Однажды на ночлеге ко мне подошел Гьятцо, секретарь Баир-вана, по происхождению тибетец, или, как говорят монголы, "тубут". При штабе бригады он был "глазом Ногон-сумэ", то есть агентом группы влиятельных лам из окружения Богдо-гэгэна, озабоченных прежде всего не благополучным исходом экспедиции, а прокняжескими настроениями нашего командного состава. Чего они желали нам больше- победы или поражения, для меня так и осталось загадкой, но уже одно то, что такой вопрос возникал, свидетельствовало о многом. Запах измены носился в воздухе и с особенной силой щекотал мне ноздри, когда я смотрел на Гьятцо.
"Узнаёте?"- спросил он, показывая мною же сделанную фотографию.
Накануне похода я потратил целую коробку пластин, чтобы запечатлеть наиболее колоритные фигуры из числа моих товарищей по оружию, включая, разумеется, Джамби-гелуна с его подопечным. Часть готовых снимков я вручил Гьятцо, попросив отдать тем, кто на них изображен. Он выполнил мою просьбу, но, как теперь выяснилось, одну фотографию оставил у себя.
Она была бракованной. Фотографируя Джамби-гелуна, я забыл заменить в аппарате пластину и вторично использовал уже отснятую, на которой перед тем сфотографировал Найдан-вана. При проявлении оба изображения совместились, хубилган оказался на рукаве своего покровителя, причем в сильно уменьшенных по сравнению с ним размерах, поскольку я снимал его на большем расстоянии. Сначала я не хотел печатать эту фотографию, но потом передумал, решив, что и в таком виде она доставит Джамби-гелуну удовольствие.
"Что это?" - спросил Гьятцо, тыча пальцем в маленькую, с расплывчатым контуром фигурку, напоминающую акробата-ребенка на ладони циркового атлета.
Я, как мог, объяснил ему, в чем тут дело.
Он снисходительно улыбнулся: "Я вижу, вы ничего не понимаете. Не знаю, случайно или нет, но вы раскрыли тайную сущность этой твари".
"Вы имеете в виду Найдан-вана?" - поинтересовался я.
"Он не Найдан-ван", - был ответ.
"Самозванец?"
"Нет, он даже не человек. Он -тулбо, сотворенное Джамби-гелуном. Здесь, - указал Гьятцо на фотографию, - это видно".
Само слово я слышал и раньше. Мне рассказывали, будто некоторые ламы высших степеней умеют переносить свои галлюцинации во внешний мир, делая их доступными взгляду, слуху, а то и осязанию других людей. Эти фантомы у монголов называются "тулбо". Естественно, они казались мне персонажами столь же реальными, как и мангысы. Я испытующе посмотрел на Гьятцо, пытаясь понять, провоцирует он меня или сам верит тому, о чем говорит. Лицо его было непроницаемо.
"Вы лишь подтвердили мою догадку, - сказал Гьятцо. - Советую хорошенько подумать, действительно ли вы забыли вставить в аппарат новое стекло. Может быть, вам только кажется?"
Затем он ушел, оставив меня в смутных чувствах. Этот человек был мне глубоко антипатичен, но в одном наши интересы совпадали. Меня тоже начинало беспокоить растущее влияние Джамби-гелуна. Стоило Гьятцо усомниться в твердости моей памяти, как смысл затеянного им разговора сделался абсолютно ясен: я должен был благословить оружие, которым будет нанесен удар нашему общему врагу. Мне предложили союз, но пока я колебался, не зная, как поступить, проблема разрешилась сама собой. Через два дня Гьятцо найден был у себя палатке с перерезанным горлом.
Убийц не искали, спустя час бригада выступила из лагеря. Опять, как вчера, как позавчера, вокруг были голые безжизненные холмы, но черта гор на горизонте, скрывающая за собой Барс-хото и вчера еще туманная, сегодня стала чернее, резче. Вдоль дороги с регулярностью едва ли не верстовых столбов попадались каменные плиты с высеченными на них заклинаниями от злых духов и призывами приносить им жертвы.
Я ехал в голове колонны на своей длинноногой и короткошеей Грации. Солнце припекало. Стояла тишина, обычная для Гоби, где почти нет живых существ, однако и холмы, и степь с дрожащими над ней струями раскаленного воздуха были, казалось, наполнены каким-то мерным безостановочным движением, словно под их поверхностью есть еще что-то, кроме тарбаганьих нор, в которых ломали ноги наши лошади. Вдруг мне совершенно отчетливо вспомнилось, как, прежде чем сфотографировать Джамби-гелуна, позирующего на фоне залитой солнцем кирпичной стены казармы, я вынимаю отснятую пластину, кладу ее в коробку, заряжаю новую. При проявлении одна пластина оказалась испорченной, и теперь я не мог отделаться от мысли, что Найдан-ван был сфотографирован именно на ней, вот почему его портрета не было среди готовых снимков, а не потому, что я заснял его на одной пластине с Джамби-гелуном., На закате холмы стали розовыми, тени между ними - голубыми. Я задремал, покачиваясь в седле, и увидел мертвого Гьятцо. Он подмигивал мне своим остекленевшим черным глазом.
Глава 6
Вечер воспоминаний
26
На Караванную, - приказал Иван Дмитриевич, усаживаясь в пролетку рядом с Константиновым. Тронулись. Он раскрыл взятую с собой книгу Каменского-отца и начал ее пролистывать в надежде напасть еще на какие-нибудь места, отмеченные Каменским-сыном. Таких нашлось два.
Во- первых, несколько почеркушек имелось на странице, где автор, предсказывая неизбежное в обозримом будущем крушение одряхлевшей династии Цинь, предвидел отпадение Внешней и Хулун-буирской Монголии от Китая, если в последнем начнется внутренняя смута. В соответствии с этим прогнозом рекомендовалось уже сейчас вести планомерную работу по привлечению симпатий монголов к России, иначе место китайцев займут англичане, имеющие в Халхе своих агентов из числа тибетских лам. В частности, подчеркнута была следующая мысль: "Тот, кто владеет Монголией, получит преимущественное влияние в Китае и, следовательно, во всей Азии, а хозяин Азии в конечном итоге станет хозяином земного шара". Черта была жирная, хотя, возможно, подчеркивая эту сентенцию, сын размышлял не о роли Монголии в мировой политике, а всего лишь о характере отца. Тот, похоже, имел слабость считать, что, в какую бы дыру ни заслало его начальство, там и будут решаться судьбы мира.
Во- вторых, к странно лаконичному авторскому тезису о любви многих монголов к Цаган-хагану, то есть Александру II, рукой Каменского-младшего было сделано развернутое примечание на полях. В нем приводился исключенный цензурой кусок текста: "Как ранее упоминалось, один из Восьми Ужасных, предположительно Чжамсаран, и есть, по мнению монголов, то существо, которое мы называем дьяволом. Этот предрассудок, если отнестись к нему без предрассудков, может быть использован в нашей азиатской политике. От забайкальских раскольников до монголов дошел слух, будто со времен Петра Великого царским престолом в России завладел сатана, гонитель истинной веры, а поскольку в последнем кочевники видят Чжамсарана или кого-то другого из страстно почитаемых ими докшитов, опытному дипломату не составит труда уговорить ряд влиятельных монгольских князей отдаться под покровительство нашего Государя Императора, после чего на повестку дня встанет вопрос о вхождении Внешней, по крайней мере, Монголии в состав Российской Империи".
Иван Дмитриевич вновь отыскал то место, где полгода назад Каменский написал на полях два слова, повторенные сегодня Роговым, всмотрелся внимательнее и на свету ясно увидел, что их там не два, а три. Как же раньше-то не заметил? Конечно три!
На Караванной, возле дома номер восемь, он спрыгнул на тротуар. Константинов забежал вперед, чтобы открыть перед ним дверь подъезда, но она открылась сама. Вышел Гайпель.
- Ты куда запропал? Где тебя черти носят? - накинулся на него Константинов.
- Отойди-ка, - небрежно сказал ему Гайпель.
- Что-о? Ты кто такой, чтобы мною командовать?
- Иван Дмитриевич, велите ему отойти в сторону. Я вас по всему городу ищу. Нужно кое-что сообщить вам наедине…
Когда рассказ был закончен, Иван Дмитриевич почувствовал, что губы у него сами собой складываются в брезгливую улыбку всезнания, с какой Ванечка смотрел на беременных женщин, а медный Бафомет- на дружинников, палладистов, глупых гадалок, обреченных стать падалью в его объятиях. Он взял у Гайпеля револьвер, спросил, заряжен ли.
- Да, - кивнул Гайпель. - Теми самыми патронами.
- Сколько их там? Три?
- Да. Как было.
- Хватит, я думаю, - сощурившись, прикинул Иван Дмитриевич.
Теперь он знал, что сегодня эти люди обязательно здесь появятся.
Вдова встретила его с откровенным раздражением.
- Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.
- Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, - ответил Иван Дмитриевич.
- Ладно, - вздохнула она, - раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.
Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.
В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.
Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей - некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского "У омута".
- Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, - напомнила вдова.
Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в "Голосе".
- Что за фанатики? Откуда? - возмущался Тургенев. - Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?
- Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, - сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.
- Вы имеете в виду раскольников?
- Необязательно их. Мало ли разных сектантов!
- По-вашему, этот кучер был сектант?
- Почему нет?
- В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.
- Зачем? - спросил Шахов.
- Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.
- Не хочу никого провоцировать, - вмешался Рибо, - но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу "У омута", он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.
Воцарилось неловкое молчание.
- В нашей стране, - возразил наконец Иван Дмитриевич, - нет тайной полиции.
- Очень интересно. В России нет тайной полиции?
- Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной- нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?
- Дело не в названии.
- Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я - негров, - сказал Тургенев.
- Почему?
- Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя - "Секрет афинской камеи". Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он - негр.
- Ошибаетесь, - возразил Килин, - это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще "Загадку медного дьявола".
- Да-да, верно, - покивал Тургенев.
- Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.
- Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?
- Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.
- Слышали? - обернулся Довгайло к Ивану Дмитриевичу.
- Да, я в курсе,
- И что вы об этом думаете?
- Думаю, что если Каменского убили как автора этой книжки, то издателю тоже угрожает опасность.
- Вы серьезно? - забеспокоился Килин.
- Вполне. Потому я и здесь.
Хозяйка пригласила всех к столу. Пока гости рассаживались, она окрасила донце первой чашки порцией заварки и передала ее горничной. Та склонилась к самовару. Тонкая, окутанная паром струйка, свиваясь, потекла из краника. Все молча наблюдали это священнодействие. В тишине слышался лишь голос Елены Карловны, она занимала севшего рядом с ней Рибо рассказом о том, как пьют чай в Монголии. Муж посвятил ее во все тонкости монгольской чайной церемонии, состоявшей, насколько понял Иван Дмитриевич, в строго последовательном превращении этого утонченного напитка в отвратительную похлебку с мукой, солью и бараньим салом. Сам чай выступал в роли топора, из которого, как известно, тоже получается неплохой суп.
Кто- то попросил соседа передать сахарницу, кому-то недосталось ложечки. Торопясь, пока этот беспорядочный разговор не вылился в чье-нибудь соло, Иван Дмитриевич обратился к сидевшему
напротив Довгайло:
- Петр Францевич, вы говорили мне, что сюжет "Театра теней" абсолютно неправдоподобен. На чем основано ваше мнение?
- На том, что монголы не верят в дьявола и в принципе не способны допустить самый факт его существования.
- Но почему? Мы не глупее их, а вот верим же! Во всяком случае, допускаем.
- Мы, европейцы, не желаем видеть, что силы тьмы - не армия, где есть нижние чины, офицеры, генералы и, наконец, главнокомандующий с самыми большими рогами. Зло - это хаос, безыдейный, безначальный и бесцельный, но если мы признаем, что в нем нет ни смысла, ни иерархии, нам придется сделать следующий шаг. Догадываетесь, какой?
Иван Дмитриевич покачал головой.
- Тогда, - продолжил Довгайло, - мы должны будем признать, что зло непобедимо. Хотя бы по одной той причине, что оно просто не подозревает о нашей с ним священной войне. На такое признание нам не хватает мужества.
- А монголам, значит, мужества хватает?
- Вера в сатану -утешение слабых, буддисты в нем не нуждаются. Сознание иллюзорности этого мира дает им силы мириться с его несовершенством.
- Чай остынет, пей, - велела мужу Елена Карловна. - С твоим горлом надо попить горячего. Сколько тебе положить сахару?
- Тихо! - Вдова постучала ложечкой по чашке, призывая к вниманию.
- …Мне доводилось видеть черновики Николая Евгеньевича, - рассказывал Шахов. - Легкость и прозрачность его письма достигались, оказывается, каторжным трудом. Это было своего рода подвижничество. Однажды он признался мне, что дьявол подмигивает ему из каждой написанной им фразы, где "что" налезает на "чтобы", нарушается ритм повествования или имеется какая-нибудь неточность в деталях.
Извинившись, Иван Дмитриевич выбрался из-за стола, прошел в переднюю и осторожно выглянул на площадку. Никого. Сквозь пыльные стекла полуэтажом ниже с трудом пробивался и без того неяркий свет майского вечера.
Когда он вернулся в гостиную, за столом царила тишина, Рибо читал наизусть по-французски. Нетрудно было понять, что он первый вызвался прочесть свой любимый отрывок из Каменского и декламирует рассказ "У омута" в собственном переводе, который, видимо, нравился ему больше, чем оригинал.
Иван Дмитриевич сел на свое место рядом с Шаховым. Тот шепнул:
- Все-таки я остаюсь при убеждении, что Каменский покончил с собой.
- А причина?
- Как у всех литературных неудачников: одиночество, безденежье, отсутствие перспектив. Беллетристика, она до поры до времени хороша, пока пишешь кровью сердца, а эта чернильница не бездонна. Сумел стать признанной величиной, как Тургенев, -можешь потом окунать перо в любую жидкость, никто и не заметит. Не сумел - или займись делом, или пиши, так сказать, на потребу, без претензий. На первое у Каменского не хватило таланта, на второе - ума, на третье - смирения. Эти свои книжки про Путилова он рожал в таких муках оскорбленного самолюбия, что проще было застрелиться. Да и они почти не приносили ему дохода. Вы не ездили на кладбище, но поверьте мне, похороны были нищенские, поминки еще-того хуже. Здесь уж сами видите, чем нас потчуют. Кстати, бутерброды с рыбой не советую. Рыбка, по-моему, с душком.
- Зато чашки, кажется, настоящего китайского фарфора.
- Это ничего не значит. Когда человек сражается с нищетой, посуда изменяет ему последней.
Рибо тем временем закончил чтение. Прозвучали похвалы стилю и мастерству пейзажных зарисовок, принятые переводчиком исключительно на свой счет. "Благодарю. Благодарю, господа", - говорил он, кланяясь на все стороны, как Пугачев перед казнью.
- Кто следующий? -спросила Каменская, выразительно глядя на Тургенева.
Тот прокашлялся, но Иван Дмитриевич опередил его:
- Я хотел бы.
- Вы? - изумилась вдова. - И что вы хотите нам прочесть?
- Рассказ "Театр теней", с вашего позволения.
- Весь?
- Он вообще-то невелик, но кое-что я могу опустить.
- Вам так нравится этот рассказ? - спросил Тургенев.
- Очень нравится.
- Интересно, чем он вас пленил?
- Тем, -просто, но внятно ответил Иван Дмитриевич, - что в нем заключена тайна смерти автора.
В гробовой тишине он поднялся, подошел к полке, где стоял большой фотографический портрет Каменского, повитый траурной лентой и окруженный почетным караулом из его раскрытых на титульных листах книг, взял сборник "На распутье" и вернулся к столу. Все следили за ним, как завороженные.
Из записок Солодовникова
Накануне выступления из Урги, возвращаясь к себе домой, чтобы в последний раз переночевать на моей городской квартире, я повстречал князя Вандан-бэйле, того самого, что на вечере у Орловой читал мне стихи Минского. Узнав, что я направляюсь в китайскую харчевню, он предложил вместе поужинать у него дома. Идти было недалеко, и я согласился.