– Пожалуйста, профессор.
Все тем же напыщенным тоном он продолжал:
– В нем говорится – мне придется еще учитывать орфографические ошибки и плохой синтаксис – в нем говорится: "Дорогой сэр, если вы желаете действовать в качестве посредника в деле Линдберга, то, пожалуйста, строго соблюдайте указания. Передайте приложенное письмо лично в руки мистеру Линдбергу. В нем он найдет все разъяснения. Никому не рассказывайте о письме. Как только мы узнаем, что пресса или полиция уведомлены, все наши условия автоматически аннулируются, и это еще больше задержит возвращение ребенка домой". Ужасная орфография!
– Там есть еще что-нибудь?
– Да.
– В таком случае вначале, пожалуйста, прочитайте все письмо, профессор. Оценивать его орфографию будете потом.
– Да, конечно. "После того как вы получите деньги от мистера Линдберга, поместите в нью-йоркскую газету "Америкэн" два слова: "деньги приготовлены".
Я прикрыл рукой трубку и обратился к Брекинриджу:
– Мне кажется, этот старик просто ищет способ легко заработать.
– "После этого мы дадим вам дальнейшие указания, – продолжал Кондон. – Не бойтесь, мы не охотимся за вашей тысячей – оставьте ее у себя". Они имеют в виду тысячу долларов, которую я пообещал за благополучное возвращение ребенка в своем письме в выходящую в Бронксе газету "Хоум Ньюз". Я конечно предложил бы больше, но это все, что я смог накопить в надежде, что любящая мать вновь обретет свое дитя.
– Вы очень великодушны, – сказал я, подавив зевок.
– "Только действуйте строго в соответствии с нашими указаниями, – продолжал он. – Будьте дома каждый вечер с шести до двенадцати часов". Вот это последнее мне не совсем понятно.
– Как оно подписано?
– Здесь стоит знак мафии.
Правильно.
– Вы уверены, профессор?
– На письме есть штемпель с надписью: "Почтовое отделение Нью-Йорк". Оно пришло в длинном белом конверте. Внутри находился такой же белый конверт, но поменьше, на котором написано: "Дорогой сэр! Пожалуйста, передайте вложенное письмо полковнику Линдбергу. В интересах мистера Линдберга не извещать полицию". Я не вскрывал этого приложенного письма, сэр.
Надутый осел.
– Что ж, вскройте и прочитайте его мне.
В трубке послышался треск разрываемого конверта, похожий на звуковой эффект радиопрограммы.
– "Дорогой сэр, – начал читать он, – мистер Кондон может действовать в качестве посредника. Вы можете дать ему семьдесят тысяч долларов".
Я чуть вскинул голову: сумма – семьдесят тысяч – совпала; вначале они потребовали пятьдесят тысяч, но в последнем письме была та же новая сумма – семьдесят тысяч.
– "Сделайте для денег один пакет, – читал он. – Его размеры должны быть..." Здесь есть рисунок коробки, полковник. Указаны ее размеры – 6х7х14 дюймов. Мне продолжать читать письмо?
Нет, встань на голову и начинай свистеть, тупица.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Дальше говорится: "Мы уже уведомили вас, в каких купюрах должны быть деньги. Не пытайтесь подстроить какую-нибудь ловушку. Если вы или кто-то еще сообщит в полицию, то этим только отсрочите возвращение ребенка. После того как мы получим деньги, мы сообщим вам, где искать вашего мальчика. Вы уже можете подготавливать самолет – это место примерно в ста пятидесяти милях от вас. Но мы сообщим вам адрес только через восемь часов после получения денег".
– Вот как. – Несмотря на то, что он правильно назвал сумму выкупа, этот профессор производил впечатление жулика, желающего быстро и хорошо заработать.
– Как я уже сказал вам, подпись на письме напоминает знак сицилийской мафии. Здесь изображены два пересекающихся круга...
– Круга? – На этот раз я дернул головой значительно сильнее. Брекинридж заметил это и наклонился вперед. – Пересекающихся?
– Да, если бы меня спросили, я бы назвал их пересекающимися кругами...
– Хорошо, хорошо. Продолжайте описание.
– Еще по горизонтальному диаметру этих пересекающихся кругов проходят три точки или три отверстия. Круги окрашены синим цветом. Внутри в правом синем кругу красный кружок поменьше.
Черт.
– Это письмо представляет для вас интерес, полковник? Надеюсь, вы не теряете со мной ваше драгоценное время, сэр?
– Оно представляет для меня огромный интерес, профессор, – сказал я. – Где вы находитесь? Мы приедем за вами немедленно.
– Я в Бронксе. Но думаю, я сам приеду к вам, полковник. Вы столько пережили, и для ваших близких будет лучше, если вы останетесь дома. Я сам приеду к вам в Хоупуэлл.
– Когда, профессор?
– Я выезжаю немедленно, – аффектированным тоном произнес он и положил трубку.
Я несколько мгновений смотрел на телефон. Потом взглянул на Брекинриджа, глаза которого расширились.
– Вам лучше разбудить Слима, – сказал я.
* * *
Через час и сорок минут я стоял, засунув руки в карманы пальто и прислонившись к побеленной каменной стене возле закрытых ворот, где дорога Федербед Лейн переходила в частную подъездную дорогу Линдбергов. Я прятался от ветра и ждал, когда появится Кондон. Неподалеку, возле будки подрядчика, держа в руках винтовку, стоял полицейский: он был похож на тюремного охранника. В это позднее время вокруг не было газетчиков.
Позади заскрипела мерзлая земля, и моя рука потянулась к пистолету калибра девять миллиметров, который я носил под мышкой; однако, когда я повернулся, я увидел приближающегося в пальто и без шапки Брекинриджа.
Он остановился, держа руки в "карманах, и сказал:
– Я разбудил ректора Фордхемского университета, и он подтвердил информацию, которую дал о себе Кондон. Семьдесят два года, работал учителем в начальной школе, сейчас на пенсии. Продолжает преподавать на полставки. Очень внимательно следит за своей физической формой, в прошлом судил футбольные матчи, до сих пор дает уроки плавания.
– Это в семьдесят-то два года?!
Брекинридж приподнял одну бровь.
– Видимо, он большой оригинал. Воображает себя патриотом. Известен тем, что на общественных мероприятиях поет "Усеянный звездами флаг" со слезами на глазах.
– Я, наверное, сейчас сам заплачу.
А ночь уже плакала, стонала, словно раненый, загнанный в западню зверь. Я прислонился к стене, поднял воротник пальто, чтобы прикрыть лицо; даже парень из Чикаго может умереть от ледяного ветра.
– Я также позвонил в Бронкс редактору и издателю газеты "Хоум Ньюз", – сказал Брекинридж.
– Полковник, как коп вы на голову выше Шварцкопфа.
Он замолчал, видимо, оценивал мой комплимент. Потом сказал:
– Редактор, некий мистер О'Флэхерти, сказал, что является "старым добрым другом" Кондона и что сей ученый муж уже многие годы публикует в их газете стихи, очерки и письма на различные актуальные темы... Подписывая их среди прочих странных псевдонимов как П. А. Трайот и Д. У. Стайс.
Я хрипло рассмеялся.
– Мне он показался чудаком и назойливым человеком. Почему, черт возьми, похитители выбрали этого кретина? Свои услуги в качестве посредников предлагали различные крупные общественные деятели.
– Я не могу ответить на этот вопрос. Не смог на него ответить и редактор О'Флэхерти, который сказал, что тираж газеты "Хоум Ньюз" меньше ста тысяч экземпляров.
В этот момент темноту дороги прорезал свет фар автомобиля. Машина остановилась, и из нее вылез пожилой, с усами, как у моржа, человек, весьма подвижный для своего возраста и массы: рост у него был больше шести футов, а вес, вероятно, двести с лишним фунтов. Пальто на нем не было; он был в аккуратном темном старомодном костюме-тройке с золотой цепочкой для часов, в крапчатом галстуке и шляпе-котелке, которую он уже вежливо снимал; он был похож на человека, отправившегося на вечеринку в1912 году и опоздавшего на несколько десятилетий.
– Это дом Линдберга? – спросил он голосом, который я слышал два часа назад по телефону.
Через закрытые ворота Брекинридж сказал:
Да, это дом Линдберга. Вы доктор Кондон?
Старик поклонился, взмахнув шляпой-котелком:
– Я доктор Джон Ф. Кондон.
В машине сидело еще два человека. Я расстегнул пальто, чтобы облегчить себе доступ к пистолету.
– У вас письмо для полковника? – спросил Брекинридж.
– Да, сэр. Я предпочел бы передать ему его лично.
Стоя чуть позади Брекинриджа, я крикнул:
– Кто это с вами?
Кондон прищурился; у него были розовые щеки и глупые глаза.
– Полковник Линдберг?
– Нет, – сказал я. – Я коп, и я вооружен. Кто это сидит в машине, черт возьми?
Кондон приподнял подбородок, глаза и ноздри его расширились.
– В такого рода выражениях нет необходимости, сэр.
– Кто сидит в этой чертовой машине?
– Геллер! – резко прошептал Брекинридж. – Прошу вас!
Кондон робко шагнул вперед, держа шляпу в руке.
– Со мной приехали двое моих друзей, один из которых великодушно согласился привезти меня сюда. Я звонил сюда из ресторана Макса Розенхайна, и Макс поехал со мной; с нами также наш общий друг, Милтон Гаглио, торговец тканями. Он вел машину.
– Скажите им, чтобы они вышли из машины и подняли руки, – сказал я.
– Право, – чопорно проговорил Кондон с высоко поднятой головой, – это очень неблагородно с вашей стороны.
– Будет хуже, если ваши друзья не вылезут из машины.
Они вылезли из машины: маленький, смуглый человек лет тридцати и второй, покрупнее, которому было лет под шестьдесят. Оба были в пальто и шляпах.
Тот, что поменьше и помоложе, сказал:
– Меня зовут Милтон Гаглио. Извините, что мы так задержались. Мы заблудились и останавливались у закусочной "Балтимор", чтобы спросить дорогу.
Эта закусочная стояла на перекрестке недалеко от Хоупуэлла.
– Меня зовут Макс Розенхайн, – сказал мужчина постарше с беспокойной улыбкой на лице. – Мы вроде как комиссия – итальянец, еврей и ирландец.
Никто не засмеялся.
– Поднимите ваши руки, джентльмены, – сказал я.
Они посмотрели друг на друга скорее удивленно, чем испуганно; оскорбленным выглядел только Кондон.
– Мне понятна ваша озабоченность вопросами безопасности... – начал он.
– В таком случае заткнитесь, – сказал я, – и делайте то, что вам говорят.
Брекинридж, который, кажется, был несколько ошеломлен моей полицейской тактикой, открыл ворота; я вышел и обыскал троих мужчин. Приятели Кондона перенесли обыск стоически, один лишь профессор возмущенно пыхтел.
– Давайте посмотрим на письмо, профессор, – сказал я.
– Я бы предпочел показать его полковнику Линдбергу.
– Покажите мне одну подпись.
Тяжело дыша через нос, он подумал над моей просьбой, потом вытащил из кармана пальто белый конверт, достал из него другой конверт, поменьше, и показал мне письмо. На нем действительно были красный и синие круги и отверстия.
– Отойдите в сторону, – сказал я ему и кивнул двум другим, чтобы они сделали то же самое. Я заглянул в машину, черный "шевроле", посмотрел под сиденьями, проверил вещевой ящик. Попросил Гаглио открыть багажник, и он выполнил мою просьбу, однако, кроме запасной покрышки и домкрата, в нем ничего не было.
– О'кей, ребята, – сказал я, сделав величественный жест. – Садитесь обратно в свою машину.
Кондон неохотно кивнул, с глупой тщательностью сложил письма обратно в конверты и с подчеркнутым достоинством пошел обратно к черному "шевроле", другие двое двигались быстро, словно подметки у них были горячими.
Я вызвал полицейского из будки подрядчика и велел ему вместе с винтовкой проехать с ним к дому на подножке автомобиля. Потом я сказал сидящему за рулем Гаглио:
– Езжайте вокруг дома, остановите около гаража и ждите нас.
Машина отъехала. Брекинридж закрыл ворота и запер их на замок. Красные огни задних фонарей медленно приближались к почти неосвещенному дому – светились лишь несколько прямоугольников окон первого этажа; полицейский ехал на подножке, словно пилот-трюкач на крыле самолета.
– Не очень-то вежливо вы с ними обошлись, – сказал Брекинридж.
– Этот профессор либо жулик, либо дурак, – сказал я. – А я не переношу ни тех, ни других.
Брекинридж ничего не сказал на это; мы пошли к дому, кивнув на ходу двум полицейским, с жалким видом стоявшим у угасающего костра.
Полицейский, который ехал на подножке, поставил всех троих у двери, что вела в дом через комнату для слуг. Брекинридж отправил полицейского обратно на его пост и открыл дверь для гостей. Мы собрались в кухне, освещенной лишь маленькой лампой над печкой. Из гостиной примчался непременный Вэхгуш.
– Меня зовут Брекинридж, – громко сказал полковник, пытаясь перекричать непрестанный лай собаки. – Это детектив Геллер из чикагской полиции.
– Чикаго? – спросил Гаглио. – Что вы делаете здесь?
– Это вас не касается, – вежливо ответил я, лягнув пса. – А вот вы сами что здесь делаете, мне это совершенно непонятно.
– Вы чрезвычайно неучтивый молодой человек, детектив Геллер, – сказал Кондон.
– Я всегда такой, когда гости приезжают в два часа утра.
Брекинридж сказал:
– Если вы готовы, полковник Линдберг ожидает встречи с вами.
– Я всегда готов, – с улыбкой сказал Кондон.
Мы прошли через гостиную, от нас не отставал совершенно обезумевший от лая Вэхгуш; если кто и спал в этом доме, то теперь обязательно проснулся. Брекинридж посадил Гаглио и Розенхайна на софу, и пес сразу принялся рычать на них; сложив руки на коленях, они взирали на него испуганными глазами, словно девушки без кавалеров во время кадрили.
Линдберг не сел с ними; он мерил свой кабинет шагами и выглядел изможденнее, чем обычно. Он даже не причесался, его моложавое лицо потемнело от щетины; он был в коричневых брюках и накинутой поверх майки кожаной летной куртке.
– Добрый вечер, полковник Линдберг, – сказал Кондон, с важным видом выступая вперед и протягивая руку, как если бы жаловал медаль. – Я бы узнал вас везде, сэр.
Тем самым Кондон попадал в компанию избранных, включающую все население Соединенных Штатов в возрасте от трех лет и выше.
– Позвольте мне сказать, что все патриоты-американцы благодарны вам за ваши мужество и отвагу... и мы с вами в эти тяжелые для вас минуты.
Линдберг с усилием изобразил на лице улыбку и сказал:
– Доктор Кондон, мне хотелось бы посмотреть на письма, которые вы получили.
– Конечно, сэр. С превеликим удовольствием.
Еще бы не удовольствие – передать письма о выкупе терзаемому мукой отцу.
Линдберг внимательно просмотрел письма и положил их на стол.
– Нейт, – сказал он. – Генри.
Мы подошли к столу и тоже посмотрели на них. Их содержание отражало то, что я уже слышал по телефону, однако орфография, вид и подписи были такими же, как в ранее полученных писем.
– Они аутентичны, – сказал Линдберг.
Мы не стали спорить.
Потом он искренне улыбнулся Кондону и сказал:
– Доктор, это очень любезно с вашей стороны, что вы приехали сюда. Надеюсь, мы не причинили вам слишком много беспокойства.
Кондон искоса внимательно посмотрел на меня, однако сразу улыбнулся Линдбергу.
– Никакого беспокойства, полковник. Я хочу, чтобы вы знали, что главная моя цель – это служить вам. Можете мной распоряжаться, как хотите.
Линдберг взглянул на меня, я завращал глазами.
– Расскажите о себе, доктор, – сказал Линдберг.
– Я являюсь профессором педагогики в Фордхеме и директором средней школы номер двенадцать в Бронксе.
– Вы давно преподаете?
– Пятьдесят лет, – гордо проговорил он. – И за это время я пропустил лишь девятнадцать часов. Ну и ну...
– Великолепное достижение. А где вы родились?
Он приподнял голову, словно по стойке смирно.
– В самом красивом месте мира – Бронксе! Я прожил там всю свою жизнь.
Я сел. Интересно, думал я, поделили они мои три бакса в гараже, или, может быть, Диксон приберег их для меня?
– У вас есть семья? – спросил его Линдберг.
– Жена и трое замечательных детей.
Линдберг посмотрел на меня. Я покачал головой. Он посмотрел на Брекинриджа, который пожал плечами.
– Профессор, – сказал Линдберг, – мы будем очень рады, если вы поможете нам передать похитителям выкуп, который они требуют за возвращение моего сына.
О Господи!
– Это для меня большая честь, сэр... Но я для вас посторонний человек. Я предпочел бы, чтобы вы вначале проверили мой статус.
– Мы так и сделаем, – сказал я.
– Вы останетесь у нас на ночь? – спросил Линдберг. – Уже поздно, и завтра мне хочется о многом с вами поговорить.
– Конечно. Я с радостью останусь, если можно будет сделать так, чтобы завтра к четырем часам пополудни я попал в Фордхем. У меня там лекция.
– В четыре вы будете там.
– В гостиной меня ждут два хороших друга, полковник...
– Боюсь, для них у меня не найдется места. Мне очень жаль.
– Они бы с радостью встретились с вами перед отъездом.
– Хорошо, – сказал Линдберг, и мы все прошли в гостиную, где он вежливо пожал всем руки под аккомпанемент гавканья Вэхгуша. Линдберг выразил свою благодарность, и Гаглио и Розенхайн заверили всех нас, что они никому не расскажут о событиях этой ночи. Когда они уходили, я вежливо сказал им, что они поступят очень благоразумно, если будут держать язык за зубами.
Линди, Кондон и Брекинридж негромко беседовали в гостиной, когда в комнату, словно видение, вошла женщина в розовом шелковом халате.
Энн Линдберг с лицом белым, как мел, и блестящими глазами спросила:
– Есть какие-нибудь новости?
Линдберг подошел к ней, нежно взял за руку и подвел к доктору Кондону. Он объяснил, что профессор получил записку от похитителей в ответ на письмо, опубликованное им в газете, в котором он предлагал себя в качестве посредника.
– Доктор Кондон, – сказал Линдберг, – собирается передать выкуп, и мы сможем снова увидеть Чарли.
– Спасибо, доктор, – сказала она, внимательно глядя на него влажными глазами. – Вы очень добры.
– Дорогая моя, – сказал он, робко приближаясь к ней, – вы не должны плакать. Если хоть одна слеза капнет из ваших глаз, то я немедленно перестану заниматься этим делом.
Она улыбнулась – как мне показалось, абсурдности его слов – однако он воспринял это как приглашение обнять ее за плечо.
– Дитя мое, – сказал он, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть вам вашего мальчика. – Он поднял указательный палец свободной руки, словно политик, делающий важное заявление. – Вы разговариваете с человеком, который однажды выиграл премию в двадцать долларов за то, что представил в газету "Хоум Ньюз" новогодний зарок следующего содержания: "Я буду по мере своих сил и во все времена помогать всем, кто находится в беде".
– Вот как, – сказала Энн.
– Клянусь, это правда, – торжественным тоном произнес он.
Линдберг деликатно освободил Энн из объятий Кондона, и профессор весело сказал:
– Вы только посмотрите на полковника! Мне кажется, он ревнует супругу к такому старику, как я!
Энн рассмеялась нервным смехом.
– Доброй ночи, доктор, – сказала она. – Доброй ночи, Генри, Нейт.
Линдберг проводил ее к лестнице. Вернувшись, он сказал:
– Благодарю, профессор. Моя жена не смеялась с той ночи, как украли Чарли.