Фрау Шток быстро приняла у меня заказ на свиную ножку с кислой капустой; не выказав, однако, при этом никакой симпатии. Фрау была достаточно проницательной, знала: я плачу Штоку за получение кое-какой информации, подслушанной им у своих посетителей, о всяких делишках в Алексе, и не одобряла этого. В кафе Штока постоянно бывали офицеры из Алекса, и хозяин был в курсе всех их дел. Фрау Шток подошла к кухонному лифту и прокричала в шахту мой заказ, а Шток выбрался из-за стойки и мелкими шажками двинулся к моему столику с газетой "Беобахтер" в руке.
- Здравствуй, Верни, - сказал он. - Скверная погодка, ты не находишь?
- Сыро, как в погребе, Макс, - ответил я. - Принеси пива, как освободишься.
- Сейчас налью. Хочешь газету?
- А что там пишут?
- Чарльз Линдберг с супругой приехали в Берлин. Это тот парень, что перелетел через Атлантику.
- Грандиозно. Думаю, что великий авиатор приехал, чтобы присутствовать на открытии завода по производству авиабомб. А может даже, совершит испытательный полет на новом истребителе. Они, наверное, предложат ему слетать в Испанию.
Шток встревожился, обернулся и сделал мне знак, чтобы я говорил потише.
- Не так громко, Берни, - сказал он, задрожав, как кролик. - Меня пристрелят за твои слова. - Недовольно ворча, он отправился за пивом.
Я заглянул в газету, которую он оставил на столике, и мне тут же попалась на глаза маленькая заметка о том, что "ведется расследование обстоятельств пожара на Фердинандштрассе, во время которого, как известно, погибли два человека". Однако ни имен, ни упоминания, что погибшие - дочь и зять моего клиента, в заметке не было. О том, что, по мнению полиции, это убийство, тоже не говорилось ни слова. Я с негодованием бросил газету на соседний столик - на коробке спичек информации больше, чем в этой "Беобахтер". Тем временем ребята из полиции нравов собрались уходить. Шток вернулся с кружкой пива и, поднеся ее мне прямо к лицу, похвалился:
- Полюбуйся, какая пена. Как всегда.
- Спасибо.
Я сделал большой глоток и вытер пену с губ тыльной стороной ладони. Фрау Шток вынула из кухонного лифта тарелку со свиной ножкой. Поставив ее на стол, она кинула на мужа взгляд, который, подумал я, мог прожечь его насквозь, но он сделал вид, что ничего не заметил. Фрау отправилась прибрать стол ассистента из криминальной полиции, а Шток присел ко мне и смотрел, как я ем.
Утолив немного голод, я задал свой обычный вопрос:
- Есть что-нибудь новенькое?
- Из канала Ландвер выловили мужской труп.
- Ну, это такая же редкость, как толстый железнодорожник, - сказал я ему. - Ты же знаешь, что этот канал - сточная канава Гестапо. Если кто-нибудь исчезает в этом Богом проклятом городе, то его надо искать на барже, а не в полицейском участке или в морге.
- Да, но у этого в носу был бильярдный кий. Они считают, что ему пробили голову.
Я положил нож и вилку.
- Не мог бы ты воздержаться от подробностей, пока я ем?
- Прошу прощения, - сказал Шток. - Да я тебе, собственно, уже все сказал. Но что касается Гестапо, обычно они так не делают. Правда?
- Трудно сказать, что у них там, на Принц-Альбрехт-штрассе, считается обычным делом. Может быть, этот человек сунул нос не в свои дела, и они решили это как-то отметить.
Я вытер рот и положил на стол мелочь, которую Шток взял, не потрудившись даже пересчитать.
- Смешно подумать, что когда-то в здании Гестапо была Школа искусств.
- Да, забавно. Бьюсь об заклад, что эти гестаповские ублюдки так устают за день, что ночью спят без задних ног… - Я встал, пора было уходить. - Впрочем, хорошо, что чета Линдберг посетила Берлин.
Я вернулся в свое агентство. Фрау Протце протирала стекло на пожелтевшей гравюре, которая висела на стене в моей приемной, на гравюре был изображен эпизод из истории Германии XVI века. Я видел, что затруднительное положение, в котором оказался бургомистр Ротенбурга - один из персонажей этого эпизода, - вызвало улыбку у фрау Протце. Когда я вошел, зазвонил телефон, и она, улыбнувшись, изящной походкой прошла в свой крошечный кабинетик, чтобы снять трубку, а я взял в руки гравюру и стал рассматривать ее сквозь чистое стекло. Она висела у меня так давно и я настолько привык к ней, что перестал замечать. История заключалась в следующем: бургомистр Ротенбурга обратился к Тилю, главнокомандующему императорской немецкой армии, с мольбой пощадить его родной город, спасти от разрушения, на что Тиль ответил, что он пощадит город, если бургомистр выпьет шесть литров пива, не переводя дыхания. Насколько я помню, бургомистр совершил этот подвиг, и город был спасен. Я всегда был уверен, что выпить столько пива и остаться в живых мог только немец. И лишь головорезы из СА могли бы додуматься до такого изощренного издевательства. Выходит, ничто не изменилось за прошедшие столетия.
- Это дама! - крикнула мне фрау Протце. - Она отказывается назвать свое имя, но настаивает на том, чтобы вы подошли к телефону.
- Ну что ж, придется поговорить.
Я вернулся в свой кабинет и взял трубку.
- Мы с вами встречались прошлой ночью, - сказал голос в трубке. Я выругался про себя, решив, что это Карола, девушка, с которой я познакомился на свадьбе Дагмар и о которой мне не хотелось бы вспоминать. Но это была не Карола. - Или скорее сегодня утром. Было уже поздно, вы собирались уходить, а я только возвращалась с вечеринки. Ну что, вспомнили?
- Вы фрау… - с сомнением в голосе произнес я, все еще не веря, что это Ильза Рудель.
- Пожалуйста, никаких фрау. Просто Ильза Рудель, если не возражаете, господин Гюнтер.
- Разумеется, не возражаю, - ответил я. - И разве я могу забыть нашу встречу?
- Ну, вы выглядели таким усталым! - Она говорила, как бы лаская голосом. - Мы с Германом часто забываем, что другие не засиживаются до утра, как мы.
- Позволю себе заметить, что на вас это совсем не отражается.
- Спасибо за комплимент, - проворковала она, и я понял, что она действительно польщена. По своему опыту я знаю, что, сколько ни льсти женщине, ей все равно мало. Так и собака: сколько ни дай ей бисквита, она его будет есть хоть до утра.
- Чем я могу быть полезен?
- Есть одно неотложное дело, которое я хотела бы с вами обсудить. Но не по телефону.
- Тогда приходите ко мне в агентство.
- Боюсь, что не смогу этого сделать. Я сейчас на студии в Бабельсберге. А вы могли бы заехать ко мне домой сегодня вечером?
- Домой? - переспросил я. - Ну что ж, с огромным удовольствием. Где вы живете?
- Баденшештрассе, 7. Скажем, часиков в девять?
- Прекрасно.
Она повесила трубку, а я закурил и мечтательно уставился в окно. Значит, Ильза снимается в кино, подумал я и представил себе, как она набирает мой номер, сидя в гримерной, в халате, наброшенном на голое тело, поскольку съемки только что закончились, а снималась она обнаженной, плавая в горном озере. Я представил себе, как все это было, мгновенно - воображение мое работало активно. Какое-то время я предавался своим фантазиям, но неожиданно спросил сам себя: а знает ли об этой квартире на Баденшештрассе Сикс? Разумеется, он должен знать, что у жены есть свои апартаменты, решил я. Скорее всего, ей нужна эта квартира, чтобы сохранить определенную степень независимости. Уж если такой женщине чего-нибудь хочется, она этого добьется, будьте уверены. А если она еще пустит в ход свое обаяние, то сможет заполучить Луну и пару галактик в придачу. В то же время я был уверен, что Сикс не знает о том, что она назначила мне свидание и, уж конечно, если бы узнал об этом, то пришел бы в ярость. Он ведь предупредил, что мне не следует совать нос в его семейные дела. Не знаю, о каком таком безотлагательном деле она хотела со мной говорить, но можно не сомневаться, что разговор не предназначался для ушей этого гнома, ее мужа.
Я позвонил Мюллеру, репортеру уголовной хроники в "Берлинер моргенпост", единственному приличному журналисту в современной прессе. Он остался практически без работы, поскольку преступления освещались в современных газетах иначе, чем прежде, и министерство пропаганды бдительно следило за тем, чтобы в прессе, упаси Боже, не появилась какая-нибудь лишняя или не та информация.
- Послушай, - сказал я после взаимных приветствии, - мне нужны сведения о Германе Сиксе. Все, что есть в твоем архиве, и как можно скорее.
- Тебя интересует биография стального магната? Ты расследуешь дело о гибели его дочери? Так, Берни?
- Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара.
- Ну, и много тебе удалось выяснить?
- Вся моя информация уместилась бы на трамвайном билете.
- Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, - сказал Мюллер. - Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.
- С чего бы это?
- У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.
- А вы что-нибудь разнюхали?
- Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?
- Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.
- Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.
Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.
- Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?
Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.
- Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.
Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.
- А вы над всеми этими делами работаете?
Я засмеялся:
- Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.
- Понимаю.
Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.
- Какая красивая женщина! Это ваша жена?
- Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. - Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему не утихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.
- Она умерла от испанки, - объяснил я. - Мы были вместе всего десять месяцев.
Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.
- Можете идти домой, если хотите.
Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из "Беролин-Хаус", что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции "Александрплац".
Берлин… Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.
Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку "Продано" в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.
Таков Берлин при национал-социалистах - большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.
В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы - поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы - по преимуществу еврейской национальности, - отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль - в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.
Я прошел до Александрштрассе мимо подъезда номер три, возле которого двое полицейских из дорожной полиции, прозванные "белыми мышами" за свои короткие, светлого цвета мундиры, хорошо заметные издали, слезали с пропыленных мотоциклов "БМВ". Мимо меня в сторону моста Янновиц, включив на полную мощность сирену, пронесся полицейский фургон "Зеленая Минна". Не обращая никакого внимания на вой сирены, "белые мыши" важно прошествовали в здание, направляясь к начальству с отчетом.
Я прошел в полицейское управление через подъезд номер два. Я выбрал именно этот вход, потому что здесь было больше всего шансов остаться незамеченным. А если кто-нибудь и остановил бы меня, я бы сказал, что иду в комнату 32-а, где располагалось бюро находок. На самом же деле моей целью был полицейский морг.
Сначала я с безразличным видом прошел по коридору, потом спустился в подвал и, миновав небольшую столовую, оказался у пожарного выхода. Открыл засов, очутился на широком, мощенном булыжником внутреннем дворе, где стояли полицейские автомобили. Какой-то человек в резиновых сапогах мыл машину и не обратил на меня никакого внимания, так что я беспрепятственно пересек двор и нырнул в коридор, который вел в котельную. Тут пришлось на мгновение задержаться, чтобы понять, куда двигаться дальше. Я проработал в Алексе десять лет и хорошо помнил его углы и закоулки. Боялся я другого - встретить кого-нибудь из знакомых. Я миновал котельную, открыл единственную дверь, ведущую наружу, и спустился по маленькой лестнице в коридор, упиравшийся в дверь морга.
Когда я вошел в служебный кабинет при морге, в нос мне сразу же ударило чем-то кислым, напоминавшим запах влажного теплого мяса домашней птицы. В сочетании с формальдегидом образовалась такая жуткая смесь, что меня чуть не вырвало в ту же минуту. В кабинете стояли два стула и стол, и для случайного посетителя не было никакого намека на то, что находилось там, за двойными стеклянными дверями. Только запах и надпись на дверях "Морг. Вход воспрещен" свидетельствовали о том, что здесь обитель смерти. Я с треском распахнул двери и заглянул внутрь.
В центре мрачной сырой комнаты стоял операционный стол, на котором лежал один труп. Две мраморные плиты по обеим сторонам грязного керамического водостока были поставлены под небольшим углом, чтобы с них стекала кровь, которую потом смывали водой из двух высоких журчащих кранов, также расположенных с двух сторон.
На этом столе можно было одновременно вскрывать два трупа, но сейчас здесь лежал только один труп мужчины, над которым склонился патологоанатом со скальпелем. Рядом лежал хирургический инструмент, которым пилили кости. Патологоанатом был хрупким человечком в очках, с редкими темными волосами, высоким лбом и длинным крючковатым носом. Он носил аккуратно подстриженные усы и бородку клинышком. Его ноги были обуты в резиновые сапоги, а на руки надеты резиновые перчатки. Хотя одежду скрывал особый уплотненный фартук, было заметно, что он при галстуке, а воротничок рубашки туго накрахмален.
Я осторожно прошел в комнату и с профессиональным любопытством стал рассматривать труп. Подойдя поближе, я попытался определить, как погиб этот мужчина. Я сразу понял, что тело долго лежало в воде, поскольку кожа набухла и на руках и ногах полопалась - такое впечатление, будто на трупе были перчатки и носки. Если отвлечься от этого обстоятельства, то тело выглядело вполне сносно, чего нельзя было сказать о голове, совершенно черной. Лицо, можно сказать, полностью отсутствовало. Голова этого человека напоминала грязный футбольный мяч. При этом верхняя часть черепа была срезана, а мозг удален. Он лежал в посудине, по форме напоминавшей почку, - словно гордиев узел, связанный из мокрых веревок, - и дожидался, когда очередь дойдет до него.
Привыкнув к тому, как выглядит смерть в самых чудовищных формах, насмотревшись на трупы во всех видах, я смотрел теперь на мертвое человеческое тело с таким же равнодушием, с каким люди, зайдя в магазин, смотрят на мясо, лежащее на прилавке. Разница только в том, что мяса здесь было побольше. Иногда я и сам поражался безразличию, с которым я мог изучать утопленников, зарезанных, раздавленных, застреленных, сожженных и забитых до смерти дубинками, хотя конечно же сознавал, какой ценой такое безразличие достается. Я видел столько смертей на турецком фронте и во время моей службы в Крипо, что перестал смотреть на труп как на что-то, имеющее отношение к человеку. Став частным детективом, я по-прежнему сталкивался со смертью, поскольку поиск пропавшего человека нередко приводил меня или в морг при больнице Святой Гертруды, самой большой в Берлине, или в домик спасателей у пристани на канале Ландвер.
Несколько мгновений я стоял, глядя на страшную картину, открывшуюся моим глазам, и размышляя о том, что же сделали с головой этого несчастного, так резко отличавшейся по состоянию от всего тела, когда наконец доктор Ильман обернулся и увидел меня.
- Милостивый Боже, - проворчал он, - Бернхард Гюнтер, ты еще жив?
Я приблизился к столу и выдохнул с отвращением.
- Господи Иисусе! - сказал я. - Помнится, последний раз я дышал такой вонью, когда прямо на меня рухнула лошадь.
- Впечатляющее зрелище, ничего не скажешь.
- И не говори. Он что, сражался с белым медведем? Или его зацеловал Гитлер?
- Нетипичный случай, правда? Словно ему сожгли голову.
- Чем? Кислотой?