Глава 21. Просьбы и приказы
Переезд Назарьевых на виллу "Георгин" сопровождался скандалом, начало которого Михаил не застал, потому что правда о регулярных отлучках Петра Николаевича в казино открылась еще в гостинице. Нет, Лукерья не проговорилась, ни при чем оказалась и Анастасия, но, как водится, кто-то из гостиничных знакомых Глафиры Васильевны увидел ее супруга в казино, неосторожно упомянул об этом при ней, старая дама сопоставила факты, навела кое-какие справки - и Петр Николаевич был выведен на чистую воду. Застигнутый врасплох, он неловко лгал, нес чепуху и вообще совершенно уронил себя не только во мнении супруги, но и во мнении Меркуловых, которым, конечно, все тотчас же стало известно. Когда Михаил явился на виллу "Георгин", слуги еще носили и расставляли вещи, в гостиной громоздился самовар Глафиры Васильевны и старомодные чемоданы четы, а в широко распахнутые окна лился солнечный свет. О приходе писателя никто не доложил, так как все были заняты; он пошел наугад через комнаты и сначала увидел Кирилла, который сидел за шахматной доской, подперев щеку. Мальчик и сообщил ему, что госпожа Назарьева уличила своего мужа в том, что он играет в казино, и теперь она плачет у себя в кабинете, а Петр Николаевич лежит с полотенцем на голове в малой гостиной на втором этаже.
- А я читал "Дом на улице Дворянской", - добавил Кирилл, застенчиво глядя на писателя. - Вы хорошо понимаете детей. И почему ваши герои в детстве были такие симпатичные, а потом стали совсем несимпатичные?
Михаил иногда тешил себя мыслью, что за словом, если что, в карман не полезет, но, услышав вопрос подростка, он совершенно растерялся и промямлил нечто невнятное в том духе, что такими героев сделала жизнь.
- А где Анастасия Петровна? - спросил он.
- Успокаивает Глафиру Васильевну. И зачем она так убивается? Господин Назарьев даже немного выиграл. Некоторым везет куда меньше, они из Бадена без вещей уезжают.
Михаил очень хотел видеть Анастасию, но рассудил, что в присутствии старой дамы не сумеет толком с ней поговорить, и поднялся к Петру Николаевичу. Тот лежал на диване, держа на лбу смоченное холодной водой полотенце. Когда вошел Михаил, Назарьев тревожно приподнялся, но, узнав гостя, успокоился.
- Слава богу, это вы! А я уж подумал, что Глафира Васильевна опять пришла меня язвить…
- Ничего не говорите, я уже знаю о вашем несчастье, - сказал Михаил, присаживаясь на стул. Петр Николаевич тотчас вцепился в слово "несчастье", которое больше всего подходило к его пониманию ситуации.
- Ах, как вы точно сказали, Михаил Петрович! Вот ведь воистину несчастье! И главное, я даже не могу сказать, что заслужил его… Ну играл, ну скрывал от супруги, а что делать, если она таких строгих взглядов? Верите ли, - горячо зашептал Петр Николаевич, хватая собеседника за руку, - она мне даже с нашими соседями не давала в картишки перекинуться… У нее отец все состояние проиграл и помер, вот она и решила, что ее муж играть никогда не будет. А надо мной смеялись! - прибавил обидчиво Петр Николаевич. - Говорили, что я у супруги моей под каблуком… Всю жизнь, всю свою жизнь я терпел лишения!
- Какие еще лишения ты терпел? - крикнула Глафира Васильевна, просовываясь в другую дверь, за которой, очевидно, находилась еще одна комната. - Изверг! Деспот!
- Ну Глафира Васильевна, ну не стоит, право… - Анастасия потянула приемную мать обратно.
- Да ведь, если вдуматься, что такое моя жизнь? - застонал Петр Николаевич, уже не сдерживаясь. - Хотел в армию пойти - денег не хватило! Стихи в молодости сочинял - все смеялись… Служил, как мог, богу, царю и отечеству… усы мечтал отрастить, усы! Такую малость… Но нет! Государь император Николай Павлович решил, что чиновникам усы не положены… Только бакенбарды! А у меня в бакенбардах физиономия, как у сома на блюде…
- Петр Николаевич, ну что ты говоришь! - запричитала Глафира Васильевна, вновь показываясь в дверях. И вновь Анастасия потянула ее обратно, чтобы успокоить.
- За границу в молодости мечтал поехать, мир увидеть! - закричал Петр Николаевич. - Так предыдущий государь и за границу пускал неохотно… Не вышло! Не дали мне пашпорта! Так и состарился среди забот и трудов… Тащил свой крест, как мог! Чужого ребенка на себя взвалил…
За той дверью, где находилась Глафира Васильевна, отозвались громким старушечьим плачем.
- И вот теперь, когда я старик и даже с бакенбардами смирился… вот! И заграница тебе, и казино, и все, что хочешь… А нельзя! Опять нельзя! Почему нельзя, я спрашиваю? - закричал он сорвавшимся тоненьким голосом в сторону двери, за которой скрывалась его супруга. - Другим можно, а мне нельзя! Господи, я за игорным столом… может быть, впервые в жизни человеком себя почувствовал! Красное, черное, чет, нечет… Что деньги, деньги - тлен и суета! Человеком быть хочу, че-ло-ве-ком! Хоть так, хоть в этом проклятом казино! Не дал мне бог возможности совершить подвиг, сделать что-то большое - пусть хотя бы у игорного стола… Разве я многого прошу?
Он заплакал, и слезы, настоящие, тяжелые слезы катились по его щекам. Михаил совершенно растерялся. Сам он был задавлен бедностью и вынужден рассчитывать каждый свой шаг. Сравнивая Назарьева с собой, он был готов счесть Петра Николаевича чуть ли не баловнем судьбы, и признания собеседника его совершенно ошеломили.
"Чего-то я не понимаю в жизни… - в тревоге подумал Михаил, - чего-то или… всего?" Как мог, он стал успокаивать Петра Николаевича. Все образуется, он взрослый человек, он вернется в казино, когда захочет.
- Вы плохо знаете Глафиру Васильевну, милостивый государь, - вздохнул Назарьев, вытирая слезы уголком полотенца. - Теперь она меня к казино не подпустит на пушечный выстрел. - Он заворочался, поудобнее устраиваясь на диване, больше предназначенном для того, чтобы на нем сидели. - Эх, а ведь есть же счастливые люди! Живут где хотят и как хотят, никому не отчитываются, играют в казино… вот Григорий Александрович, к примеру. Никто ему не указ, и усы он может носить, когда пожелает, потому как в армии служил и награду за Крымскую войну имеет…
Ах так вот почему Осоргин столь легко отделался на дуэли с адъютантом Меркулова. И все же, слушая своего собеседника, Михаил не мог отделаться от мысли, что счастье, зависящее от каких-то усов и возможности играть в казино, кажется ему на редкость убогим.
- Так вы тоже можете отпустить усы, Петр Николаевич, - сказал он вслух, - сейчас уже нет таких ограничений, как прежде.
- Да мне уже не хочется, - вздохнул Назарьев. - Привык я к бакенбардам, Михаил Петрович, ко всему привык, стерпелся со своей жалкой долей… Эх! - И он безнадежно махнул рукой. - Ведь помру же, и ничего от меня не останется, ничегошеньки, нихт, зеро!
"А ведь если вставить его в роман, - мелькнуло в голове Михаила, - он сгодится только на комического персонажа, а тут не комедия, тут целая трагедия человеческой жизни… И как ее описать? И кто захочет читать о терзаниях мелкого помещика, немолодого и некрасивого, которого отлучили от игры?"
- Знаете что, Петр Николаевич, - сказал он вполголоса, наклоняясь к Назарьеву, - я поговорю с Натальей Денисовной, чтобы она повлияла на Глафиру Васильевну. Может быть - я говорю "может быть", потому что ни в чем еще не уверен, - вам разрешат вернуться в казино. И потом, Наталья Денисовна сама, наверное, захочет там бывать… по известной вам причине.
Петр Николаевич взволнованно приподнялся, лицо его просияло, он весь словно преобразился. Писатель не мог надивиться на своего собеседника.
- Голубчик! Благодетель! Да ежели вы… если вам удастся…
- Я ничего не обещаю, - прошептал Михаил. - Но попробую. Не сердитесь, если у меня ничего не получится!
- Михаил Петрович, ангел вы мой! Да за это… честное слово, на что угодно готов! Что хотите, просите у меня…
- Ну что вы, Петр Николаевич, я же еще ничего не сделал… - Тут ему в голову пришла одна мысль. - Извольте, есть один вопрос, на который я хотел бы знать ответ. Модест Михайлович Дубровин - он метит в женихи Анастасии или нет?
- Думаю, да, - просипел Петр Николаевич, оглядываясь на дверь, за которой скрывалась его супруга. - Но мне никто ничего определенного не говорил. Формального предложения полковник еще не делал… По-моему, он хочет точно знать, какое у Анастасии будет приданое.
- Ах, вот как! - Желваки на скулах Михаила заходили ходуном.
- С нашей стороны мы ей многого выделить не сможем, но… - Петр Николаевич цепко взял собеседника за пуговицу, - я так понимаю, приданым будет заниматься Наталья Денисовна, и… у Анастасии есть все основания считать себя богатой невестой.
Михаил постарался, чтобы при этих словах на его лице ничего не отразилось, но Петр Николаевич поглядел на него, угадал его переживания и тотчас же отпустил его пуговицу, что обычно с Назарьевым случалось нечасто.
- Так вы поговорите с Натальей Денисовной? - спросил Петр Николаевич после паузы.
- Да, прямо сейчас и пойду, - ответил Михаил, поднимаясь с места.
На лестнице он столкнулся со второй горничной Меркуловых, которая считалась личной прислугой Натали и, по слухам, носила от нее записочки Осоргину. Эта горничная была некрасива, с умными темными глазами и тем особым выражением лица, какое бывает у служанки, пользующейся доверием своей хозяйки. Она поглядела на Михаила так же, как смотрела на остальных слуг - сверху вниз, с нескрываемым чувством собственного превосходства.
- Я ищу Наталью Денисовну, где она? - спросил писатель.
- В саду.
Михаил направился в сад. Натали сидела в беседке, увитой виноградом, и ее светлое платье, поза и сложенный зонтик от солнца, которым она рассеянно чертила возле своих ног, могли восхитить любого художника. Однако когда она вскинула глаза на приближающегося писателя, он подумал, что тут-то у художника и пропало бы всякое желание запечатлеть ее на своем холсте.
Почтительно поздоровавшись, Михаил изложил суть дела, закончив словами, что только Наталья Денисовна способна повлиять на Глафиру Васильевну, чтобы та разрешила мужу хоть изредка играть в казино.
- Моя троюродная сестра чудовищно упряма, - сказала Натали скучающим тоном. - Боюсь, мне нелегко будет заставить ее переменить решение.
- Но вы же будете ездить на музыку, - сказал Михаил, - а казино совсем рядом. И потом, там всегда есть на что посмотреть. Можно попытать счастья на рулетке… или понаблюдать, как играют другие.
Натали слегка нахмурилась, уловив намек на Осоргина, и пристально посмотрела на собеседника. Михаил ответил широкой улыбкой, но заметил, что весь взмок.
- Предположим, я поговорю с сестрой, - наконец промолвила Натали негромко, делая вид, что ее внимание занято исключительно бабочкой, порхающей над кустами напротив беседки. - Но и вы, Михаил Петрович, должны кое-что мне пообещать. - Теперь она смотрела на Михаила в упор, и ее взгляд ему инстинктивно не понравился. - Вы не станете внушать Анастасии необдуманных надежд. Покамест я терпела вас, потому что вы казались вполне благоразумны. Я согласна видеть вас за столом в качестве… ну, назовем это другом семьи, пожалуй. Можете сколько угодно говорить с Петром Николаевичем о погоде и колебаниях курса рубля, носить моську Глафиры Васильевны и рассуждать о литературе, но если я замечу, что вы пытаетесь вскружить Анастасии голову… - она холодно улыбнулась, сочтя ниже своего достоинства заканчивать фразу.
Михаил многое мог сказать своей собеседнице, и будь они в романе, он бы возмутился и воскликнул:
- Вы не смеете говорить со мной, как с лакеем!
Или, на худой конец, стал бы убеждать собеседницу, что она ошиблась и он не питает к ее дочери никаких чувств. Но в жизни писатель лишь ощущал полное, ослепительное бессилие. Немногого хватило бы сейчас, чтобы восстановить против себя Натали, и это автоматически означало, что он будет изгнан навсегда.
Поэтому Михаил лишь выдавил из себя подобие улыбки и промолвил:
- Вы не ошиблись во мне, Наталья Денисовна. Я буду благоразумен.
Ему казалось, что он еще никогда в жизни не испытывал такого унижения. Из-за кустов показалась горничная, с которой он недавно разговаривал, и доложила госпоже, что Андрей Кириллович интересуется, в котором часу лучше подавать обед.
Глава 22. Разговоры под луной и при свете дня
Михаил не хотел оставаться на обед. Он вдруг с пугающей отчетливостью понял, что среди Меркуловых и Назарьевых он лишний и что никакая любовь, никакая терпеливость положения не исправят. Но Петр Николаевич, преисполненный нелепой благодарности за попытку Михаила исправить положение, вцепился в писателя как клещ и отказался его отпускать. Обед, впрочем, был хорош, хотя Натали и тут нашла несколько поводов для придирок. К концу обеда явился Дубровин, а за ним - немного неожиданно - княгиня Хилкова, которая привезла с собой молодую певицу, ученицу Виардо. Анастасия села за фортепьяно, и тут Михаил уже не смог бы уйти, даже если бы ему стали намекать на то, что его присутствие более нежелательно. Почему-то он ожидал, что вечером непременно явится Осоргин, тем более что его дом, как уверяла Вера Андреевна, находился неподалеку. Но игрок так и не появился.
Вечером в саду запели цикады, княгиня засобиралась домой и уехала, увезя с собой певицу. Михаила никто не предложил подвезти, и он пошел пешком, решив, что в Бадене сядет на поезд и доедет до Оттерсвайера. Он не рассчитал, что новая и почти незнакомая дорога днем и в сумерках выглядит по-разному, и, так как было уже довольно темно, в конце концов заблудился. Где-то вдалеке лаяли собаки; Михаил пошел на звук и вскоре увидел справа от себя ограду, за которой смутно просматривался небольшой дом на пригорке. В окнах горел свет, и, приблизившись, Михаил разглядел в саду под кустами жасмина скамейку, на которой сидел человек и курил папиросу. Огонек освещал его пальцы, белоснежную манжету рубашки и часть лица, и, всмотревшись, писатель узнал Григория Осоргина. Он был не один: возле скамейки стояла женщина, которой игрок говорил равнодушные французские фразы, даже не давая себе труда повернуть голову в ее сторону.
- Совершенно не понимаю, с чего ты взяла, что мои дела идут плохо. Все как обычно: то выигрываю, то проигрываю. - Он затянулся. - В любом случае и речи быть не может о том, чтобы я брал у тебя деньги.
- Я имела в виду в долг, - сказала женщина, некрасиво шмыгнув носом. - Я вовсе не хотела тебя обидеть.
Ее произношение то и дело сбивалось на говор парижских предместий, который писатель, привыкший к более чистому и правильному французскому, понимал с трудом. Впрочем, он догадался, что возле скамейки стоит Диана, и весь обратился в слух.
- Ты меня не обидела, - холодно промолвил Осоргин. - Я не одалживаюсь у женщин, вот и все.
- Ты мне хотя бы напишешь? - умоляюще спросила Диана.
- Не могу ничего обещать.
- Даже если ты мне сейчас скажешь, что не станешь читать мои письма, я буду тебе писать, - решительно произнесла женщина.
Михаил не видел в это мгновение лица Осоргина, но готов был поклясться чем угодно, что игрок усмехнулся.
- Как тебе угодно.
- Мне ужасно стыдно из-за того, что произошло, - промолвила Диана, сделав над собой усилие. - Я просто с ума сошла от ревности. Ты хранишь ее письма, которые мне не показываешь, носишь ее портрет в медальоне… И ты меня ударил!
- Когда ты хотела залезть в медальон, - холодно напомнил игрок. - Я же предупреждал тебя, что есть вещи, к которым ты не должна даже прикасаться. Я этого не потерплю.
- Скажи, что у нее есть такого, чего нет у меня? - умоляюще спросила Диана, присаживаясь с ним рядом на край скамейки. - Что ты в ней нашел? Все дело в том, что она - дама, а ее муж - генерал?
Игрок молчал, продолжая попыхивать папиросой.
- Она же погубит тебя. Из-за нее ты уже дрался на дуэли. Я так боюсь…
Судя по тому, как шевельнулся Осоргин в сумерках, Диана попыталась дотронуться до его свободной руки, а он отстранился.
- Тебе не стоит так волноваться из-за моих дел, - уронил он.
Под кустами наступило молчание. Налетевший ветер донес до писателя, притаившегося у ограды, аромат цветов жасмина, а сверху на все происходящее равнодушно взирала большая, яркая, щекастая луна.
- А если она тебя разлюбит, что ты будешь делать? - спросила Диана.
- Как-нибудь переживу, - ответил ее собеседник. - Наверное.
- Иногда я думаю, что у тебя нет сердца, - произнесла молодая женщина с горечью.
- С анатомической точки зрения это невозможно, - ответил Осоргин и засмеялся. И Диана тоже засмеялась, услышав его смех.
- Знаешь, это ведь однажды пройдет, - неожиданно промолвила она. - Я хочу сказать, однажды ты увидишь ее и поймешь, что она больше ничего для тебя не значит.
- Да, у меня бывали такие моменты, - к удивлению Михаила, серьезно ответил игрок. - Но стоило мне увидеть ее снова и услышать ее голос, как я понимал, что не могу без нее. То, что она где-то есть… - Он оборвал фразу, возможно вспомнив, с кем говорит. Диана молчала, ожидая, когда он выговорится.
- В жизни я совершил одну ошибку, - наконец устало проговорил Осоргин, - но зато фатальную. Может быть, ты права и все как-то разрешится, а может быть, я буду жалеть до конца своих дней…
- Если ты так ее любишь, - спросила Диана, и ее голос дрогнул, - почему ты согласился на то, чтобы я была с тобой?
- Почему? Не люблю быть один. Мне скучно. Вот и все.
- Она ведь не оставит своего мужа ради тебя. Она слишком дорожит своим положением в свете. Ее муж опять увезет ее и найдет способ разлучить вас. А ведь мы с тобой могли бы быть счастливы.
Осоргин не проронил в ответ ни слова. Возможно, его просто утомил разговор, и он ждал, когда его собеседница уйдет.
- Ты разрешаешь мне вернуться, когда она уедет? - умоляюще спросила Диана.
- Может быть. Не знаю. Там будет видно.
Шелковое платье зашелестело - Диана бросилась к игроку, крепко его обняла и, очевидно, несколько раз поцеловала.
- Я буду вести себя хорошо в Страсбурге, - кокетливо пообещала она.
- Не сомневаюсь, - проворчал Осоргин, высвобождаясь из ее объятий. - Мартин! Возьми фонарь и проводи мадемуазель Диану до экипажа.
- Мое предложение остается в силе, - сказала молодая женщина на прощание. - Если тебе что-то понадобится… неважно что…
- Хорошо, я напишу или пришлю телеграмму.
- До свиданья, человек без сердца! - сказала Диана и засмеялась.
Она удалилась в сопровождении слуги, который нес фонарь. Осоргин докурил папиросу и бросил ее в песок. Ее огонек описал широкую светящуюся дугу и погас.
- Все-таки мерзавец Вильде прав, - внезапно произнес игрок по-русски. - Нет ничего скучнее влюбленной шлюхи.
Он ушел в дом, а Михаил, запомнив направление, в котором уехал экипаж Дианы, зашагал в ту сторону. В Бадене он взял извозчика, который согласился доставить его прямиком в Оттерсвайер. Хозяйка Михаила так обрадовалась его появлению, словно он уезжал на несколько дней. Он попросил разбудить себя на следующее утро в семь часов и, уже ложась в постель, вспомнил, что забыл забрать у сапожника купленные ботинки, которые подгоняли ему по ноге.
"Ничего, заберу завтра, после визита к Тургеневу…"