- Скажите, отчего загорелся дом? - спросила меня фрау Шмидт.
Я на мгновение задумался и решил рассказать ей все начистоту, надеясь, что, в ужасе от услышанного, она не станет задавать мне какие-либо неуместные вопросы, на которые у меня не будет ответа.
- Его подожгли, - спокойно сказал я. - А их обоих убили.
Фрау Шмидт застыла, а глаза ее увлажнились.
- Милостивый Боже! - выдохнула она. - Какой ужас! И кому только в голову это могло прийти - убить их?
- Интересный вопрос. Вы не знаете, у господина и госпожи Пфарр были враги?
Она глубоко вздохнула и покачала головой.
- Скажите, в вашем присутствии они ссорились с кем-нибудь еще, кроме как друг с другом? Например, по телефону? Или через дверь? Или как-то еще?
Но она только качала головой.
- Впрочем, подождите. - Речь ее замедлилась. - Пожалуй, однажды был такой разговор, несколько месяцев назад. Господин Пфарр с кем-то бранился у себя в кабинете. Крик стоял жуткий, и, надо сказать, там звучали такие выражения, которые стыдно повторить в приличном обществе. Они спорили о политике. По крайней мере, мне так показалось. Господин Сикс говорил ужасные вещи о фюрере, который…
- Вы сказали, господин Сикс?
- Да, - ответила она. - Это он был в кабинете у Пфарра. Он прямо вылетел из этого кабинета и был в такой ярости, что лицо у него побагровело и стало похоже на свиную печенку. Он едва не сбил меня с ног.
- А вы не помните, о чем они еще говорили?
- Нет, помню только, каждый кричал, что другой хочет его уничтожить.
- А где была фрау Пфарр в это время?
- Ее не было. Думаю, она была на водах.
- Спасибо, - сказал я. - Вы мне очень помогли. И теперь мне нужно возвращаться на Александрплац.
Я повернулся к двери.
- Простите, - сказала фрау Шмидт. Она показала на коробку с костюмом. - А что мне делать с формой господина Пфарра?
- Пошлите ее, - сказал я, оставляя на столе пару марок, - рейхсфюреру Гиммлеру. - Принц-Альбрехт-штрассе, дом девять.
Глава 4
От Нойенбургерштрассе до Симеонштрассе несколько минут ходьбы, но когда попадаешь в этот район, кажется, что ты совсем в другом мире. Если на Нойенбургерштрассе вы отметите слегка облупившуюся краску на оконных рамах, то на Симеонштрассе обнаружите, что в окнах вообще нет стекол. Назвать этот район бедным - все равно как считать, что единственная проблема Йозефа Геббельса заключается в том, что он не может подобрать себе обувь по ноге.
По обеим сторонам узких, мощенных булыжником улочек, словно гранитные утесы, возвышаются пяти-шестиэтажные многоквартирные дома, между которыми на веревках сушится белье. В мрачных переулках по углам, небрежно опершись о стену, часами стоят угрюмые юнцы с самодельными папиросками в зубах, безучастно глядя на стайки сопливых ребятишек, которые шумно резвятся на тротуарах, заваленных мусором. Увлеченные игрой, они не замечают ни этих юнцов, ни грубо намалеванных на стенах свастики и серпа и молота. Давным-давно уже присмотрелись они к символам, расколовшим мир взрослых на два враждебных лагеря, и к непристойным надписям везде и всюду. В подвальных помещениях, куда вообще не заглядывает солнце, ютятся небольшие лавчонки и заведения, оказывающие какие-то мелкие услуги беднякам. Выбор этих услуг невелик, и люди, решившиеся открыть в этом районе свое дело, в лучшем случае сводят концы с концами.
Я направлялся в одно из таких заведений, а именно в ломбард. На деревянных ставнях, постоянно закрытых, чтобы попытаться сохранить в целости стекла, была намалевана большая Звезда Давида, однако это меня не остановило. Помещение освещалось масляной лампой, которая свешивалась с низкого потолка, солнечный свет не проникал внутрь вообще - создавалось впечатление, что ты в трюме старинного парусника. В ожидании Вайцмана, хозяина этого ломбарда, появлявшегося обычно из задней комнаты, я разглядывал товары, выставленные на продажу: старую островерхую каску пехотинца германской армии; заключенное в стеклянный ящик чучело сурка, который, судя по его внешнему виду, скончался от сибирской язвы; старый пылесос фирмы "Сименс". Здесь были ящики с орденами - в основном Железными крестами второй степени, вроде того, что у меня; двадцать с лишним томов "Военно-морского календаря" Колера с изображениями кораблей, давно уже покоящихся на дне морском или отправленных в переплавку; радиоприемник "Блаупункт"; бюст Бисмарка с широкой трещиной в основании и старый фотоаппарат "Лейка". Я изучал ордена, когда запах табака и знакомый кашель возвестили о появлении хозяина.
- Похоже, вам следовало бы заняться своим здоровьем, господин Вайцман.
- Не могу сказать, чтоб у меня было особое желание задерживаться на этом свете.
Когда Вайцман говорил, мне все время казалось, что в следующую секунду он разразится хриплым кашлем. Кашель подкарауливал его, как охотника рысь, готовая мертвой хваткой вцепиться в горло. Иногда Вайцману удавалось справиться с подступающим кашлем, но на этот раз случился настоящий приступ. Кашель Вайцмана напоминал звук автомобильного мотора, который пытаются завести при том, что аккумулятор сидит прочно и надежно. Вайцман, видимо, настолько привык к кашлю, что не вынимал трубки из своего насквозь прокуренного рта. Приступ уже не приносил облегчения.
- Вы бы поднимались иногда подышать свежим воздухом. Если он еще остался на белом свете.
- Ты говоришь, подышать воздухом? - переспросил Вайцман. - А я и так им дышу. Впрочем, теперь я учусь обходиться без воздуха. Кто знает, может быть, завтра нацисты вообще запретят евреям дышать. - Он приподнял крышку прилавка. - Проходите, мой друг, проходите и скажите, Чем я могу вам служить.
Я прошел внутрь и увидел пустой книжный шкаф.
- Вы что, решили прикрыть лавочку? - спросил я.
Он повернулся и с удивлением посмотрел на меня.
- Тогда куда же делись книги?
Вайцман грустно покачал головой.
- К сожалению, мне пришлось их убрать. Согласно новому нюрнбергскому кодексу, - произнес он с презрительным смешком, - евреям запрещается торговать книгами. Даже подержанными. - Он повел меня в заднюю комнату. - В наши дни в законность можно верить так же, как в рассказы о героизме Хорста Вессела.
- Хорст Вессел? - спросил я. - Кто это такой? Я ничего о нем не слышал.
Вайцман улыбнулся и указал мне черенком своей дымящейся трубки на старый жаккардовый диван.
- Садись, Берни, а я налью чего-нибудь выпить.
- Чем это вам не нравятся нацисты, если они разрешают евреям выпивать? А то уже я собрался посочувствовать бедняге, которому пришлось расстаться с книгами. Но пока есть что выпить, можно считать, что все не так уж и плохо.
- Ты прав, мой друг. - Он открыл дверцу углового бара, достал бутылку шнапса и аккуратно, но не скупясь, разлил его по стаканам. - Вот что я тебе скажу: без этого дела жизнь в этой стране давно бы уже превратилась в ад. - Он поднял свой стакан. - Давай же выпьем за то, чтобы у нас всегда было что выпить, и за скорейшее крушение нашего преуспевающего отечества.
- За то, чтобы всегда было что выпить, - повторил я за ним, глядя на то, с каким благоговейным выражением на лице он это проделывает.
Неизменная усмешка не исчезала с этого откровенно лукавого лица, даже когда Вайцман держал во рту трубку. Темные, совершенно нетронутые сединой волосы над высоким лбом были аккуратно зачесаны набок. Слишком близко посаженные глаза, пенсне с темными стеклами, крупный мясистый нос. В своем хорошо отутюженном синем костюме в полоску Вайцман напоминал мне Эрнста Любича, актера-комика ставшего потом известным режиссером. Он присел на валик дивана и повернулся, чтобы лучше меня видеть.
- Итак, чем я могу тебе помочь?
Я положил на стол фотографию ожерелья, принадлежавшего Сиксу. Когда Вайцман взглянул на снимок, у него вырвался хрип, но потом он прокашлялся.
- Если все это настоящее… - Он улыбнулся и покачал головой. - Так оно настоящее? Ну конечно, иначе ты не стал бы показывать мне эту прекрасную фотографию. Замечательная вещица, скажу я тебе.
- Это ожерелье украли, - уточнил я.
- А, ты, наверное, решил, будто мне снится, что его привязали к дереву и собираются поджечь? Если бы его не украли, ты бы не сидел здесь, Берни. - Он пожал плечами. - Ну, что я могу тебе сказать об этой уникальной работе, кроме того, что ты уже знаешь сам?
- Не прибедняйтесь, Вайцман. Пока вас не уличили в краже, вы считались одним из лучших ювелиров у Фридлендера.
- Ты деликатно выражаешься, как я посмотрю.
- Как-никак двадцать лет в ювелирном деле. В чем, в чем, а в бриллиантах вы разбираетесь.
- Двадцать два года, - поправил он меня и налил по второй нам обоим. - Ну хорошо. Выкладывай свои вопросы, Берни, и посмотрим, что там у нас получится.
- Каким образом можно избавиться от этого ожерелья?
- Самое простое - выбросить его в канал Ландвер. Но тебе, наверное, этот способ не годится. Ты хочешь знать, как обменять это произведение искусства на обыкновенные денежные знаки. Здесь все зависит от одного обстоятельства.
- От какого именно? - Я старался выглядеть терпеливым.
- От того, кому это ожерелье принадлежит - еврею или человеку благородному.
- Слушайте, Вайцман, только не надо разводить здесь всю эту тягомотину насчет арийской расы, неарийской расы и тому подобное.
- Но, Берни, я говорю это совершенно серьезно. Сейчас на рынке драгоценностей масса бриллиантов. Тысячи евреев покидают Германию и вынуждены расставаться с фамильными драгоценностями, чтобы выжить потом в эмиграции. По крайней мере, те, у кого есть, что продать, продают. И, как легко предположить, продают за бесценок, поскольку другого варианта у них нет. Благородные господа могут и подождать, когда бриллиантов на рынке станет меньше, а цены - соответственно - выше. Что же до евреев, то евреи ждать не могут.
Покашливая, он снова и снова изучал фотографию, а потом отложил ее в сторону.
- Вот что я скажу тебе, Берни. Конечно, кое-что по мелочи я беру, но ничего такого, что могло бы заинтересовать парней из Алекса. Как и ты, Берни, они все обо мне знают. Я уже побывал однажды в тюрьме, и если я снова сделаю неверный шаг, то и глазом не успею моргнуть, как окажусь в концлагере.
Продолжая хрипеть, как старая дырявая гармонь, Вайцман улыбнулся и вернул мне снимок.
- Лучше всего такую вещь сбыть в Амстердаме, - сказал он. - Если, конечно, вам удастся вывезти ее из Германии. Немецкие таможенники - настоящая гроза контрабандистов. С другой стороны, и в Берлине есть люди - и их немало, - которые могли бы купить такое ожерелье.
- Например?
- Есть два парня. Один занимается легальным бизнесом, другой - нелегальным. Первого зовут Петер Ноймайер. У него на Шлютерштрассе небольшая антикварная лавка, он скупает старинные украшения. Эта вещица могла бы его заинтересовать. Денег у него куры не клюют, и заплатить он может в любой валюте, какая вам угодна. Думаю, что к нему надо заглянуть непременно. - Он записал имя ювелира на клочке бумаги. - Есть еще некий Вернер Зелдте. Потсдамец. Этот не откажется от побрякушки только потому, что она краденая. Потсдамец - это кличка. В свое время роялисты-эмигранты осели в Потсдаме. Они прославились своим самодовольством и лицемерием, а за свои безнадежно устаревшие позиции готовы были сражаться. Так вот, у этого Вернера совести не больше, чем у самого последнего потсдамца. Его магазин где-то на Будапештерштрассе, или Эбертштрассе, или Герман-Геринг-штрассе или как там ее называют теперь нацисты.
А кроме того, - продолжал Вайцман, - существуют также дилеры, или торговцы бриллиантами, которые покупают и продают свой товар в самых шикарных конторах. Ты там не встретишь Случайного посетителя, который зайдет за обручальным кольцом. Это люди, которые делают деньги на том, что кто-то не может держать язык за зубами. - Он написал на листке еще несколько имен. - Вот Лазарь Оппенгеймер. Как ты понимаешь, еврей. Так что можешь убедиться, что я ко всем отношусь одинаково и вовсе не ожесточен против наших благородных. У Оппенгеймера контора на Иоахимсталерштрассе, и, насколько я знаю, он от дел не отошел. Есть еще Герт Ешоннек. Когда-то приехал в Берлин из Мюнхена. Я слышал, не лучший представитель "мартовских фиалок". Ну, ты знаешь, я говорю о тех, кто забрался в фургон национал-социалистов, чтобы побыстрее сколотить себе состояние. У него целая сеть контор в этом стальном уродливом здании на Потсдамерплац, забыл его название…
- "Колумбус-Хаус", - подсказал я.
- Да-да, именно так, "Колумбус-Хаус". Говорят, что Гитлер не любит современной архитектуры, Берни. Ты понимаешь, что это означает? - Вайцман тихо рассмеялся. - Это означает, что в этом мы с ним похожи.
- А еще кто-нибудь есть?
- Наверное, есть, но я больше никого не знаю. Хотя всякое возможно.
- Вы все-таки имеете в виду кого-то еще?
- Нашего блестящего Премьер-министра.
- Геринг скупает краденые побрякушки? Вы это серьезно?
- Вполне, - решительно сказал он. - У этого человека к дорогим вещам настоящая страсть. Если кое-какие редкости попадают к нему не совсем легальным путем, он к этому относится совершенно спокойно. А драгоценности - одна из его слабостей, я это знаю. Когда я работал у Фридлендера, он очень часто к нам заходил. Денег у него тогда было немного, по крайней мере, дорогие вещи он не мог себе позволить. Но по нему чувствовалось, что, если бы средства появились, он бы стал покупать и покупать.
- Боже мой, Вайцман! - сказал я. - Можете ли вы себе представить, чтобы я заявился в Каринхалле и сказал: "Простите, господин Премьер-министр, но вы случайно не знаете, где находится дорогое бриллиантовое ожерелье, которое какой-то скот недавно стащил из дома на Фердинандштрассе? Полагаю, что вы не будете возражать, если я загляну под юбку вашей жены Эмми - мне надо проверить, нет ли там этого ожерелья?"
- У нее там сам черт ничего не найдет, - возбужденно прохрипел Вайцман. - Эта жирная свинья по размерам не уступит своему муженьку. Бьюсь об заклад, она смогла бы накормить своим молоком весь "Гитлерюгенд" и еще осталось бы дорогому Герману на завтрак.
В этот момент у него начался такой приступ, от которого любой другой испустил бы дух. Я подождал, пока кашель немного поутих, и достал пятьдесят марок. Но он отшвырнул их.
- Я ведь тебе ничего особенно не сказал.
- Тогда я у вас что-нибудь куплю.
- Что с тобой случилось? На тебя что, наследство свалилось?
- Нет, но…
- А впрочем, погоди, - сказал он. - У меня есть одна вещица, которая тебе, может быть, пригодится. Ее нашли после большого парада на Унтер-ден-Линден.
Он поднялся и отправился в крошечную кухоньку позади кабинета. Когда он возвратился, я увидел у него в руках коробку стирального порошка "Персил".
- Благодарю вас, - сказал я, - но я сдаю белье в прачечную.
- Нет-нет, - ответил он, засовывая руку в порошок, - я храню его здесь на случай, если вдруг появятся гости, которых я не приглашал… А, вот он!
Вайцман вытащил из коробки маленький плоский предмет из серебра и, прежде чем передать мне, потер его о лацкан пиджака. Это был овальный жетон размером со спичечную коробку. На одной его стороне был изображен вездесущий германский орел, который держал в лапах лавровый венок со свастикой, а на другой - надпись "Государственная тайная полиция" и номер серии. В верхней части было просверлено небольшое отверстие, чтобы владелец жетона мог прикрепить его к подкладке своего пиджака. Это был жетон сотрудника Гестапо.
- Это ключ, который откроет тебе многие двери, Берни.
- Ну и дела! О Боже, если они найдут его у вас…
- Все так. Думаю, что с такой игрушкой ты сэкономишь кучу денег, не правда ли? Так что, если хочешь, чтобы она была твоей, вынимай пятьдесят марок.
- Ну что ж, это подходящая цена, - сказал я, хотя все еще сомневался, стоит ли брать этот жетон.
Конечно, Вайцман прав, с этим жетоном можно обойтись и без взяток. Но если меня с ним застукают, то первым же поездом отправят в Заксенхаузен. И все-таки я дал Вайцману деньги и положил в карман эту вещицу… Представляю себе того легавого без номерка! Хотел бы я посмотреть на него, когда он обнаружит, что посеял свой жетон. Это все равно что играть на рожке без мундштука.
Я поднялся, чтобы распрощаться с хозяином.
- Спасибо за информацию. И, если вы не знаете, что там наверху лето, сообщаю, что это именно так.
- Да, я заметил, дождь стал немного теплее. По крайней мере в одном они не могут обвинить евреев - в том, что лето не задалось.
- Да что вы говорите! - Я еще пытался иронизировать.
Глава 5
На Александрплац, куда мне пришлось вернуться, произошла авария: трамвай сошел с рельсов, и движение остановилось. Часы на высокой кирпичной башне Святого Георгия пробили три, и я вспомнил, что после завтрака, состоявшего из тарелки кукурузных хлопьев ("немецкое национальное блюдо для детей"), ничего не ел. Я решил пообедать в кафе Штока, расположенном недалеко от магазина Вертхайма под эстакадой железной дороги.
Это было довольно скромное заведение с еще более скромным баром в углу. Зато брюхо хозяина свидетельствовало о его неумеренном пристрастии к пиву - он с трудом помещался за стойкой. Войдя в кафе, я убедился, что хозяин находится на посту, протирая и наливая кружки, а его хорошенькая, небольшого роста жена обслуживает посетителей. Здесь часто обедали сотрудники Крипо, и хозяину кафе пришлось повесить на стену большой портрет фюрера и плакат, призванный подтвердить приверженность Штока национал-социализму: "Не забудь о партийном приветствии".
Однако Шток не всегда был национал-социалистом, до марта 1933 года он симпатизировал красным и знал, что мне это известно. Шток побаивался, что найдутся и другие, способные при случае припомнить ему былые симпатии к коммунистам. Так что обвинять его в том, что он повесил у себя портрет Гитлера и этот плакат, я не собираюсь, полагая, что любой станет национал-социалистом, если на него наставить пистолет. В конце концов, все люди в Германии до марта 1933 года были другими.
Я уселся за свободный столик и стал рассматривать посетителей. Через два стола от меня расположились двое легавых из полиции нравов, скорее всего, отделение по борьбе с гомосексуализмом - такие ребята, если ситуация позволяет, и сами не прочь заняться шантажом. За соседним столиком в одиночестве сидел ассистент криминальной полиции из отделения, расположенного в магазине Ведера, - его лицо, все в оспинках, мне было хорошо знакомо, главным образом потому, что он однажды арестовал моего осведомителя Ноймана, заподозрив его в воровстве.