Но тут случилась какая-то непредвиденная заминка. Огромный, в черном бушлате, с болтающейся на боку здоровенной деревянной кобурой, матрос, называвший себя комендантом, отказывался его принять.
- Я - комендант... ты мне свой мандат не суй... ты его знаешь куда суй!... - бубнил он. - Чего их возить, надо было прямо там...
Наконец вопрос благополучно разрешился. Мишеля приняли и сопроводили до лестницы и по ней, через два марша, вниз.
- Стой, пришли.
Пред Мишелем была ржавая, кованая, с металлическими заклепками дверь. Конвойный с лязгом откинул в сторону засов. В лицо ударило теплом, сыростью и вонью.
- Чего стоишь - шагай! - И конвойный пихнул Мишеля в спину, так что тот, потеряв равновесие, полетел вперед, в подвальную темноту, рискуя расшибиться о каменный пол... Но не расшибся, потому что его поймали чьи-то руки.
- Не ушиблись? - спросил из темноты голос. - Вы кто?
- Мишель Фирфанцев.
- Офицер?
- Никак нет.
- Ладно, можете не говорить, воля ваша... Разрешите представиться. - Негромко и привычно щелкнули каблуки. - Подполковник Красинцев. Так сказать, старший по камере. Пока... Ступайте вон туда, направо, там есть место.
Медленно, на ощупь, натыкаясь на людей, наступая кому-то на ноги, Мишель пошел в указанном направлении.
- Осторожней! Глядите под ноги!... Ну что вы, ей-богу!... - укоризненно говорили ему со всех сторон. И куда ни ступи, повсюду он натыкался на людей.
- Но это невозможно, господа, нас здесь и так битком, как сельдей в бочке. Нужно что-то делать, как-то протестовать! - громко, на весь подвал, возмутился кто-то.
- Вот вы и протестуйте, - ответили ему из темноты. - Смею вас уверить: вас большевички обязательно выслушают и быстро к стеночке прислонят... Всем посвободнее станет.
- Сюда, пожалуйста.
Кто-то потянул Мишеля за руку вниз.
Он сел...
Подвал был тесный и грязный. Из единственного, под самым потолком, зарешеченного окошка тянуло холодом, потому что кто-то, чтобы не задохнуться, вышиб стекло. С прутьев и по стене, до самого пола, свисали толстые синие сосульки.
Раньше здесь располагались склады купца Колобродова, отчего в углах до сих пор стояли полуразвалившиеся кадушки и густо, до головокружения, воняло гнилью, а по полу туда-сюда шныряли стаи жирных крыс. На людей они не обращали никакого внимания, равно как и те на них. Лишь иногда, когда крысы, привлеченные запахом крови, подбирались к лежащим на полу раненым, те пинали их. Отчаянно пища, крысы летели в сторону и разбегались по норам, чтобы скоро появиться вновь...
И все же крысы находились в несравненно лучшем положении, чем люди, - они могли в любой момент убежать в соседний подвал или на улицу Люди - нет...
Изредка с металлическим лязгом и грохотом отворялась дверь, и камера замирала, ожидая, чью фамилию выкликнет надзиратель.
- Прапорщик Семенов... выходь!
Кто-то вставал и, пробираясь через людей, шел к выходу.
Дверь захлопывалась, с грохотом перерубая падающий из коридора свет. И кто-нибудь в темноте обязательно быстро крестился, шепча скороговоркой молитву. За упокой души прапорщика Семенова...
- Вы за что сюда? - тихо спросил Мишеля угадываемый в полумраке неясным силуэтом сосед.
- Ума не приложу, - честно ответил Мишель. - А вы?
- А я, знаете, за дело, - ответил сосед. - Шлепнул нескольких их "товарищей", о чем в ни малой степени не сожалею. Жаль - мало... В отличие от других, невинную гимназистку строить из себя не собираюсь, тем паче что без толку - все одно конец для всех един и скор.
- Какой? - растерянно спросил Мишель.
И не увидел, скорее почувствовал, как его сосед ухмыльнулся в темноте.
- А такой, что всех нас, господа-товарищи, в самом скором времени отправят прямиком на небеса. У них с этим запросто - отведут в камеру, есть здесь такие, обшитые по стенам деревом, толкнут внутрь и шлепнут из нагана в затылок. Вот так... - щелкнул сосед пальцами.
- Но разве так возможно?... - не поверил Мишель. - А как же следствие, суд, наконец?
- Какой суд? Классовый? Так по нему все мы давно к высшей мере приговорены. Поголовно! Вы их гимн слышали - "Интернационал" называется - так там прямо, без обиняков, сказано - всех господ под корень, а затем... А вы бы на их месте как поступили? Тягомотину разводили с присяжными и адвокатами? Нет, батенька, точно так же бы действовали - как французские якобинцы, как Столыпин в девятьсот пятом, когда без всякой оглядки на правосудие решением военно-полевых судов бунтовщиков в пять минут на осинах вешали. Гирляндами. Тогда - мы, теперь - они! А моя воля - я бы не вешал, я бы их на кол сажал, как при Иване Грозном! Жаль, теперь меня не спросят...
С грохотом, резанув по сидящим на полу людям полосой света, распахнулась дверь. И недовольный голос выкликнул:
- Ротмистр Долгов!... Выходь!...
Рядом завозился, привстал сосед.
- Ну вот и все... - сказал он. - По мою душу... Аминь...
И, встав и усмехнувшись, может быть, всерьез, а может быть, юродствуя, попросил:
- Помолитесь за мою убиенную душу. Если, конечно, успеете... Если не вы следующий... Честь имею!
И быстро, переступая через людей, не обращая внимания на протестующие крики, пошел к очерченному светом проему двери. Ведущему прямехонько на небеса...
Глава 12
Жарко на улице. А уж в мундире солдатском - и вовсе!
Солнце печет, так что мочи нет. Пот глаза выедает.
Ребятишки да бабы в теньке сидят, а кто на Москву-реку да на Яузу подался ноги в холодной водице полоскать да нагишом купаться.
Только солдату податься некуда - не присесть ему в тенек, не побежать на речку, не раздеться. И даже ворота на одну пуговку не расстегнуть! Как есть - так и терпи!
- Ать-два! Ать-два!...
И когда все это кончится? Хоть бы тучка какая на солнышко набежала да на часок его скрыла! Но только небо, куда ни глянь, - ясное! А до вечера - как до последнего дня службы!...
- Ать-два! Ать-два!... В колонну стройсь!
Тут-то подле плаца возок остановился. И из возка того чье-то любопытное личико глянуло. Чье - не углядеть, далеко шибко, да и темно в возке-то. Только глазки девичьи взблескивают.
Подле плаца всегда оживленно - детишки в траве валяются да на деревьях висят и глазеют. Инвалиды, те, что свои двадцать пять лет выслужили, стоят, на палки опершись, на маневры строевые поглядывают, судят-рядят, как надобно правильней ходить да с фузеей управляться. Бабы - те тоже частенько задерживаются, кто с корзинкой, кто с узлом. Стоят, из-под руки на солдат поглядывая, а то, бывало, сойдутся вместе - и ну шептаться да похохатывать. Все - развлечение! Бывало, лепешку али яблок наливных украдкой передадут, а то и помашут кому. И солдатам от того веселее - хоть одним глазком на баб живых да на жизнь мирную взглянуть. Не все ж на одни только рожи унтерские глядеть!
Командиры простонародью препятствий не чинят - пущай глазеют, коли охота. Солдаты от того только крепче шаг бьют, стараются да молодцами глядят. Глядишь, и командиры кого посмазливей в толпе выглядят, да после познакомятся для амурных дел.
Им сие дело не возбраняется.
А солдатам - ни-ни! Они службу должны справно нести, ни о чем другом не мыслить да жен с детишками не заводить! Хотя, конечно, и у них зазнобы имеются. Правда, не у всех. У тех, что поболе отслужили - лет десять, пятнадцать, а то и все двадцать. Им командиры поблажку дают. За то, что они тех, что помоложе, в узде держат, отчего командирам в службе послабление выходит! За всеми ведь не уследишь, а солдат с солдатом рядом живут, и всегда один у другого на глазах! Старый служака - он тот же командир, много чего видел да знает, не одну войну переломил, - его слушаться надобно, не то счас по роже пудовым кулачищем получишь! А жаловаться на то не моги, потому как его офицер покрывает! Хошь нельзя солдат по артикулу бить, да только то сплошь и рядом - как иначе его в покорности и уважении к старшим держать, ежели по морде не лупцевать? А старых солдат чуть что - унтера лупят, хошь те им иной раз в отцы годятся!
Так и в семьях исстари ведется - тятька старших сыновей лупцует, а те, подрастая, - младших в строгости содержат, а потом детей своих!
На сем и армия держится - на том, что над всяким свой командир имеется, а над тем командиром - другой! И над всеми ними правила писаные, а пуще того неписаные...
И ежели тебе чего сверх артикулов позволяется, то будь добр, пользуй привилегию свою с умом да лишку не зарывайся! Имеешь зазнобу - ступай к ней на свиданку да управляйся по-быстрому, дабы отсутствия твоего не заметили, да утром в строю не спи! А коли попался - держи ответ! Подставляй рожу под офицерский кулак да терпи молча, чтобы хуже не вышло! Потому как за отлучку беспричинную можно в два счета на виселицу угодить или под батоги!
Такие правила!
В которых сплошь исключения!
Вот и стоят бабы, ухажеров себе выискивают. Глазки им строят, подмигивают, бедрами вертят, симпатию свою показывая. Тому курносому. Или другому рыженькому!... Доля бабья тоже незавидная - все их женихи смолоду в армию забриты, а иных уж нет - косточки их солнцем выбеленные по полям сражений валяются, зверьем растасканные. Мало на Руси мужиков - на всех не хватает! Оттого и рады бабы минутной радости с квартированными в их деревне солдатами, что тоже по бабьим ласкам истосковались.
Какие уж тут артикулы?!
Вот и идет вечерами в кустах непозволенная в уставах возня, хохот да пыхтенье.
А утром сызнова подле плаца бабы толкутся...
Но так, чтобы возок господский подле плаца остановился или карета. Это редко!
А тут - на тебе. Стоит возок, будто его на цепь примкнули, а из него кто-то невидимый на солдат глазеет...
К чему бы это?...
А к тому!...
Трех дней не прошло, как от Лопухина их управляющий приехал да к командиру пошел: просить, чтобы тот одного из солдат своих к ним в дом отрядил, дабы тот мог дочерей Лопухина иноземным языкам - голландскому да немецкому - учить. Потому что будто бы он их зело крепко знает.
А зовут того солдата Карл Фирлефанц...
Глава 13
Мишель проснулся оттого, что кто-то щекотал ему нос, словно в шутку, забираясь туда пером или травинкой. Он даже в первое мгновение не вспомнил, где находится, вообразив себя в детстве на сенокосе, на лугу... Но потом почувствовал на своем лице чью-то теплую топочащую тяжесть и, приоткрыв глаза, увидел острую дергающуюся мордочку с растопыренной щетинкой усов, которые щекотали ему нос.
Крыса!...
Он гадливо дернулся и хотел было ударить ее, но крыса, ловко соскочив, скрылась в полумраке.
Не было сенокоса и луга - был подвал. Тот самый...
Мишель лежал на спине, на каменном, влажном от испарений полу, закутавшись в пальто. Было раннее утро, потому что можно было разглядеть серый прямоугольник зарешеченного оконца. Недалеко, в полумраке, кто-то горячо шептал:
- Надо бы, господа, броситься всем вместе, когда дверь отворится!... Нас здесь человек пятьдесят, почти все офицеры, так неужели не справимся?... Ну нельзя же так, господа, ей-богу!... Нельзя ждать, подобно агнцам божьим, покуда нас на жертвенный алтарь не сволокут! Ведь понятно, что никого из нас большевички отсюда живыми не выпустят...
- Да заткнетесь вы там, наконец!... Без вас тошно! - истерично вскрикнул кто-то.
- Нет, я решительно не понимаю вас, господа!... - уже громче, не таясь, сказал голос. - Пятьдесят офицеров, полурота, а болылевичков, смею вас уверить, - горстка... Да ежели бы мы разом...
Лязгнул засов. Дверь со скрежетом распахнулась, резанув по лицам светом. В ярко очерченном прямоугольнике проема возникла фигура караульного. Все разом вскинулись, напряглись. Кого он теперь выкликнет, чья-то очередь?...
Секунды, пока караульный молчал, вглядываясь во тьму камеры, казались часами.
- Фирфанцев!... Есть такой?... Давай, не задерживай, выходь сюды!...
Все облегченно вздохнули.
Кроме того, несчастного, коего выкликнули. Кроме Фирфанцева. Кроме - Мишеля...
Вот оно, случилось!... Дождался!...
Мишель вскочил на ноги, привычно поправил одежду и пошел к выходу, перешагивая через чьи-то тела и ноги, чувствуя устремленные на него взгляды, казалось, слыша обращенный вслед ему шепот: упокой душу раба божьего... Более всего в этот момент он боялся выказать свой страх...
- Ты, что ли, Фирфанцев? - лениво переспросил караульный. - Тогда шагай.
Бесцеремонно подтолкнул в спину.
- Руки за спину... Пшел!
Мишель завел руки за спину, крепко сцепив пальцы, чувствуя, как они предательски подрагивают.
Куда его теперь?... Неужели сразу?... Сразу к стенке?
Они поднялись по лестнице наверх, повернули в темный коридор.
- Стой!
Остановились подле двери, куда караульный сунул голову.
- Заходь...
Посторонился, встав позади.
Сердце бешено застучало.
Не та ли это самая, обитая свежим тесом комната?...
Но нет, это была другая комната, небольшая, заставленная разномастной, наспех стащенной отовсюду мебелью. В углу стояла жарко натопленная печка-буржуйка, жестяная труба от которой выходила в заложенную кирпичами форточку. В печке потрескивали дрова, труба тихо гудела.
Мишель растерянно замер на пороге.
В комнате было три стола, за которыми сидели люди в кожаных тужурках. Все они, подняв глаза от бумаг, быстро взглянули на вошедшего, тут же утратив к нему всякий интерес. Кроме одного.
- Садитесь, - показал он на стул. Шикарный, с вытертой гобеленовой обивкой и золотыми завитушками, явно из дорогого мебельного гарнитура.
Мишель присел.
Следствие было недолгим и неправым.
- ...Да поймите же, не измышлял я никаких заговоров, - возбужденно бубнил какой-то приведений ранее Мишеля офицер в углу...
- Ваша фамилия Фирфанцев?
Мишель кивнул.
- А найденное при вас оружие? - скучно вопрошал в углу следователь. - Согласно постановлению совета рабочих и солдатских депутатов вы должны были добровольно сдать его в объявленный трехсуточный срок.
- Но это никакое не оружие. Это награда за бои в Галиции...
- Вы, кажется, состояли в полиции? - поинтересовался у Мишеля следователь.
- Да, - кивнул Мишель, понимая, что раз его об этом спрашивают - значит, скрывать что-либо бесполезно.
- Верой и правдой служили царизму, отправляя наших товарищей на виселицы и в тюрьмы?...
Тот, в углу следователь, на которого невольно глядел Мишель, вытянул откуда-то револьвер с привинченной к рукояти золотой пластиной, поднес дуло к носу и несколько раз потянул ноздрями воздух.
- А чего же от него гарью пахнет?
Допрашиваемый офицер сник...
- Я не царю, я отечеству служил, - твердо сказал Мишель. - К тому же я не имею никакого отношения к преследованию ваших, как вы выразились, товарищей. Я уголовных преступников ловил - душегубов и воров...
Следователь в углу макнул перо в чернильницу и что-то быстро черкнул на листе бумаги.
- Меня что... меня расстреляют? - дрогнувшим голосом спросил офицер.
- Умеете пакостить - умейте и ответ держать, - брезгливо ответил следователь...
И никакого тебе суда, никаких заседателей с присяжными и кассационных жалоб... Скор на расправу пролетарский суд!
- Вы знаете этих людей?
Следователь передал Мишелю несколько фотографий, где среди бутафорских, сделанных из папье-маше колон и портиков на стоящих на подставках креслах сидели дамы, а подле них, облокотившись на спинки, стояли бравого вида офицеры. Одна из фотографий была снизу и почти до половины изображения заляпана бурыми пятнами. Уж не кровью ли?... А коли кровью, то, значит, она была вытащена из кармана раненого или убиенного...
Мишель не знал имен изображенных на фото людей, но сразу же узнал их - это были офицеры, которые нашли приют в его квартире. И среди них - его приятель Сашка Звягин, сфотографированный со своей женой. Мишель помнил это фото, которое тот всегда таскал с собой. Впрочем, как и многие другие побывавшие на германском фронте офицеры. Привычка, конечно, в высшей степени глупая и сентиментальная, но пред лицом смерти простительная...
Каким образом эти не предназначенные для посторонних глаз снимки оказались у следователя, догадаться было нетрудно - вряд ли бы их хозяева согласились отдать их в чужие руки добровольно. А раз так, то Мишель не желал никого узнавать, предпочтя солгать следователю, не видя в том большого греха, ибо это была ложь во спасение.
- Нет, не знаю!... А в чем, собственно, дело? - с вызовом спросил он.
- Дело в том, что в вашей квартире нами было раскрыто контрреволюционное гнездо, при ликвидации которого погибло несколько наших товарищей...
Значит, был бой. В его квартире. Интересно, жив ли Звягин?...
Бой точно был. Бой был краток - революционный патруль, который увязался за подозрительной, юркнувшей в подъезд личностью, стал обходить квартиры, в одной из которых, как оказалось, прятались белые офицеры. Сдаваться те не пожелали, открыв огонь сквозь дверь из револьверов и карабинов и положив на месте двух солдат. Патруль забросал дверь гранатами и ворвался внутрь, добивая огнем и штыками раненых офицеров. Трое, ожесточенно отстреливаясь, побежали через черный ход, где, вступив в бой с направленными туда дружинниками, смогли вырваться, выпрыгнув со второго этажа и смертельно ранив шестнадцатилетнего рабочего паренька...
Но как они могли его найти?... У кого узнать адрес Анны?... - недоумевал про себя Мишель.
Ах, ну да, конечно!... Это ведь он сам назвал его Звягину, когда уходил!
- Где вы находились третьего дня? - спросил следователь, уставясь Мишелю в самые глаза.
Мишель собирался уже было сказать правду, сказать, что позапрошлой ночью, равно как и прежде, он находился у... Но вдруг понял, что тогда они непременно приволокут сюда, в это страшное место, Анну и станут допрашивать и мучить ее!...
- Меня не было в Москве. Я гостил у знакомых в Ярославле, - солгал Мишель.
У него и вправду были в Ярославле знакомые.
- Они смогут это подтвердить?
- Вряд ли, - покачал головой Мишель. - Их теперь нет дома, они тоже уехали, куда - я сказать, к сожалению, не могу.
Его уловка была жалкой - всяк сидевший до него на этом вот стуле рассказывал то же самое, сочиняя небылицы про несуществующих родственников и недоступных друзей, у которых будто бы гостил.
- Будет врать! Дайте-ка лучше сюда вашу руку! - потребовал следователь.
- Руку?... Зачем? - не понял Мишель, тем не менее инстинктивно подчиняясь.
- Нет, не эту - правую.
Следователь вытянул, разложил на столе его руку.
Он что - будет ему ногти рвать или суставы ломать? - на миг ужаснулся Мишель, припомнив рассказы сокамерников о применяемых большевиками пытках.
Но следователь ничего ему ломать не стал, внимательно оглядел руку и даже зачем-то ее понюхал.
- Странно!... - хмыкнул он.
Ни следов порохового нагара, ни пятен ружейного масла ни на руке, ни на рукаве видно не было. Может, он в перчатках был?
- А та барышня, у которой вы находились... Она кто вам? - поинтересовался следователь.