам, - сказал полицейский на французском с деревянным немецким акцентом, - сожалею, но вам придется покинуть казино. Ваш собака производить слишком много шум.
- Не трудитесь, сударь, - вмешалась Анастасия, - мы уже уходим… Пойдемте, матушка!
Михаил бросился за ней. Когда они втроем вы-шли из зала, Глафира Васильевна поникла головой и тихо заплакала, пожимая руку приемной дочери.
- А Петр Николаевич-то каков - ни слова не сказал! Да и генерал…
Они нашли свободную скамейку и сели на нее. Хотя еще было светло, от одного фонаря к другому ходил фонарщик и зажигал их. Из павильона доносилась музыка, но играл не оркестр, а одинокий музыкант на корнет-а-пистоне; потом его сменил флейтист. Фифи начала пищать, а Глафира Васильевна заявила, что не выносит грустную музыку. Михаилу, напротив, очень понравились мелодии, которые он слышал, и по лицу Анастасии он видел, что она разделяет его мнение.
- Кто же теперь проследит за Петром Николаевичем, - сказала старая дама, утирая платочком глаза, - он обещал проигрывать не больше десяти флоринов, а теперь, наверное, просадил уже не меньше сотни, и некому его уму-разуму учить…
Анастасия поднялась с места.
- Я схожу, посмотрю, как он там, - сказала она решительно.
И ушла прежде, чем Михаил и Глафира Васильевна успели ее удержать.
Время шло, Анастасия не возвращалась. Мимо скамейки, на которой сидели Михаил и Глафира Васильевна, по направлению к казино прошел Достоевский с молодой дамой в черном, очень скромном платье, которая влюбленно глядела на своего спутника. Он горячо втолковывал ей что-то о проигрыше и о том, что сейчас он непременно отыграется. Авилов проводил их взглядом и подумал, что это, вероятно, жена писателя, та самая стенографистка, о которой упоминал Тихменёв.
- Кто это? - спросила Глафира Васильевна. - Вы так посмотрели на того господина, будто это кто-то знакомый.
- Это Достоевский, писатель, - ответил Авилов.
- А! - Глафира Васильевна промолчала. - А правда, что он на каторгу угодил, потому что жену свою убил?
Бывают минуты, когда терпеть человеческую глупость становится невыносимо. Михаил встал.
- Думаю, Петр Николаевич не хочет уходить из казино, - сказал он. - Я уговорю его.
И он сбежал. В первом зале, в который он вошел, Назарьева не было, зато Михаил увидел Анастасию, которая ходила вокруг стола и с любопытством смотрела на манипуляции крупье. Она остановилась возле Достоевского, который поставил один золотой, затем второй и оба раза выиграл. Выражение его лица испугало Михаила: он понял, что видит человека, совершенно захваченного игрой, и писателю стало не по себе. Анастасии, очевидно, тоже стало неприятно находиться рядом с одержимым игроком, и она отошла к Михаилу. Жена Достоевского, стоя возле него, бросала тревожные взгляды то на стол, то на рулетку, которую запустил крупье.
- Что Петр Николаевич? - спросил Михаил. - Глафира Васильевна волнуется.
- Он в соседнем зале, - ответила Анастасия. - И остальные с ним.
- Что, тоже играют?
- Наталья Денисовна сделала одну ставку и проиграла. Модест Михайлович тоже поставил и, кажется, выиграл.
Обернувшись к Достоевскому, Михаил увидел на его лице неподдельное отчаяние и понял, что тот только что все проиграл. Жена говорила ему что-то, вероятно, предлагала уйти, но он смотрел на зеленый стол как завороженный и едва слушал ее.
- Надо бы все-таки взглянуть, как там Петр Николаевич, - сказал Михаил.
Анастасия не возражала, и они перешли в соседний зал, где первым, кого увидел писатель, оказался Григорий Осоргин.
- Это ужасно, - промолвила девушка больным голосом. - Он все проигрывает и проигрывает…
Петр Николаевич, уже, судя по всему, просадивший положенные ему на сегодня десять флоринов, стоял в толпе зрителей и следил за игрой. Дубровин делал небольшие ставки то на красное, то на черное, генерал и его жена не играли, а смотрели, как проигрывает Осоргин. Его главным соперником выступал толстый флегматичный британец с громадной сигарой в зубах, которую он не курил, а так энергично жевал, словно это помогало ему вычислять выигрышные варианты. Груда монет возле него показывала, что сегодня фортуна на его стороне. Рядом с Осоргиным остался лишь столбик золотых монет, и он, водя пальцем по губам, очевидно, размышлял, на что ему поставить. Анастасия тронула Михаила за рукав:
- Я хочу подойти поближе… Помогите мне пробиться к нему.
И Михаил сделал невозможное: действуя то плечами, то локтями, растолкал зрителей, которые теснились вокруг знаменитого игрока, предчувствуя его крушение. Авилов услышал в свой адрес несколько нелицеприятных замечаний, высказанных вполголоса, но предпочел пропустить их мимо ушей.
- Добрый вечер, Григорий Александрович, - сказала Анастасия дрожащим голосом.
Осоргин взглянул на нее, с улыбкой ответил на приветствие и, очевидно, решившись, двинул все, что у него оставалось, на зеро. К столу потянулись руки с зажатыми в них монетами; игроки делали ставки.
- Faites le jeu, messieurs! Faites le jeu! Rien ne va plus!
Потом рулетка завертелась, шарик заметался и упал на цифру "ноль". У присутствующих вырвался вздох изумления. Британец, откинувшись на спинку кресла, жевал свою сигару энергичнее, чем обычно. Крупье сгребли все ставки и стали отсчитывать Осоргину его выигрыш; Петр Николаевич облизывал губы, зачарованно глядя, как ручейки золотых монет потекли по сукну в сторону игрока. Григорий Александрович оставил себе немного монет, бросил каждому крупье за работу несколько золотых и двинул все остальное на зеро.
"Да он спятил, - мелькнуло в голове у Михаила, - ноль не выпадет второй раз кряду". Британец стал было колебаться, но в последний момент разбросал свои ставки на число 33, на красное и на пас, энергично передвигая столбики золотых монет. Анастасия, стоя возле Михаила, едва дышала, он видел, как билась жилка на ее тонкой шее. Шарик завертелся; казалось, он упадет на 33, но в последние доли секунды перелетел на зеро. Все задвигались и заговорили громче, чем обычно, некоторые поздравляли игрока; Осоргин даже бровью не пошевельнул и казался таким же невозмутимым, как всегда. Крупье засуетились, и, хотя они держали лицо, видно было, что пот льет с них градом. В зал вошла графиня Вильде в платье голубого шелка, обмахиваясь большим веером, отделанным кружевами; к ней тотчас обратился кто-то из ее знакомых и стал взахлеб рассказывать о том, какое зрелище она только что пропустила. Окончив подсчет, крупье стали двигать в сторону Осоргина золотые столбики, которых на этот раз набралось особенно много. Один из столбиков он тотчас же отдал крупье, велев им разделить его между собой поровну, поднялся с места и попросил "что-нибудь, чтобы уложить туда деньги".
- Как, вы уже уходите? - вырвалось у кого-то из зрителей.
Осоргин даже не стал отвечать. Ему принесли что-то вроде небольшого мешка, и он стал ссыпать туда золотые монеты. Натали повернула голову, увидела Веру Андреевну и усмехнулась.
- Кажется, графиня, Григорий Александрович опасается, что вы спугнете его удачу, - колко заметила она.
- Ну что вы, в этом смысле мне до вас далеко, дорогая, - не осталась в долгу Вера Андреевна.